Unit 1 Text 1 Трое в лодке Джером Клапка Джером известный английский писатель, его романы «Трое в лодке», «Как мы писали романы», «Трое на велосипеде» заслужили большую популярность. Джером К. Джером знаменит своим искусством сочинять рассказы, его яркий, живой стиль и юмор, который в основном поражает в комичных ситуациях часто основан на недоразумении. С помощью искреннего юмора автор критикует слабые стороны человеческой натуры. Мы вышли из Соннинга, и решили прогуляться по деревне. Это сказочный уголок на берегу Темзы. Он больше похож на декорацию, чем на сплошные постройки из кирпичей и извести. Каждый дом утопает в розах, а сейчас в начале июня, они распускаются в облако изящного великолепия. Если вы побываете в Соннинге: остановитесь в «Быке», который сразу за церковью. Это настоящий деревенский трактир с зеленым квадратным двором у входа, там дальше, где ниже растут деревья, группка мужчин вечерами обсуждают местные сплетни за кружечкой эля 1. Это трактир с низкими потолками, окнами с наружными решетками и довольно неудобными лестницами, а также извилистыми проходами. Мы бродили по милому Соннингу около часа, и было уже поздно возвращаться в Рэдинг; мы решили пойти к одному из Шиплейских островов для ночевки. Там мы остановились рано, Джордж заметил, что у нас много времени и это было отличным поводом приготовить шикарный ужин. Он сказал, что продемонстрирует нам все богатство речной кухни, и предложил из овощей, кусков холодной говядины и прочих остатков приготовить ирландское рагу. Идея показалась блестящей. Джордж собрал хворост, развел костер, а Гаррис и я принялись чистить картошку. Я раньше и подумать не мог, что чистить картошку такой тяжкий труд. Это была сложнейшая задача, какую мне ранее доводилось бы выполнять. К работе мы приступили радостно, можно сказать живо, но наш энтузиазм быстро исчез, когда мы дочистили первую картошину. Чем больше мы чистили, тем больше шелухи на ней оставалось, когда мы сняли всю кожуру, вырезали глазки, то от картошины не осталось почти ничего кроме нашего возмущенного упоминания о ней. Джордж подошел и увидел, что картошка была размером с арахис. Он сказал: - Так не годиться! Вы портите ее. Картошку надо скоблить. Мы начали скоблить, но это оказалось сложнее чистки. У картошки такая странная форма – вся в изгибах, бородавках и ямках. Мы трудились с упорством целых 25 минут, а отскоблили только четыре картошины. Мы забастовали. Остаток вечера уйдет на то, что мы будем отскабливать самих себя. Не мог себе представить даже, что кожура, в которой мы с Гаррисоном были от четырех картошин. Экономия и немного усердия – вот чего можно достигнуть. Эль (ale – англ.) крепкое горькое пиво, производимое быстрым верховым брожением при относительно высокой температуре 1 Джордж сказал, что класть четыре картофелины в ирландское рагу это абсурд, поэтому мы помыли полдюжины картошки или более, положили ее в кастрюлю с кожурой. Также мы добавили кочан капусты и пол осьмины гороха. Джордж перемешал все это, затем сказал, что оставшееся место следует заполнить, и мы из двух корзин высыпали огрызки и остатки в мясное рагу. Также добавили пол свиного пирога и холодный приготовленный бекон. Затем Джордж нашел пол банки консервированного лосося и высыпал его в горшок. Он сказал, что преимущество ирландского рагу заключается в том, что можно избавиться от ненужных продуктов. Я выудил несколько треснувших яиц и вылил туда. Джордж подметил, что яйца сделают подливку гуще. Я забыл, что еще мы туда добавляли, но ничего не пропало зря, но вспомнил, что Монморанси решил также внести свою лепту в блюдо. Проявляя огромный интерес к происходящему, он удалился с серьезным и задумчивым видом, а возвратился уже с крысой в зубах. Я точно не могу сказать что это было – желание помочь или просто насмешка. У нас зародилась дискуссия: класть крысу в рагу или не класть. Гаррис был за, он сказал, что она будет отлично сочетаться с другими ингредиентами. А вот Джордж указал на отсутствие прецедента. Он говорил, что никогда не слышал, чтоб крыса была в ирландском рагу и дабы поберечься, лучше воздержаться от экспериментов. Гаррис сказал: - Если ты не будешь экспериментировать, то, как ты поймешь, что хорошо, а что плохо? Такие люди, как ты и тормозят мировой прогресс. Вспомни-ка лучше человека, который впервые попробовал немецкую сосиску. Рагу получилось удивительным. Не думаю, что я ел что-то вкуснее. Там было чтото свежее и пикантное. Нам надоели старые банальные блюда, а это было наполнено новыми вкусовыми ощущениями, ранее не познанными нами. Также оно было питательным. Как заметил Джордж, если б горошек и картошка были чуть помягче, но у нас всех здоровые зубы, и это забылось быстро. А вот насчет подливки, то она была поэмой – может и тяжеловато для слабых желудков, но питательно. Unit 2 Text 2 Знакомство с режиссерами Материал подготовил К.Самюэлс Интервью Ингмара Бергмана (фрагмент) Ингмар Бергман – известный шведский кинорежиссёр , писатель и продюссер театра, родился в 1918 году. Его психологические фильмы хорошо известны по всему миру.«Кризис»(1945), «Улыбки летней ночи» (1956), «Седьмая печать» (1957), «Дикая клубника» (1958), «Тишина» (1963), «Осенняя соната» (1978) – только некоторые из его фильмов. Бергман сам написал сценарии для большинства своих фильмов и получил награды за большинство из них. Судьбы людей находятся в фокусе его внимания. У людей обычно много проблем. Бергман фокусирует своё внимание на судьбе отдельных людей, на их проблемах и на их поисках смысла жизни. Многие его персонажи – изолированные люди, которые страдают от суровой реальности жестокого мира, в котором они живут. Тяжело понять большинство фильмов Бергмана с тех пор как различие между реальностью и воображаемым миром размыты. Самюэлс: Мистр Бергман, мне хотелось бы начать скорее с общего вопроса: если бы меня попросили привести единственную причину Вашего превосходства среди кинорежиссёров, я бы указал на создание Вами особого мира. Вы, в действительности, очень похожи на писателя. Почему Вы им не стали? Бергман: Когда я был ребёнком я страдал от практически полного отсутствия слов. Моё образование было очень жёстким: мой отец был священником. В результате, я жил в отдельном мире моих собственных мыслей. Я играл со своим кукольным театром. Самюэлс: ИБергман: Извините. У меня было очень мало контактов с реальностью и каналов для этого. Я боялся своего отца, матери, старшего брата – всего. Игра со своим кукольным театром и конструктором, которые я имел, была моей единственной формой самовыражения. У меня были большие трудности с фантазией и реальностью; как маленький ребёнок я смешивал их так сильно, что моя семья всегда говорила, что я лгун. Самюэлс: Я хочу Вас прервать на секунду. Это описание Вышего детства напоминает одно классическое описание о происхождении писателя. Было ли это просто случайностью, с помощью которой Вы приобщились к театру, а не к книгам? Бергман: Нет. Когда я начал писать, мне это очень понравилось. Но я никогда не чувствовал, что написание книг – это моя чашка чая. И мне всегда не хватало слов; для меня всегда было очень сложно подобрать необходимое слово. Мне всегда казалось подозрительным и то, что я говорю, и то, что мне говорят другие. Я всегда чувствую, что что-то пропущено. Когда я читаю книгу, я читаю очень медленно. Чтение пьесы занимает много времени у меня. Самюэлс: Вы адресуете это своей голове? Бергман: В известном смысле. Я должен перевести слова в речь, в плоть и кровь. У меня есть большая необходимость в установлении контакта с аудиторией, с другими людьми. С моей точки зрения, слова этому не удовлетворяют. Самюэлс: с книгой, читатель где-то у другом месте. Бергман: Когда Вы читаете, слова должны пройти сквозь Ваше сознание для того, чтобы вызвать Выши эмоции и достичь души. В кино и театре всё направлено напрямую на Ваши эмоции. То, что мне нужно, это установить контакт с другими. Самюэлс: Я вижу, что возникает проблема, которую, я уверен, Вы часто обсуждали. Ваши фильмы имеют эмоциональное воздействие, но так как они также наиболее сложны в интелектуальном плане среди современных фильмов, нет ли здесь противоречия между друмя этими эффектами. Как Вы отреагируете когда я скажу, что в то время, как я смотрел «Ритуал» мои чувства были перебиты моей сбитой с толку попыткой понять? Бергман: Ваш подход неправильный. Я никогда не прошу понимать, я прошу, чтобы Вы только чувствовали. Самюэлс: Но ведь фильм просит меня понять. Фильм постоянно удивляет нас в том, что значит та или иная сцена. Бергман: Но это Вы. Самюэлс: Это не фильм? Бергман: Нет. «Ритуал» только выражает моё возмущение против критиков, публики, правительства, с которыми я находился в постоянной борьбе когда начинал свою деятельность в театре. Год спустя после моего ухода с должности я сел и написал сценарий в течение пяти дней. Кинокартина – это просто игра. Самюэлс: Для того, чтобы ввести в заблуждение аудиторию? Бергман: Точно. Я очень любил описывать это и даже больше, чем делать это. Было очень весело во время съёмок. Моя цель была развеселить себя и аудиторию. Вы понимаете, что я имею ввиду? Самюэлс: Я понимаю, но определённые представители аудитории не могут сопротивляться, обращая внимание, что Бергман шлёт сообщения, как он думает, но какие они и зачем? Бергман: Вы должны отдавать себе отчёт – это очень важно! – Я никогда не прошу людей понять, что я сделал. Стравинский однажды сказал «Я никогда не понимал музыкальное произведение в своей жизни. Я всегда только чувствую.» Самюэлс: Но Стравинский был композитором. По своей природе музыка не хаотична. Мы не должны понимать её. Все фильмы, пьесы, поэмы, новеллы делают предложения или возражают, включают идеи или мнения, и мы идём к этим формам. Бергман: Но Вы должны понять, Ваш взгляд – искажённый. Вы принадлежите к небольшому меньшинству, которое хочет понять. Я никогда не пытаюсь понять. Музыка, фильмы, пьесы всегда работают напрямую с эмоциями. Самюэлс: Я должен не согласиться. Боюсь, Я был неправильно понятБергман: Я должен сказать Вам перед тем, как Вы продолжите говорить более сложные вещи: Я делаю свои фильмы для использования! Они делаются для того, чтобы дать мне возможность войти в контакт с другими людьми. Мой импульс не имеет ничего общего с разумом или символизмом: он связан только с моими мечтами и стремлениями, надеждой и желанием, со страстью. Самюэлс: Беспокоит ли всё это Вас, когда критики интерпертируют Вас по этим пунктам? Бергман: Не совсем. И позвольте мне Вам сказать, я учусь больше от критиков, которые честно критикуют мои кинокартины, чем у тех, кто праведный. И это оказывает влияние на меня. Они помогают мне менять некоторые вещи. Вы знаете, актёры часто меняют фильм, в лучшую или худшую сторону. Самюэлс: Могу ли я Вас спросить, чем «Контакт» отличается от того, что Вы планировали? Бергман: Я намеревался нарисовать портрет обычной женщины, для которой всё вокруг было бы отражением. Биби Андерсон – моя близкая подруга – привлекательная и чрезвычайно талантливая актриса. Оно полностью ориентирована на реальность, всегда нуждается в мотивах того, что она делает. Я восхищаюсь и люблю её. Но она изменила фильм. То, что Биби Андерсон сделала, в свою очередь сделало фильм более понятным для простых людей и, сразу же, более сильным. Я согласился со всеми её изменениями. Самюэлс: Вы используете музыку всё реже и реже и своих фильмах. Почему? Бергман: Потому что я считаю, что фильм уже является музыкой сам по себе, и я не могу наложить музыку на музыку. Самюэлс: Если бы Вы могли снать все Выши фильмы цветными, Вы бы это сделали? Бергман: Нет. Потому что это более пленительно – снимать их чёрно-белыми и заставлять людей представлять цвета. Самюэлс: Вы сейчас работаете в цвете – в некоторой степени – потому что Вы чувствуете, что публика требует этого? Бергман: Нет. Я люблю это. В начале это было болезненно, но сейчас я люблю это. Самюэлс: Почему Вы используете так много диалогов в своих фильмах? Бергман: Потому что общение между людьми просходит при помощи слов. Один раз я пытался исключить язык в «Тишине», и я понял, что кинокартина излишняя. Самюэлс: это слишком абстрактно. Бергман: Да. Самюэлс: Некоторые люди раскритиковали Ваши фильмы за то, что они слишком театральны – особенно – ранние. Как Вы ответите на это обвинение? Бергман: Я – режиссёр – Самюэлс: Но разве две формы различны? Бергман: Полностью. В моих ранних кинокартинах для меня было очень сложно перейти от руководства в театре на руководство в кино. Я всегда чувствовал себя технически хромым – неуверенным с персоналом, камерами, звукооборудованием – со всем. Иногда фильм удавался, но я никогда не получал того, что хотел. Но в «Осенних переменах» я внезапно почувствовал, что понял свою профессию. Самюэлс: Вы знаете почему? Бергман: Я не знаю, но ради Бога, день должен всегда идти когда внезапно приходит успех в понимании профоссии. Я сейчас настолько поражён молодыми режиссёрами, которые знают как создать фильм с первого момента. Самюэлс: Но им нечего сказать (Бергман смеётся). Unit 3 Text 3 Учителю, с любовью Эдвард Рикардо Брейтуэйт Гвианский дипломат Юстас Брейтуэйт родился в 1912 г. в Британской Гвиане. В военные годы он был в Вооруженных силах Великобритании. После войны темный оттенок кожи мешает получить ему заниматься научной деятельностью, что была ему близка С 1950 по 1957 работает школьным учителем. В 60-е он стал Постоянным Представителем Гвинеи в ООН. В 1959 году Брейтуэйт выиграл литературную премию Ainsfield Wolff за книгу «Учителю, с любовью», в которой он пишет о своих годах преподавания в Лондонской школе Ист-Енда. Есть другие книги, вышедшие из-под его пера, такие как «Возвращение»(1961), «Слуга за монету» (1962), «Какую соломинку выбрать?» (1965) «Нежелательные соседи» (1972). Каждое утро пятницы на уроке перед большой переменой все ученики писали «Еженедельный обзор событий». Это была одна из излюбленных программ Старичка1: та часть, в которой он не потерпел бы каких-либо возражений. Каждый ребенок должен был описывать события прошедшей недели в школе своими словами; он мог свободно комментировать, критиковать, соглашаться или не соглашаться с любым человеком, предметом или методом преподавания, до тех пор, пока это каким-либо образом было связанно со школой. Никто и ничто не было под запретом, включая самого директора, более того, детям не грозило никакого наказания. «Посмотрите на это с такой стороны, - говорил мистер Флориан, - Это выгодно как детям, так и учителям. Если ребёнок хочет написать о чём-то, что имеет значение для него, он приложит все усилия, чтобы записать это как можно более тщательно и подробно; это, в некотором роде, улучшит его письменные навыки, построение предложений, стиля в целом. Каждую неделю благодаря его обзору мы можем отслеживать прогресс в этих навыках. А что касается учителя, мы получим довольно хорошее представление о том, что думают о нас дети, и насколько мы с ними близки... Вы поймете, что эти дети довольно честны, даже когда они пишут о нас. Если мы не следим за нашим внешним видом, манерами или личным отношением, они это быстро подметят, а злиться будет бессмысленно, за то, что они указывают нам на такие вещи. И, наконец, с помощью таких обзоров, образованный учитель сможет отслеживать интересы каждого в отдельности ученика, ну и группы в целом, в целом планировать свою работу". В пятницу, когда я впервые устроил классный час, меня волновало, что думают обо мне ученики, что они напишут. Во время обеда я прочитал несколько отзывов, и, должен признать, ощущая одновременно облегчения и разочарования, кроме того, что у них теперь новый "черненький" учитель, обо мне почти ничего не написали. Мне пришло на ум: скорее всего, они считали, что я задержусь ненадолго, как и многие мои предшественники, и поэтому не видят смысла тратить время и усилия, на то, чтобы писать обо мне. Моя вина в том, что я не произвел на них особого впечатления. Найду ли я с ними общий язык – зависит от меня Поэтому я очень старался быть успешным учителем, но дни шли за днями тягостной чередой, и я понимал, что не продвинулся ни на шаг. Я покупал книги по психологии преподавания, в надежде найти для детей тот рациональный прием, на который они отреагируют, но предлагаемые методы не годились - просто не работали. Создавалось ощущение, что я разговаривать с учениками через толстое стекло, такими отрешенными и равнодушными они казались. Оглядываясь назад, я понимаю, что прошел через три стадии взаимоотношений. Первая тишина, продолжалась первые недели, они делали все, что я им говорил без лишних вопросов, каких-либо возражений, но и без особого интереса или восторга. Когда задание не требовало сосредоточенности, они сидели и смотрели на меня с таким пристальным вниманием, как орнитолог2 наблюдает за редким экземпляром... Я всецело отдавался планированию уроков – использовал примеры знакомые их окружению, придумывал разнообразные задания на дом и пытался заинтересовать их, но, казалось, что существует заговор безразличия, а все мои попытки создать непринужденную обстановку выглядели жалкими. Постепенно они перешли на следующую, более раздражающую, стадию - шум. Хочу подметить, что не все в этом активно участвовали, но те, кто не принимал активного участия, очевидно, поддерживали остальных. Во время урока, особенно когда я говорил или читал, кто-нибудь поднимал крышку парты и с грохотом ронял ее; преступник сидел и невинно смотрел на меня широко раскрытыми глазами, как будто это случайность. Они не хуже меня знали, что я ничего не мог поделать, и терпел все спокойствие, на которое был способен. Одного-двух хлопков было достаточно, чтобы разрушить заранее спланированный урок. Впоследствии я злился и расстраивался, когда они мешали тому, что делалось исключительно для их блага. Как-то утром я читал им незамысловатое стихотворение, в этот самый момент, когда я обрадовался, что привлек их внимание, одна из девочек, Моника Пейдж, хлопнула крышкой парты; казалось, что шум раздался в каждом уголке моей души. Я смотрел на неё несколько секунд, прежде чем отважиться заговорить; она ответила на мой пристальный взгляд, и затем, как ни в чём небывало, заявила на весь класс: "Чёртова штуковина не держится". Пожалуй, всё это было спланировано, и шумная заминка, и это грубое замечание. Третья стадия набирала свои обороты. "^ Чёртов" или "проклятый" почти всегда употреблялись в качестве замечания, которое они делали друг другу, особенно в классе. Они обращались друг к другу по любому глупому поводу, упоминая "черт побери" так или иначе, и всегда так громко, чтобы я мог это услышать. Однажды на уроке математики я угодил прямо в их ловушку. Я был так зол и переполнен возмущения, что полностью потерял самообладание... Поднявшись наверх, я расположился в библиотеке, это было единственным местом, где можно немного побыть одному. В глубине души мне было очень больно, казалось, что эта последняя выходка в отличие от предыдущих, была предназначена показать абсолютное пренебрежение мной. Казалось, что у этих детей нет чувства приличия: все, что они говорили или делали, было до отвращения безнравственным, как если бы в их умах навсегда укоренилось сквернословие. "Почему, ну, почему - спрашивал я себя - они так себя ведут? Что с ними не так?" Unit 4 Text 4 The Fun They Had" перевод Марджи даже сделала запись об этом событии в своем дневнике. Вечером того самого дня, когда все произошло. На странице, датированной 17-м мая 2157 года, она написала: «Сегодня Томми нашел настоящую книгу!» Это была очень древняя книга. Дедушка как-то сказал Марджи, что, - когда он сам еще был маленьким, - его дедушка рассказывал ему о далеком времени. Тогда все рассказы печатались на бумаге. Дети переворачивали пожелтевшие от времени и сморщенные страницы. Они были безумно счастливы читать слова, остававшиеся неподвижными, вместо того, чтобы двигаться так, как они привыкли, - на экране, конечно. Затем, когда они возвращались на предыдущую страницу, то находили там те же самые слова, что были прочитаны ими первоначально. - Вот так так! - сказал Томми, - Какое небрежное отношение. Когда ты заканчивал читать книгу, ты просто выбрасывал ее, я думаю. В нашем телеприемнике должны находиться миллионы книг. Но он также подходит и для многого другого. Я бы ни за что не выбросил его. - Я тоже, - сказала Марджи. Ей было только одиннадцать и она еще не видела столько книг, сколько прочитал Томми. Ему было уже тринадцать. Она спросила: - Где ты нашел ее? - Дома, - он, поглощенный чтением, не глядя махнул рукой, - На чердаке. - О чем она? - О школе. Марджи сморщила гримасу презрения. - О школе? Что можно написать о школе? Я эту школу ненавижу. Марджи всегда не любила школу. Но сейчас она ненавидела ее более, чем когдалибо. Механический учитель давал ей тест за тестом по географии. А она делала их все хуже и хуже. Пока, наконец, мама не покачала сокрушенно головой и не послала за Окружным Инспектором. Инспектор оказался маленьким толстячком с красным лицом. У него был ящик, заполненный измерительными инструментами и проводами. Он приветливо улыбнулся Марджи и дал ей яблоко. Затем разобрал учителя на части. Марджи надеялась, что он не сможет собрать их обратно. Но инспектор хорошо знал свое дело и, примерно после часа работы, робот снова стоял на своем месте — огромный, черный и… безобразный... С большим экраном, на котором были подсвечены все задания и на все вопросы были даны ответы. Что ж, хотя бы это было неплохо. Наиболее ненавидимой Марджи частью устройства был приемник - щель, куда она помещала перфоленту с домашним заданием и ответами на тесты. Она должна была записывать их в коде Бодо*, который она выучила в шестилетнем возрасте, а механический учитель тотчас же выдавал оценку. По окончании работы Инспектор улыбнулся и взъерошил волосы на голове Марджи. Он сказал ее матери: «Это не ошибка малышки, мисс Джонс. Я полагаю, модуль географии слегка ускорился. Подобные вещи случаются. Я замедлил его до усредненного уровня развития 10-летнего ребенка. В настоящее время шаблон ее развития почти полностью удовлетворителен.» И снова взъерошил волосы на голове Марджи. Марджи была разочарована. Она надеялась, что инспектор мог бы унести учителя насовсем. Однажды так забрали учителя у Томми. Почти на месяц. Из-за того, что модуль истории в нем полностью очистился. Поэтому она спросила Томми: - Зачем кому-то писать о школе? Томми надменно посмотрел на нее: - Потому, что это не наша школа, дурашка. Это очень старая школа. Такая, какой она была сотни и сотни лет тому назад. Он добавил с особым чувством, осторожно произнося каждое слово: - Много веков тому назад... Марджи была обижена. - Ну, я не знаю, что за школа была в те времена. Она некоторое время почитала книгу через его плечо и добавила: - Но, все равно, у них был учитель. - Да. У них был учитель. Но не обычный. Это был человек. - Человек? Как человек может быть учителем? - Ну, он рассказывал мальчикам и девочкам о разных вещах, задавал домашние задания и спрашивал ответы на разные вопросы. - Человек недостаточно умный для этого. - Точно говорю, что может. Мой папа знает не меньше, чем учитель. - Но он не может. Человек не может знать столько же, сколько знает учитель. - Папа знает столь же много. Я тебя уверяю. Марджи не была готова спорить. Она сказала: - Мне бы не хотелось, чтобы чужой человек жил у нас дома и обучал меня. Томми воскликнул со смехом: -Ты многого не знаешь, Марджи. Учитель не живет в твоем доме. У него есть специальное здание и дети ходят туда учиться. - И все изучают одно и то же? - Да, если они одного возраста. - Но моя мама говорит, что учитель подстраивается под образ мысли каждого обучаемого им ребенка. И что каждый ребенок обучается по-своему... - Того же самого они достигали другим путем. Если тебе это не нравится - не читай эту книгу. - Я не сказала, что мне это не нравится, - быстро ответила Марджи. Ей очень хотелось почитать об этой удивительной школе. Они не прочитали еще и половины, когда мама позвала Марджи: - Марджи! Школа! Марджи подняла взгляд от книги: - Еще не время, мама... - Сейчас же! - приказала мисс Джонс, - Возможно, Томми тоже пора в школу. Марджи спросила у Томми: - Смогу ли я еще почитать книгу вместе с тобой? После школы? - Возможно, - сказал он непринужденно. Он вышел насвистывая; пыльная старая книга была зажата под мышкой. Марджи вошла в класс, расположенный справа от ее спальни. Механический учитель уже ждал ее. Его всегда включали в одно и то же время, каждый день, кроме субботы и воскресения — мама говорила, что маленькие девочки лучше учатся, если занимаются каждый день в заранее определенное время. Экран зажегся и учитель сказал: «Сегодня урок арифметики. Сложение обыкновенных дробей. Пожалуйста, вставьте вчерашнюю домашнюю работу в приемник.» Марджи сделала это со вздохом. Она фантазировала о старой школе. Той, которая была во времена, когда дедушка ее дедушки был малышом. В которую приходили дети со всего района. В которой мальчики и девочки смеялись и кричали в школьном дворе и вместе шли домой в конце дня. Они учили одно и то же. Они могли помогать друг другу делать домашние задания, обсуждали их. И в которой учителя были людьми. Механический учитель высветил на своем экране: «Когда мы складываем 1/2 и 1/4...» Мысли Марджи были далеко. Она думала о том, как дети, должно быть, любили уроки в те далекие времена. Она думала о том, как же они были счастливы... Unit 5 Text 5 Art for heart’s sake Rube Goldberg / Руб Голдберг - Вот, выпейте ваш ананасовый сок, - мягко настаивал Коппел, медбрат. - Нет! – упрямо сказал Коллиз П. Элсворт. - Но это полезно для вас, сэр! - Нет! - Но так велел доктор. - Нет! Коппел услышал дверной звонок и был рад покинуть комнату. Спустившись вниз, в холле он обнаружил доктора Касвелла. - Я ничего не могу с ним поделать, - сообщил он доктору. – Он не хочет пить ананасовый сок. Не хочет, чтоб я читал ему. Он ненавидит радио. Ему вообще ничего не нравится. Доктор Касвелл воспринимал информацию со свойственной ему профессиональной невозмутимостью. Перед этим визитом он хорошо всё обдумал. Это был необычный случай. Для своих шестидесяти семи лет старый мистер Элсворт был в прекрасной форме. Но ему следовало воздерживаться от всевозможных покупок. Последний свой сердечный приступ он заработал после неудачного приобретения железной дороги в Айове. А предпоследний от пережитого потрясения, когда обанкротилась сеть продуктовых магазинов, купленных им ранее по завышенной цене. Все, что было приобретено за последние несколько лет, было ликвидировано к весьма существенным потерям как для его здоровья, так и для его кошелька. Несмотря на то, что он был все еще весьма состоятельным человеком, эти деловые сделки нанесли значительный вред его самочувствию. Коллиз П. Элсворт сидел в массивном кресле возле окна. Он повернулся, когда доктор Касвелл поинтересовался: - Ну что ж, как чувствует себя молодой человек сегодня? - Пф! – недружелюбно ответила фигура в кресле. - Я слышал, вы не следуете моим предписаниям, - заметил доктор. - Какие могут быть предписания в моем возрасте? Доктор подвинул стул и сел возле старика. - У меня есть предложение, - тихо сказал он. Старый Элсворт посмотрел поверх очков с явным подозрением. - Что еще? Больше лекарств? Больше автомобильных прогулок? Больше всякой ерунды, чтобы держать меня подальше от офиса? - Как вы смотрите на то, чтобы заняться искусством? Врач сразу же подготовил стетоскоп, на случай если бы внезапное предложение чересчур впечатлило пациента. Но ответом старика было только: «Чушь собачья!» - Я не говорю, относится к этому серьезно, - продолжил доктор, будто ничего и не было. – Всего лишь позабавиться мелом и карандашами. Это будет весело. - Чушь собачья! - Хорошо, - встал доктор. – Я всего лишь предложил. Ничего более. Коллиз немного помолчал. Морщины у него на лбу стали глубже. - В любом случае, с чего к вам пришла такая дурацкая идея? - Ну, это всего лишь предложение… - Но, Касвелл, как же я смогу начать рисовать - то есть, если я буду таким дураком, чтоб начать? - Я тоже думал об этом. И могу прислать к вам студента одной их художественных школ. Он будет приходить к вам раз в неделю и обучать. Если по истечении времени вы не увлечетесь этим – можете его вышвырнуть. Доктор Касвелл навестил своего друга, Джадсона Ливингстона, главу художественного института «Атлантик» и объяснил ситуацию. У Ливингстона был как раз подходящий молодой человек - Фрэнк Свэйн, восемнадцатилетний студент-отличник, который нуждался в деньгах. Он работал лифтерам по ночам, чтобы платить за учебу. Сколько он будет получать? Пять долларов за визит. Отлично. На следующий день в большой гостиной молодой Свэйн был представлен мистеру Элсворту, который предвзято его рассматривал. - Давайте попробуем и нарисуем вон ту вазу на столе, - предложил Свэйн. - Зачем? Это всего лишь черепушка с какими-то голубыми пятнами. Или они зеленые? - Давайте все-таки попробуем, сэр. - Пф! Трясущейся рукой старик взял кусок мела и провел несколько линий. Потом добавил еще несколько и резко их соединил. - Ну вот, молодой человек, - сказал он голосом полным удовлетворения. – Чушь собачья! Фрэнк Свэйн был терпелив. Ему нужны были его пять долларов. - Если вы хотите рисовать, вам надо будет смотреть на то, что вы рисуете, сэр. Элсворт посмотрел. - Бог мой, а она ведь весьма недурна. Никогда раньше не замечал… Коппел зашел сообщить, что его пациент для первого урока уже достаточно потрудился. - Ох, опять этот ананасовый сок, - пробурчал Элсворт. Свэйн ушел. Когда студент появился на следующей неделе, на столе был рисунок со слабыми очертаниями, которые едва напоминали вазу. Пожилой джентльмен прищурился и поинтересовался: - Ну, что думаете? - Неплохо, сэр, - ответил Свэйн. – Но немного не ровно. - Боже, - старый Элсворт улыбнулся. – Я вижу, половинки не соединены. Он добавил пару линий трясущейся рукой, а потом стал разукрашивать свободные места голубым, словно ребенок в книге с картинками. Затем он посмотрел на дверь. - Послушайте, молодой человек, - прошептал он, - я хочу вас кое о чем попросить, пока ананасовый сок не вернулся. - Конечно, мистер Элсворт. - Хорошо. Давайте заниматься в понедельник, среду и пятницу. В четыре. Коппел вошел и был приятно удивлен, что его пациент выпил свой сок без всякого протеста. Шли недели, визиты Свэйна были все чаще. Он принес пожилому мужчине коробку с акварелью и тюбики с масляной краской. Когда доктор Касвелл заглянул, Элсворт поведал ему об изящных линиях дымохода. Также он что-то упомянул о богатом разнообразии красок в чаше с фруктами. Он гордо продемонстрировал многочисленные пятна краски на своем халате, который не позволял слуге отдать в прачечную, так как хотел показать доктору, как усердно он трудился. Терапия действовала прекрасно. Больше никаких поездок в центр города в офис, с целью купить какой-нибудь бизнес, который позже обанкротится. Больше никаких сумасшедших финансовых идей проверить свое сердце на прочность. Искусство было настоящим лекарство для него. Доктор подумал, что позволить мистеру Элсворту посетить «Метрополитен», музей современного искусства, вместе со Свэйном будет вполне безопасно. Целый новый мир открыл ему свои тайны. Старик проявил огромный интерес к художественной галерее и картинам, которые были там выставлены. Как проходят эти выставки? Кто выбирает для них картины? В его голове возникла идея. Когда поздняя весна начала покрывать поля и сады своими красками, Элсворт нарисовал просто ужасную картину, которую он назвал«Деревья, облаченные в белое». А затем сделал потрясающее заявление. Он собирается участвовать с этой работой в Летнем Показе Галереи Латроп. Этот показ был самой значимой выставкой года, если не по размаху, то, однозначно, по важности. Мечтой всей жизни для каждого успешного художника в Соединенных Штатах была премия галереи Латроп. И вместе с этими выдающимися и уважаемыми людьми, Элсворт собирался всучить свои деревья, которые походили на кучку салата, грубо размазанную по стене. - Если газеты прознают об этом, все в городе будут смеяться над мистером Элсвортом. Мы должны его остановить, - сзаявил Коппел. - Нет, - предупредил его доктор. - Мы не можем вмешиваться сейчас и испортить всю работу, что мы проделали. К всеобщему огромному изумлению, «Деревья, облаченные в белое» были приняты к показу в галерее Латроп. «Безумец не только Элсворт, - думал Коппел, - галерея тоже сошла с ума». К счастью, картина была повешена в непримечательном месте, где она нечасто попадалась на глаза посетителям. Однажды украдкой заглянул на показ и молодой Свэйн. Увидев на стене среди очаровательных картин, нарисованных с изяществом и гармонией, это жуткое кричащее пятно, он покраснел до кончиков ушей. Тем временем раздался хохот двух студентов, которые остановились перед этой несуразицей. Свэйн в ужасе пустился в бегство. Он не смог бы вынести их комментарии. Пока шла выставка, старик продолжал брать уроки, почти не упоминая о своей картине. Он был в необычайно хорошем расположении духа. Каждый раз, когда Свэйн входил в комнату, он заставал Элсворта хихикающим. Наверное, Коппел был прав. Старик сошел с ума. Но было не менее безумным, когда комитет галереи Латроп поощрил его участие, приняв картину. За два дня до закрытия выставки, специальный курьер вручил мистеру Элсворту длинное и весьма официальное на вид письмо. Свэйн, Коппел и доктор находились в этот момент в комнате. - Прочтите мне, - попросил старик. - Мои глаза устали от рисования. - Галерея Латроп имеет честь сообщить, что главным призом в тысячу долларов награждается Коллиз П. Элсворт за свою работу «Деревья,облаченные в белое»… Свэйн и Коппел, ошарашенные этим известием, не могли изречь ничего членораздельного. Доктор Касвелл, призвав на помощь весь свой профессиональный самоконтроль, с величайшим усилием произнес: - Мои поздравления, мистер Элсворт. Эээ… Конечно же, я не ожидал, столь приятных новостей. Но теперь… хм… теперь вы должны признать, что искусство приносит куда больше удовлетворения, чем бизнес. - Ваше искусство – чушь собачья, - отмахнулся старик. - Я купил галерею Латроп в прошлом месяце. Unit 6 Text 6 The man of destiny Избранник Судьбы Г. Бернард Шоу Джордж Бернард Шоу (1856-1950), выдающийся драматург, родился обедневшей семьи среднего класса в Дублине, где он учился в колледже. В 1876 он начал работать журналистом в Лондоне. Он стал социалистом в 1882 и в 1884 присоединился к Фабианскому обществу, организации интеллектуалов мелкой буржуазии. В 1879 Г. Б. Шоу занялся написаниями пьес, в которых он подверг критике недостатки буржуазного общества. Бернард Шоу известный своими блестящими диалогами, полный остроумных парадоксов и часто чрезвычайно сатирический. В его пьесе "Человек Судьбы"(1895) он изображает Наполеона как практичного делового человека, который делает свою карьеру за счет человеческих жизней. Бернард Шоу был другом Советского Союза, который он посетил в 1931. Маленькая гостиница в Северной Италии. Наполеон только что поместил под арест лейтенанта, который прибыл без писем и депеш за которыми его послали, говоря, что неизвестная молодежь обманула его. Голос Леди (за сценой, как прежде): Джузеппе! Лейтенант (остолбенев): Что это было? Джузеппе: Только леди наверху, лейтенант, зовет меня. Лейтенант: Леди! Это - его голос, я говорю Вам. Входит Неизвестная Дама. Она высока и чрезвычайно грациозна с изящно интеллектуальным лицом: упрямый подбородок: все сильное, усовершенствованный и оригинальный. Она очень женственная, но ни в коем случае не слабая. Лейтенант: Ага, попался, парень. Неплохо ты себя таким образом замаскировал, не так ли? (С громовым голосом хватает ее за руку.) Снимают эту юбку. Леди (в страхе, донельзя возмущенная тем, что он посмел к ней прикоснуться): Джентльмен: Я обращаюсь к Вам (Наполеону.) Вы, сэр, являетесь офицером: генерал. Вы защитите меня, не так ли? Лейтенант: Ни слушайте его, Генерал. Позвольте мне самому с ним расправиться. Наполеон: С ним! С кем, сэр? Почему Вы обращаетесь с этой леди таким образом? Лейтенант: Леди! Он - мужчина! Мужчина, которому я показал свое доверие. (Замахиваясь мечем) Здесь, ты Леди (прячется за Наполеоном и судорожно прижимает к груди его руку, которую он протянул перед ней как укрепление): О, спасибо, Генерал. Держите его подальше. Наполеон: Ерунда, сэр. Это - конечно, леди, и Вы находитесь под арестом. Положите свой меч, сэр, немедленно. Я приказываю, чтобы Вы покинули комнату. Джузеппе (осторожно): Ну, лейтенант. (Он открывает дверь и выходит следуя за лейтенантом.) Леди: Как я могу отблагодарить Вас, Генерал, за Вашу защиту? Наполеон (поворачиваясь к ней внезапно): Мои депеши: отдайте! (Он протягивает руку для них.) Леди: Генерал! (Она невольно поместила руки на свою шаль, как будто хочет защитить что-то там.) Наполеон: Вы обманули того идиота. Вы замаскировали себя под мужчину. Я хочу свои депеши. Они находятся там в груди Вашего платья под Вашими руками. Леди (быстро убирает свои руки): О, как недоброжелательно Вы говорите со мной! (Она достает свой носовой платок из шали): Вы пугаете меня. (Она касается глаз, как будто вытирает слезу.) Наполеон: Я вижу, что Вы не знаете меня, мадам, или Вы бы избавили себя от необходимости притворяться, что плачете. Леди (улыбаясь как бы сквозь): Да, я действительно знаю Вас. Вы знаменитый Генерал Бонапарт. Наполеон (сердито): Бумаги, пожалуйста. Леди: Но я уверяю Вас - (Он грубо выхватывает ее носовой платок.) Генерал! (С негодованием). Наполеон (вынимая другой носовой платок из своей груди): Вы предоставили один из своих носовых платков моему лейтенанту, когда Вы ограбили его. (Он смотрит на эти два носовых платка.) Они соответствуют друг другу. (Он нюхает их.) Тот же самый аромат. (Он бросает их на стол.) Я жду своих депеш. Я возьму их, при необходимости, с такой же маленькой церемонией, как я взял носовой платок. Леди (с укором): Генерал: Вы угрожаете женщинам? Наполеон (прямо): Да. (Протягивая руку.) Да: Я жду их. Леди: Генерал: я только хочу сохранить одно маленькое личное письмо. Только одно. Позвольте мне иметь его. Наполеон (холодный и строгий): Разумное ли это требование, мадам? Леди (смягченный тем, что он не отказал решительно): Нет, но именно поэтому Вы должны предоставить его. Действительно ли Ваши собственные требования разумны? Тысячи жизней ради Ваших побед, Ваших стремлений, Вашей судьбы! И то, что я спрашиваю, является такой небольшой вещью. И я - только слабая женщина и Вы храбрый человек. Какова тайна Вашей власти? Только то, что Вы верите в себя. Вы можете бороться и завоевывать для себя и ни для кого больше. Вы не боитесь своей собственной судьбы. Вы учите нас, чем все мы могли бы быть то, если бы у нас были желание и храбрость: и это (внезапно склоняется на коленях перед ним) - то, почему все мы начинаем поклоняться Вам. (Она целует его руки.) Наполеон (смущен): Прекратите! Прекратите! Прошу, встаньте, мадам. Леди: Мой император! Наполеон (поднимает ее): Прошу! Прошу! Нет, нет: это - безумие. Приезжайте: будьте спокойны, быть спокойными. (Гладит ее.) Вот! так! умница. Леди (сквозь счастливые слезы): Да, я знаю, что это - дерзость с моей стороны, чтобы говорить Вам, что Вы знаете намного лучше меня. Но Вы не рассержены на меня, не так ли? Наполеон: Рассержен! Нет, нет: совсем нет. Вы - очень умная и разумная и интересная женщина. (Он похлопывает ее по щеке.) Мы будем друзьями? Леди (восхищенно): Ваш друг! Вы позволите мне быть Вашим другом! О! (Она протягивает ему обе руки с сияющей улыбкой.) Вы видите: Я показываю свою уверенность в Вас. Это неосторожное эхо лейтенанта погубило ее. Наполеон вздрагивает, его глаза вспыхивают; он произносит слова с воплями гнева. Наполеон: Что!!! Леди: В чем дело? Наполеон: Показываете свою уверенность во мне! Так, чтобы я мог показать свою уверенность в Вас в ответ, позволив Вам дать мне промах с депешами, а? Далила, Далила, Вы пробовали свои уловки на мне; и я оказался таким же дураком, как мой осел лейтенант. (Угрожающе). Отдайте: депеши. Быстро: Сейчас со мной лучше не шутить. Леди (отбегает за диван): Генерал Наполеон: Быстро, я Вам сказал. Леди (в отчаянии, противостоя ему дает волю своему гневу)Как Вы смеете обращаться ко мне таким тоном. Наполеон: Смею! Леди: Да, смеете. Кем Вы себя возомнили, чтобы говорить со мной в этом грубом тоне? О, мерзкий, вульгарный корсиканский авантюрист виден в Вас очень легко. Наполеон (вне себя): Вы чертовка! (Жестко). Еще раз, и только раз, Вы отдадите мне те бумаги, или я оторву их от Вас? - силой! Леди: Оторвите их от меня: силой! Леди молча, стоя прямо достает пакет бумаг из своей шали. Она вручает их вежливо Наполеону. Как только он забрал их, она спешит к другой стороне комнаты; садится и закрывает лицо своими руками. Наполеон (злорадствуя над бумагами): Ага! Верно. (Прежде чем он откроет их, он смотрит на нее и говорит). Извините. (Он видит, что она скрывает лицо.) Очень рассерженны на меня, а? (Он развязывает пакет, печать которого уже сломана, и помещает его на стол, чтобы исследовать его содержание.) Леди (спокойно, снимая ее руки и показывая это она не плачет, а только думает): Нет. Вы были правы. Но мне жаль Вас. Наполеон (остановившись прежде чем взять верхнюю бумагу из пакета): Жаль меня! Почему? Леди: Я собираюсь увидеть, что Вы потеряете свою честь. Наполеон: Гм! Только и всего? (Он поднимает бумагу.) Леди: И Ваше счастье. Наполеон: Счастье! Счастье - самая утомительная вещь в мире мне. Стал бы я тем, кто я есть, если бы я заботился о счастье. Что-либо еще? Леди: Ничто. Наполеон: Хорошо. Леди: За исключением того, что Вы произведете очень глупое впечатление в глазах Франции. Наполеон (быстро): Что? (Он бросает письмо на стол и разражается гневными упреками), Что Вы имеете в виду? А? Снова Ваши уловки? Вы думаете, что я не знаю то, что содержат эти бумаги? Я скажу Вам. Во-первых, моя информация относительно отступлений Болье. Вы - один из его шпионов: он обнаружил, что был предан и послал Вас, чтобы перехватить информацию. Как будто это могло спасти его от меня, старого дурака! Другие бумаги - только мои личные письма от Парижа, о которых Вы ничего не знаете. Леди (быстрый и деловито): Генерал: давайте сделаем справедливый дележ. Возьмите информацию, которую Ваши шпионы послали Вам об австрийской армии; и дайте мне Парижскую переписку. Это удовлетворит меня. Наполеон (у которого дух захватило от ее предложения): Справедливый де- (он задыхается). Это кажется мне, мадам, что Вы приехали, чтобы расценить мои письма как Вашу собственную собственность, которую я пытаюсь украсть у Вас. Леди (искренне): Нет: своей честью я вас заверя: я не прошу ваше письмо: не слово, которое было написано Вами или Вам. Тот пакет содержит украденное письмо: письмо, написанное женщиной мужчине: мужчина не ее муж: письмо, которое означает позор, позор Наполеон: Любовное письмо? (Вкрадчиво, но ехидно) Леди: Что кроме любовного письма может вызвать столько ненависть? Наполеон: Почему это послано мне? Чтобы муж был в моей власти? Леди: Нет, нет: это может быть бесполезно Вам: Я клянусь, что это не будет стоить Вам ничего, чтобы отдать его мне. Это послали Вам из чистого преступного намерения: исключительно, чтобы ранить женщину, которая написала его. Наполеон: Тогда почему бы не послать его ее мужу вместо того, чтобы отправлять мне? Леди (полностью озадаченна): О! (Опускается на стул.) Я - я не знаю. (Она потеряла самообладание.) Наполеон: Ага! Я думал так: немного романа, чтобы вернуть бумаги. Клянусь Богом, я не могу не восхищаться вами. Мне жаль, что я не умею так лгать. Это сильно облегчило бы мне жизнь. Леди (заламывая себе руки): О, как мне жаль, что я действительно Вам не солгала! Вы поверили бы мне тогда. Правда - единственна вещь, которой никто не будет верить. Наполеон (с грубой фамильярностью) Здорово! Здорово! Я - истинный корсиканец в своей любви к историям. Но я смог бы сказать лучше, чем Вы, если бы я решился на это. В следующий раз Вас если Вас спрашивают, почему письму, компрометирующему жену, нельзя послать ее мужу, ответ прост - муж не прочитал бы его. Вы предполагаете, Вы подталкиваете, что человек хочет быть вынужденным общественным мнением устроить скандал, драться на дуэли, разрушить свое домашнее хозяйство, уничтожить свою карьеру скандалом, когда он может избежать всего этого, позаботься о том, чтобы ничего не знать? Леди (встала): Предположим, что пакет содержал письмо о Вашей собственной жене? Наполеон (оскорблено): Вы дерзите, мадам. Леди (кротко): Я прошу Вашего прощения. Жена Цезаря выше подозрения. Наполеон: Вы допустили неосмотрительность. Я прощаю Вам. В будущем не разрешайте себе представлять живых людей в своих романах. Леди: Генерал: там действительно Есть письмо женщины. (Указывает на пакет.) Отдайте его мне. Наполеон: Почему? Леди: Она - старый друг: мы были в школе вместе. Она написала мне умоляя, чтобы я предотвратить попадание письма Ваши руки. Наполеон: Почему это послали мне? Леди: Поскольку это компрометирует директора Барраса! Наполеон (хмурясь, явно пораженный): Баррас! (Надменно).Осторожно, мадам. Директор Баррас - мой близкий друг. Леди (кивая спокойно): Да. Вы стали друзьями через свою жену. Наполеон: Снова! Разве я не запретил Вам говорить о моей жене? Баррас? Баррас? (Очень угрожающе, его лицо темнеет) Будьте осторожны. Будьте осторожны: Вы слышите? Вы можете зайти слишком далеко. Леди (невинно поворачивая свое лицо к нему): В чем дело? Наполеон: На что Вы намекаете? Кто эта женщина? Леди (встречающий его сердитый взгляд пристально смотря со спокойным безразличием, поскольку она сидит, смотря на него): тщетное, глупое, экстравагантное существо, с очень способным и амбициозным мужем, который знает ее до конца: знает, что она лгала ему о ее возрасте, ее доходе, ее социальном положении, обо всем, о чем лгут глупые женщины: знает, что она неспособна к преданности любому принципу или любому человеку; и все же не может сдержать любовь к ней - не может чисто по-мужски не использовать для своей карьеры ее знакомство с Барресом. Наполеон (яростным холодно разъяренным шепотом): Это - Ваша месть, Вы мстите из-за того, что Вам пришлось отдать мне письма. Леди: Ерунда! Или Вы подразумеваете, что Вы - такой человек? Наполеон (раздраженный, сжимает руки позади себя, его дергающиеся пальцы, и говорит, пока идет раздраженно мимо нее до камина); Эта женщина меня с ума сведет. (Ей.) Убирайтесь. Леди (пылая ярким румянцем на щеках): О, Вы слишком плохи. Оставьте свои письма. Прочитайте историю своего собственного позора в них; на здоровье. Прощайте (Она идет с негодованием к внутренней двери.) Unit 7 Text 7 The happy man Счастливый человек. Сомерсет Моэм Опасно распоряжаться чужими жизнями, и я часто удивлялся самоуверенности политиков, реформаторов и тому подобных, кто готов навязать своему народу ценности, которые должны изменить их манеры, привычки и точку зрения. Я всегда неохотно давал советы, потому что как можно советовать другому, как себя вести, если ты не знаешь его так же хорошо, как себя? Небеса свидетели, я не слишком-то много знаю о себе и я не знаю ничего о других. Мы можем только догадываться о мыслях и чувствах наших соседей. Каждый из нас – пленник в одиноко стоящей башне и общается с другими пленниками, составляющими человечество, шаблонными знаками, которые значат для других не совсем то же, что для него. А жизнь, к сожалению, проживают лишь однажды; ошибки часто неисправимы, и кто я такой, чтобы говорить кому бы то ни было, как он должен прожить свою жизнь? Жизнь – тяжёлая штука, и я обнаружил, что достаточно сложно превратить мою собственную в нечто полное и завершённое; меня не соблазнишь учить моих соседей, что им делать с их жизнями. Но есть люди, которые путаются в самом начале, перед ними лежит смущающая и опасная дорога, и порой, хотя и без особого желания, я был принуждён служить указующим перстом судьбы. Иногда человек спрашивал меня, что ему делать со своей жизнью, и я обнаруживал себя на мгновение облаченным в тёмный плащ рока. Я знаю, что однажды дал хороший совет. Я был молод и жил в скромной квартире в Лондоне рядом с вокзалом Виктория. Однажды поздно вечером, когда я подумывал, что достаточно поработал на сегодня, я услышал звонок. За дверью стоял незнакомец. Он спросил моё имя, я ответил. Он осведомился, может ли войти. - Конечно. Я провёл его в гостиную и предложил присесть. Казалось, он был смущён. Я предложил ему сигарету, и он с трудом зажёг её – ему мешала шляпа. Когда он выполнил эту миссию, я спросил его, не положить ли шляпу на кресло. Он быстро сделал это и в процессе уронил свой зонтик. - Я надеюсь, Вы не думаете, что я зашёл просто посмотреть на Вас, - сказал он. – Моя фамилия Стефенс, и я доктор. Вы ведь тоже медик, насколько я знаю? - Да, но я не практикую. - Я знаю. Я только что прочитал Вашу книгу об Испании и хочу Вас спросить о ней. - Боюсь, книга не особо хороша. - Однако, это факт, что Вы кое-что знаете об Испании, а я не знаю больше никого, кто бы знал. И я думаю, что, возможно, вы не возражаете дать мне немного информации. - С радостью. С минуту он молчал. Он потянулся за своей шляпой и, держа её одной рукой, постукивал по ней другой. Я решил, что это делает его уверенней. - Надеюсь, Вы не считаете слишком странным для полного незнакомца разговаривать с вами таким образом. – Он хохотнул. – Я не собираюсь рассказывать Вам историю моей жизни. Когда люди так говорят мне, я всегда знаю, что именно это они и собираются сделать. Я не возражаю. На самом деле, мне это даже нравится. - Меня вырастили две старые тётушки. Я никогда нигде не был. Я ничего не совершил. Я женат вот уже шесть лет. У меня нет детей. Я дежурный врач в Кэмбервелльском лазарете. Я так больше не могу. Было что-то впечатляющее в коротких, отрывочных предложениях, которые он использовал. Они были убедительны. Прежде я едва бросил взгляд на него, но теперь рассматривал с любопытством. Он был невысок ростом, крепко сбит, возможно, тридцати лет, с круглым красным лицом, на котором сияли маленькие, тёмные и очень яркие глаза. Чёрные волосы были острижены близко к голове, имевшей форму пули. Он был одет в поношенный голубой костюм. На коленках брюки пузырились, а карманы неряшливо оттопыривались. - Вы знаете, каковы обязанности дежурного врача в лазарете. Один день похож на другой. И это всё, на что я могу рассчитывать до конца жизни. Думаете, стоит так жить? - Это даёт средства к существованию, - ответил я. - Да уж. Деньги немалые. - Я не совсем понял, зачем Вы ко мне пришли. - Что ж, я хотел узнать, как Вы думаете, есть ли хоть какой-нибудь шанс для английского доктора в Испании? - Почему Испания? - Я не знаю. У меня к ней страсть. - Знаете, там совсем не «Кармен». - Но там есть яркое солнце, хорошее вино и много цвета, и воздух, которым можно дышать. Дайте мне сказать, то, что должен. Я случайно узнал, что в Севилье нет английского доктора. Как Вы думаете, я смогу там заработать? Было бы безумием бросить хорошую надёжную работу ради неопределённости. - А что об этом думает Ваша жена? - Она согласна. - Риск велик. - Я знаю. Но, если Вы скажете мне ехать, я поеду; если Вы скажете остаться, я останусь. Он пристально смотрел на меня своими яркими тёмными глазами, и я знал, что он так и поступит. С минуту я колебался. - Дело касается всего Вашего будущего: Вы должны решать сами. Но вот, что я Вам скажу: если Вам не нужны деньги, но Вы согласны довольствоваться тем, что способно едва поддержать тело и душу, тогда езжайте. Потому что у Вас будет великолепная жизнь. Он ушёл, я думал о нём день-другой, а затем забыл. Эпизод полностью выпал из моей памяти. Много лет спустя, по крайней мере, пятнадцать, мне случилось быть в Севилье, и из-за какого-то пустякового недомогания я обратился к портье с вопросом, есть ли в городе английский доктор. Он сказал: «Да» и дал мне адрес. Я взял такси и, когда я подъехал к дому, из него вышел низенький толстяк. Он помедлил, когда заметил меня. - Вы ко мне? – спросил он. – Я английский доктор. Я объяснил свою нужду, и он пригласил меня войти. Он жил в обычном испанском доме с патио, и его кабинет был захламлён бумагами, книгами, медицинскими принадлежностями и прочим. Вид её смутил бы привередливого пациента. Он потёр руки и улыбнулся. - Я обслужу Вас бесплатно. - Это почему же? - А Вы меня не помните? Я здесь из-за того, что Вы сказали мне. Вы изменили всю мою жизнь. Я Стефенс. Я не имел ни малейшего понятия, о чём он говорит. Он напомнил мне нашу встречу, повторил, о чём мы говорили, и постепенно, из кромешной тьмы, ко мне вернулось слабое воспоминание о том случае. - Я размышлял, увижу ли Вас снова, - сказал он. – Я размышлял, выпадет ли мне случай поблагодарить Вас за то, что Вы для меня сделали. - Так Вам посчастливилось? Я оглядел его. Теперь он был очень толст и лыс, но глаза весело сверкали на его мясистом красном лице, носившем следы хорошего чувства юмора. Его одежда была жутко потёртой, очевидно, сшита была испанским портным, а вместо шляпы он носил широкополое испанское сомбреро. Он выглядел так, как будто знал толк в хорошем вине. У него была беспутная, но вполне симпатичная наружность. Возможны, Вы бы колебались доверить ли ему свой аппендикс, но нельзя вообразить более подходящего человека, чтобы выпить вместе стакан вина. - Вы определённо были женаты, - сказал я. - Да. Жене не понравилась Испания, она вернулась в Камбервелл, там она себя чувствовала дома. - Сожалею. В его чёрных глазах блеснула улыбка Вакха. Он на самом деле был чем-то похож на юного Силена. - В жизни полно компенсаций, – промурлыкал он. Едва эти слова сорвались с его губ, как в дверь вошла испанка, не первой молодости, но обладающая смелой и чувственной красотой. Она заговорила с ним по-испански, и, думаю, я не ошибся, решив, что это хозяйка дома. Когда он провожал меня, он мне сказал: - Тогда Вы мне сказали, что у меня будет едва достаточно денег, чтобы поддержать душу и тело, но зато великолепная жизнь. Что ж, хочу сказать, Вы были правы. Я был беден, и всегда буду бедным, но я наслаждался жизнью. Я не поменялся бы судьбой ни с одним королём в мире. Unit 8 Text 8 The Apple Tree (Extract) Яблоня Джон Голсуорси (1867-1933) – выдающийся английский новеллист, драматург и автор коротких рассказов, родом из семьи высшего среднего класса. Он обучался в Хэрроу и в Оксфорде и получил право адвокатской практики. Его первый роман («Под четырьмя ветрами») был опубликован в 1897 году, но именно роман «Собственник» прославил его. Среди его многочисленных романов следует выделить такие известные романы, как «Сага о Форсайтах» и «Современная комедия». Они правдиво описывают жизнь буржуазного общества Англии в конце 19-го – в начале 20-го века. «Яблоня» (1917) – один из самых популярных коротких рассказов, написанных Джоном Голсуорси. Первого мая Фрэнк Эшерст и его друг Роберт Гартон, только что окончившие университет, были в пути. Они совершали большую прогулку и в этот день вышли из Брента, собираясь дойти до Шегфорда, но колено Эшерста, поврежденное во время игры в футбол, давало о себе знать, а судя по карте, им оставалось идти еще около 7 миль. Они присели у дороги, где тропа углублялась в лес, чтобы дать отдохнуть больной ноге Эшерста, и стали обсуждать мировые вопросы, как это всегда делают молодые люди. Оба были ростом в 6 футов с лишним и худые, как щепка; Эшерст - бледный, мечтательный, рассеянный; Гартон - странноватый, порывистый, курчавый и мускулистый, как первобытный зверь. Оба питали склонность к литературе, оба ходили без шапок. Мягкие, тусклые и вьющиеся волосы Эшерста вились вокруг лба, как будто их все время откидывали; а темные непокорные кудри Гартона походили на гриву. За всю дорогу они не встретили ни души. «Дорогой мой», - говорил Гартон, - «жалость - просто следствие самосознания (застенчивости); это болезнь последних 5000 лет. Мир был гораздо счастливее, когда не знал жалости». Эшерст промолчал. Он сорвал голубенький цветок и начал крутить его на фоне неба. Кукушка закуковала в зеленой гуще ветвей. Небо, цветы, птичьи голоса... Роберт говорил глупости. И он сказал: «Пойдем, поищем какую-нибудь ферму, где мы могли бы переночевать». Как только он произнес эти слова, он заметил девушку, шедшую в их сторону. Она четко вырисовывалась на синем небе, неся корзину, и можно было увидеть кусочек неба через согнутую в локте руку. И Эшерст, невольно любовавшийся красотой, сразу подумал: "Вот это прелесть!" Ветер вздувал ее темную шерстяную юбку и трепал синий берет; ее серая блузка выглядела изношенной и старой, башмаки потрескались, маленькие руки огрубели и покраснели, а шея сильно загорела. Темные волосы вились в беспорядке на ее широком лбу, ее лицо было небольшое, короткая верхняя губа открывала белые зубы, брови были прямыми и темными, ресницы – густые и темные, нос – прямой; но вот серые глаза были чудесны – влажные, как будто впервые раскрывшиеся за этот день. Она смотрела на Эшерста – возможно, ее поразил странный хромой человек без шляпы, с откинутыми назад волосами, уставившийся на нее своими огромными глазами. Он не мог снять шляпы, ибо на нем ее не было, а просто поднял руку в знак приветствия и сказал: «Не укажете ли вы нам поблизости какую-нибудь ферму, где бы мы могли переночевать? Я покалечил ногу». «Здесь неподалеку только одна ферма, сэр». Она говорила без смущения приятным, очень нежным и звонким голосом. «А где она находится?» «Вон там дальше, сэр.» «Не приютите ли вы нас на ночь?» «О, я думаю, да.» «Вы нам покажете дорогу?» «Да, сэр.» Эшерст молча захромал вслед за ней, а Гартон продолжал расспросы: «Вы родом из Девоншира?» «Нет, сэр.» «А откуда же вы?» «Из Уэльса.» «Ага! Я так и думал, что вы кельтка. Значит, это не ваша ферма? «Нет, она принадлежит моей тетке, сэр.» «И вашему дяде?» «Он умер.» «А кто же там живет?» «Моя тетка и три двоюродных брата.» «Но дядя ваш был из Девоншира?» «Да, сэр.» «Вы давно здесь живете?» «7 лет.» «А вам здесь нравится больше, чем в Уэльсе?» «Не знаю, сэр.» «Предполагаю, что вы уже не помните?» «О нет! Но там как-то все по-другому.» «Охотно верю.» Эшерст вдруг спросил: «Сколько вам лет?» «17, сэр.» «А как вас зовут?» «Мэган Дэвид.» «Это - Роберт Гартон, а я - Фрэнк Эшерст. Мы хотим попасть в Шегфорд.» «Как жаль, что у вас болит нога!» Эшерст улыбнулся, и когда он улыбался, его лицо было довольно таки симпатичным. Пройдя небольшую рощицу, они вдруг оказались на ферме - длинное низкое каменное здание с широкими окнами и большим двором, где блуждали свиньи и куры, и паслась старая кобыла. Небольшой зеленый холм за домом порос редким сосняком, а старый фруктовый сад, где яблони начали цвести, тянулся до ручья и переходил в большой невозделанный луг. Мальчишка с темными раскосыми глазами гнал свинью, а у двери дома стояла женщина. «Это миссис Наракомб, моя тетя.» Быстрые темные глаза "тетушки" напоминали глаза дикой утки, а ее шея казалась змеиной. «Мы встретили вашу племянницу на дороге», сказал Эшерст. «Она подумала, что вы нас, может быть, приютите на ночь. Миссис Наракомб оглядела их с ног до головы. «Да, можем, если вам на двоих хватит одной комнаты. Мэган, приготовь гостевую комнату и подай кувшин сливок. Думаю, вам захочется чаю.» Пройдя через крыльцо, у которого росли два тиса и кусты цветущей смородины, девушка вошла в дом, ее синий берет выделялся на фоне розовых и темно-зеленых цветов тиса. «Предлагаю пройти в гостиную и дать ноге отдохнуть! Вы, наверно, из университета?» «Да, были в университете, недавно окончили.» В парадной комнате было так невероятно чисто, кирпичный пол, полированные стулья у пустого стола и большой жесткий диван так блестели, что казалось, что их никогда не использовали. Эшерст сразу уселся на диван, обхватив больное колено руками, а миссис Наракомб пристально посмотрела на него. «А где здесь можно искупаться?» «У нас есть ручеек за садом, но если даже сесть - и то с головой не окунешься.» «А какая глубина?» «Да так - фута полтора.» «Ну, вполне достаточно. Как туда пройти?» «Прямо по дорожке, а потом через вторую калитку направо, там, около большой яблони, которая стоит отдельно, есть маленький прудок. В нем даже форели водятся, если сможете их поймать руками.» «Скорее они нас поймают.» Миссис Наракомб улыбнулась. «Когда вернетесь, чай будет готов.» В заводи, образованной выступом скалы, было песчаное дно. Самая низкая яблоня росла так близко, что ее ветви почти касались воды; она была в листве и вот-вот должна была расцвести: уже наливались алые почки. В этом узком пруду не хватало места для двоих, и Эшерст дожидался своей очереди, растирая колено и оглядывая дикий луг: все камни, заросли терновника, полевые цветы, с буковой рощей на невысоком холме. Ветер трепал ветви деревьев, звонко заливались весенние птицы и солнце золотило траву. Он думал о Феокрите и о реке Черрел, о луне и девушке с глазами, влажными как роса, думал сразу о стольких вещах, что ему казалось, будто он ни о чем не думал; и он был поистине счастлив.
