Епископ Михаил (Семенов)
Гигиена духа христианина
Задача, поставленная человеку Богом, безгранично велика. Он должен «стать
совершенным, как совершен Отец», по словам Господа. Он должен идти к тому
совершенству духа и тела, какое Христа в самом Его человечестве поставило выше смерти,
вело к Воскресению, какое ставит человека «малым чем меньше ангелов», а кое в чем выше
их.
Каким путем достижимо такое совершенство, как «воспитывается в оно?
Эти пути указаны в творениях отцов-подвижников, отцов-мистиков, в учительной
сокровищнице. Такие книги, как Иоанн Лествичник, творения св. Исаака Сирина, св.
Ефрема, аввы Дорофея, аввы Варсонофия, дают превосходнейшее руководство «пути ко
спасению» – лестницу восхождения к небесам.
Мы не будем, однако, повторять то, что ими дано и указано: полагаем, что их нужно
изучать в их книгах, в их буквальном слове. Обращаясь иногда и к ним, мы желаем дать курс
самовоспитания, как сложился он у нас самих.
Мы хотели назвать свои очерки – очерками о воспитании воли, так как все действия
человека в конце концов сводятся к актам воли. И только за действия воли отвечает человек.
Но потом мы нашли, что все такое построение будет узким, и назвали их очерками
самовоспитания.
И начинаем их с воспитания тела – гигиены тела в тех общих началах, в каких эта
гигиена тесно прикасается к гигиене духа.
I. Воспитание тела
Странным может казаться такая глава в статьях о путях спасения. Но бесспорно, что
тело вовсе не безразличная в деле спасения часть человека. И телом, и духом должны мы
служить Господу. «Не знаете ли, что тела ваши суть храм живущего в вас Святого Духа,
Которого имеете вы от Бога, и вы не свои, ибо вы куплены дорогою ценою? Посему
прославляйте Бога и в телах ваших, и в душах ваших, которые суть Божий» (1 Кор., 6:19 и
20). Если тело есть храм Святого Духа, то очевидно, что чистота его и забота о нем есть одна
из обязанностей христианина.
«Одной из наиболее хитрых проделок сатаны, – говорит один богослов, – является
раздвоение человека в его отношении к Богу: на душу и тело». И душа, и тело – Божий.
«Если кто разорит храм Божий, того покарает Бог, ибо храм Божий свят, а этот храм вы» (1
Кор., 3:17).
В наши дни начинают сознавать ту истину, что без здорового тела не может быть
здорового духа, что для гармонии духа необходима гармония физической природы человека.
Недавно Мечников после сорока лет исканий нашел (как ему кажется) средство против того
разложения, в каком лежит мир, средство победить смерть. Это средство его – «ортобиоз»:
наука о выпрямлении жизни.
Человек в теперешнем его состоянии, по Мечникову, существо нездоровое,
ненормальное, подлежащее лечению. Главная причина его нездоровья – хроническое
отравление организма фенолами – кишечными ядами. Человек, приспособленный к питанию
сырой пищей, употребляет ее в более удобоваримом виде, но вследствие этого большая часть
его пищеварительного тракта излишня. Она является складочным местом, где переваренная
пища задерживается, подвергается гниению и где поселяется огромное количество бактерий
и микробов, вырабатывающих массу фенолов. Отсюда брожение, вредное для здоровья,
преждевременная старость, дряблость и бессилие, дряблость тела. Для борьбы с «злом в
теле» Мечников и предлагает «ортобиоз» – гигиену тела, нормы трудолюбивой, здоровой,
умеренной жизни, чуждой роскоши и излишества; целомудренной и чистой.
Эта гигиена удлинит жизнь, уничтожит пессимизм, рождающийся всегда на почве
больного тела, даст блаженную старость и блаженную смерть; люди будут желать смерти,
как настоящей жизненной цели.
Мечников понимает жизнь чисто физически. Иначе смотрит на жизнь недавно ставшая
модной другая теория здорового тела и духа – учение йогистов (индусских
аскетов-мистиков).
Йога, ее часть хатха-йога, есть учение о здоровом человеке. Йогисты не материалисты.
Йоги верят, что сущность человека не в теле. Они признают, что его бессмертное «я»,
которое всякое человеческое существо более или менее сознает, не есть его тело, которое
оно только занимает и которым пользуется. Они признают, что тело только одежда, в
которую облекается дух. Они знают, что такое тело, и не обманываются мыслью, что оно
является сущностью человека. Но, зная это, они знают также, что тело есть инструмент,
которым дух пользуется для своего проявления и работы. Они знают, что телесная оболочка
необходима для проявления и роста человека в настоящей стадии его развития. Они знают,
что тело является храмом духа. И соответственно этому они верят, что заботы о развитии
тела заслуживают такого же внимания, как и развитие некоторых высших сторон человека,
потому что, имея нездоровое и недостаточно развитое материальное тело, мысль не может
функционировать как следует, и весь этот инструмент не может быть наивыгоднеише
использован его хозяином – духом.
Они верят, что дух – руководитель наш и в физической жизни, что он проявляется и
через жизнь тела. В присутствии духа с духом можно и есть, и пить, и думать. Все может
быть и должно быть духовно. И, не входя в обсуждение религиозных основ учения йогов,
можно сказать, что их учение о теле носит черты истиннорелигиозного мировоззрения.
Заслуживает глубокого внимания их учение о целомудрии. Они истинно по-христиански
указывают, что в хранении целомудрия, силы производительной, одна из тайн развития духа.
Сила производительная, свято хранимая, может переходить в энергию духа. Чистота в этом
отношении дает особую жизненность воле и чувству, переводится в великие деяния и родит
великие мысли. Растрата тела (половая) есть растрата духа – обкрадывание его. Мы, ценя все
доброе в чужих взглядах, не можем не отметить этих светлых мыслей.
Но... странно искать у далеких и чужих колодцев того, что в изобилии дано дома, в
учении Церкви.
В каком отношении стоит к вопросу о теле христианско-церковное мировоззрение?
Говорят, что аскетическое христианство ненавидит тело, как темницу духа,
пренебрегает им, отрицает его. Великая ложь. Наоборот, христианство в догмате
воскресшего Тела Господня вознесло его на необычную высоту. Для апостола Павла, как мы
видели, тело – храм духа. Могли ли ученики Христа и апостолов отвергнуть их правду о
теле? Не Церковь, не подвижники Церкви, а мир – люди, исказившие тело, относятся к нему
брезгливо и пренебрежительно. Тот, кто назвал тело «грязным мешком» (Л.Н. Толстой),
разве не относился к «полу» с брезгливой гадливостью? Разве в нас нет стыда и брезгливости
к самым обычным функциям тела, даже еде. И это понятно, потому что в самом деле
функции нашего, тела стыдны: стыдна «любовь» «Крейцеровой сонаты», стыдна и голая
физиологическая животная функция еды. Иное отношение к телу и его функциям у
христианского отеческого миросозерцания.
«Начни же любить плоть, – увещевает Тертуллиан, – когда она имеет Творцом своим
столь Превосходного Художника любви, т.е. ищи чистоту плоти, непорочности сего образа
Божия, сего сосуда Духа Его. Персть славна тем, что руки Божий к ней прикасались, а плоть
еще от дыхания Божия, посредством которого она уступила грубые элементы персти и
восприяла достоинство души. Ты не искуснее Бога. Если ты в чугун, в медь, в железо, ни
даже в серебро, не вставляешь драгоценных камней Скифии и Индии и блестящих жемчужин
Черного моря, если, напротив того, украшаешь их чистейшим золотом самой отличной
работы, если для лучших вин и благоуханий готовишь сосуды, качеству их
соответствующие, если хорошие мечи одеваешь в превосходные ножны: то можешь ли ты
себе представить, чтобы Бог вложил в какой-либо презрительный сосуд тень души Своей,
дыхание Своего Духа, деятельный образ Слова Своего. Люби даже внешнюю красоту его».
«Некто поведал мне, – говорит Иоанн Лествичник, – о необычайном и высшем пределе
непорочности, именно: «некто, воззрев но красоту Kallos (женщины), весьма прославил за
нее Творца; и от единого взора погрузился в любовь Божию и в источник слез; и
изумительно было видеть, что ров гибели для другого лица, для иного сверхъестества стал
венцом». «Если всегда таковой, – добавляет Лествичник от себя, – в таких чувствованиях
усвоил себе такой образ действий, то он воскрес нетленным до общего воскресения».
Иоанн говорит о свв. Нонне и блуднице Пелагии.
По св. Григорию Нисскому, жизнь (и вечная жизнь) есть не жизнь только души, но и
тела. Не только душа, но и тело «причастно Божественного естества». Человек соединяется,
по Симеону Новому Богослову, с Богом духовно и телесно. Святой душе сопряжено и святое
тело. Столпы церковного жизнепонимания: св. Ириней Лионский, Мефодий Патарский,
Афанасий Великий, Иоанн Златоуст выражают особенно твердо и ясно идею святого тела.
Не ненавидит, а любит плоть христианин. Отсюда и канон св. Андрея Критского бичует
преступления против тела:
О како поревновах Ламеху
Первому убийце
Я брата же моего – тело убив
Яко Каин убийца – любострастными стремлениями.
Тело – наш брат и ты его убийца.
И в погребальном чине мы оплакиваем «по образу Божию созданную нашу красоту».
Тело есть красота, образ славы Божией. Таков отеческий взгляд. Но в нашем теле, по
учению Церкви, есть врожденные, созданные волей человеческой, яды, пережитки животной
природы, проявление животности, нажитой веками. Это «плоть», в отличие от тела (хотя
различие слов плохо установлено). «Не с телом борется христианство, – рассуждает B.C.
Соловьев, – а с наносными, вторичными, навязанными человеку, элементами «упадка». Тело
и с аскетической точки зрения есть «храм духа», телн могут быть «духовными»,
«православными», «небесными», тогда как «плоть и кровь Царства Божия не наследуют».
Плоть есть животность, возбужденная, выходящая из своих продолов, перестающая служить
материей или скрытую (потенциальною) основой духовной жизни, чем по существу своему
должна быть жизнь животная, как с физической так и с психической своей стороны. На
первоначальных ступенях своего развития человек есть духовное существо более в
возможности, чем в действительности; но именно эта возможность высшего бытия,
выражающаяся в самосознании и самообладании, в противоположность слепой и не
владеющей собою природе, – именно эта самостоятельная и самообладающая духовная
потенция и подвергается опасности со стороны плотской похоти. Плоть, т.е. материя,
выходящая из своего страдательного положения, психически стремящаяся к
самостоятельности и безмерности, тем самым пытается привлечь к себе духовную силу,
вовлечь ее в свой процесс, чтобы разрешить ее в себя и усилиться на ее счет. Плоть сильна
только слабостью духа, живет только его смертью. А потому и дух для своего сохранения и
усиления требует ослабления плоти, переведения ее из действующего состояния в
потенциальное. Иначе говоря, по отношению к телу у человека задача – бороться с ядом
плоти. Эти яды разных видов: яды физиологические и духовные яды жизни. Такие яды все
наркотики: табак, морфий, даже чай и кофе в превышающих меру количествах. Такой яд, как
мы видели, есть мясо в больших количествах, постольку экстрактивные вещества мяса
имеют такой же возбуждающий характер, как эфир, вино или кофе.
Еще более яд – алкоголь и пр., и пр. (о всех них особо).
Такой яд, наконец, психическое отравление грехом, поскольку оно физиологически
отражается на теле.
Когда речь идет, например, о разрушении чистоты тела, о грехах плоти, то дело не
ограничивается только разрушением гармонии духа. Йоги правы, когда видят здесь
преступление против всего тела – ослабление творческой силы духа, растрату
жизнетворящей, в широком смысле, силы.
Когда дело идет о грехах вообще, то и здесь дело не только о преступлении, о духовном
самоубийстве, но и о физическом разрушении храма Божия, тела в смысле внесения в него
болезнетворных, расслабляющих начал, в смысле усиления духовного бессилия тела.
Мы указывали, что, по наблюдениям одного ученого, страсть гнева оставляет в теле
особый токсин – отравляющее начало. Азарт, опьянение страстью плоти, вообще всякая
страсть вызывает болезненное перерождение нервной ткани, т.е. разрушение тела.
Повторим слова доктора Гаддарта о душевных состояниях, как причине болезни. «Есть
два класса душевных состояний – одни могут повышать энергию здоровья,
жизнеспособность человека, и другие, которые эту жизнеспособность понижают и убивают.
Мы имеем достаточно данных, чтобы убедиться, что сознательное изменение своего
душевного состояния могло бы избавить многих от тех болезней, пред которыми бессильны
обыкновенные врачи; могло бы даже оттянуть приближение смерти для тех ее жертв,
которым уж никакое лечение не в состоянии помочь. Исполнение веры, принятие
какой-нибудь возвышенной философии жизни могло бы принести облегчение больному».
Гигиена тела, таким образом, связана с гигиеной духа.
К каким же выводам ведут эти посылки? В чем может заключаться христианское
хранение тела?
II. Гигиена тела в отношении к гигиене духа
Говоря о гигиене тела в интересах духа, мы не думаем, конечно, излагать правила
общей гигиены. Не намерены также предлагать какую-нибудь систему гигиенических
упражнений, будто бы содействующих духовному развитию.
Йога в той части, которая называется «хатха-йога», предлагает целый курс
технически-морального воспитания тела и этики питания и дыхания. Кто желает, может
обратиться к их теориям, сомнительным в их философской части, но не бесполезным в
практической. Может быть, и не лишни их советы о дыхании, может быть, в самом деле
можно научиться приказывать клеточкам тола, можно управлять кровообращением, давать
отдых уставшим частям тела. Все это за пределами наших задач.
Святые отцы-подвижники, особенно поздние афонцы, дают ряд упражнений
относительно дыхания, содействующих так называемому «умному дыханию» мистическому
созерцанию Бога. Не будем касаться и этой стороны дела. В области гигиены тела
устанавливаем только общие тезисы:
1. Необходимо общее внимание к своему здоровью, потому что небрежное его
хранение есть грех самоубийства.
2. Необходимо воздержание – пост. Что такое пост со своей духовной стороны, вопрос
особый. Мы говорим о посте со стороны физической. Как мы указывали, воздержание есть
требование любви к ближнему: съедая лишний кусок, мы едим чужой кусок; стараясь
сделать стол чрезмерно вкусным, «чтобы съесть даже тогда, когда не хочется есть», мы
обкрадываем голодных. Но сейчас пост занимает нас только в отношении к интересам
нашего духа непосредственно. В этом смысле пост – голое воздержание от излишеств в
пище.
Прежде всего, догмат о воздержании от мяса (в слишком больших количествах) –
необходимейший догмат моральной гигиены. Тот, кто много ест, более, чем требуется
организмом (а кроме рабочих, трудящихся физически, все едят больше, чем нужно),
бессильны прежде всего физически, бессильны и духовно. Не нужно забывать, что всякая
пища, доставляемая желудку и органам пищеварения в большем количестве, чем требуется
для развития и роста, «вызывает целый ряд сложных химических процессов, причиняющих
органам и жизненным силам ущерб, так как благодаря этому пропадает часть энергии,
необходимой для действительно полезной работы и развития организма. Химические
превращения, или метаболизм, могут протекать не до конца, и продукты их могут поэтому
оказаться ядовитыми настолько, чтобы вызвать самоотравление всего организма. Надо
думать, что последний в общем производит больший запас энергии, чем то количество ее,
которое тратится ежедневно здоровыми органами; но он может быть чересчур обременен.
Такое чрезмерное обременение, если оно уже имеет место, отнюдь не должно превращаться
в постоянную привычку, так как человеческий организм не в состоянии вынести этого
слишком продолжительное время» (Проф. Клестон: «Гигиена духа»).
Пресыщение необходимо ведет к органической вялости высших функций мозга. Никто
не в состоянии правильно вести работу мысли, когда необходимые на то силы тратятся на
чрезмерную работу пищеварительных органов или когда мозг отравлен ядами не вполне
переваренных или неусвоенных организмом пищевых веществ. У лиц с тонкой нервной
организацией это вызывает известного вида нервные расстройства. В юношеские годы, когда
задерживающие центры еще не окрепли, это вызывает преждевременное обострение
полового инстинкта. К этому присоединяется вредное влияние пищи, средств
возбуждающих, горечей, приправ и пр. Так называемое состояние расслабления,
«рамолистента», свойственное некоторым кругам, преждевременная старость (а также
болезни рамоликов: подагра, хирагра, ревматизм) имеют корень опять-таки в пресыщении. И
это наследство невоздержания передается потомкам с процентами: сын подагрика может
стать меланхоликом, сын просто уставшего от обедов человека вырастает неврастеником или
человеком «без задерживающих центров», больным дегенератом (вырожденцем).
Поэтому-то учреждение поста есть учреждение не только религиозно-возвышающее, но и
глубоко гигиеническое, морально-гигиеническое. Пост – умеренность, уменьшение пищи,
влечет за собой прирост мускульной и нервной ткани, белков в ткани.
Это не все. Вполне очевидно, что вялое тело, расслабленное, в состоянии
систематического пресыщения и до окончательного его ослабления есть, с одной стороны,
совершенно неудобная среда для деятельной работы духа. Всякая духовная работа требует и
трезвого мозга, и способных к энергичной работе нервов.
С другой стороны, нездоровой тело – удобная почва для работы искусителя: при
ослаблении общей жизненной энергии мозг, отравленный ядами, предрасположен к
движениям животного характера. Пресыщенное тело – «животное тело».
Опасность от отравы невоздержания становится для большинства особенно ясной,
когда дело идет об отравлении такими продуктами, как алкоголь или табак. Снова – не наше
дело говорить о том разрушительном влиянии, которое и тот, и другой яд оказывают на
общее состояние здоровья. Давно доказано, что оба они вызывают многие опасные
заболевания и внутренние, и даже наружные (рак от курения), что пьянство – причина
разорения и семейной разладицы и пр., и пр. Мы должны отметить только прямое
воздействие того и другого на душу. И алкоголь, и никотин (табак) в неодинаковой, конечно,
мере понижают работоспособность человека и физическую, и душевную. Большой
предрассудок, будто возбуждение от малых количеств алкоголя или от папиросы – способ
поднимать энергию мысли, воли и т.д. В самых малых дозах «одурманивание» при
кажущемся минутном подъеме душевной энергии влечет понижение деятельности мозга и
затем ведет к постепенному уменьшению вообще духовно-творческой силы.
Что опьяневший человек не повинуется своей совести, делает то, что не сделал бы
трезвым – всем известно; все, что делает человека образом и подобием Божиим, умирает в
пьяном человеке или спит. Вспомним, какую картину изменения человека рисует нам житие
св. Нифонта.
Он был прекрасен, как ангел Божий, его мысль была светлая, его воля чиста и свята.
Проходит несколько лет, и лицо его изменилось в «лицо эфиопа», потому что изменилась его
душа. Причиной было – вино. И только долгий подвиг восстановил в теле его храм Божий.
Не только у пьяного, но и у пьяницы в трезвом состоянии, даже у человека, медленно
отравляющегося рюмочкой в день, нет своей воли: она подорвана, ослаблена, убита.
«Пришел к человеку бес, – рассказывает арабская легенда, – и говорит:
– Я за душой пришел! – Человек стал просить:
– Не тронь меня! – Бес говорит:
– Выбирай из трех дел любое: либо сестру бей, либо отца убей, либо вино пей. Тогда я
не трону.
Задумался человек: «Сестру бить – жаль; отца убить – невозможно. Буду вино пить». И
стал пить вино, а во хмелю начал бить сестру. Потом остервенился от пьянства и отца
убил...» (Это сказание есть и в церковных преданиях, почти в такой же форме).
Но это, повторяем, всем известно. Менее известно разрушительное действие никотина.
Что табак – причина тяжелых заболеваний и, следовательно, грех самоубийства – грех
против тела, против Бога – знают. Но о том, что вся работа духа ослабляется и понижается
под влиянием табачного яда, – знают мало. Никотин убийственно и разрушительно
действует на нервную систему, на головной и спинной мозг, изменяет, ослабляет и
расстраивает их, вызывает понижение, растрату разума – духовного капитала, который дан
человеку Богом. Курение обостряет позыв к алкоголю, оно родит раздражительность,
вспыльчивость – недовольство окружающим. Таким образом, воздержание от наркотиков –
прямой и явный нравственный долг. Особым своеобразным ядом, отравляющим тело,
является яд половой страсти.
Один ученый остроумно доказывал, что вообще так называемая «любовь» есть форма
отравления, и диагнозом проявлений любви доказывал, что здесь налицо все признаки
душевного заболевания. Если иметь в виду любовь «Крейцеровой сонаты» – любовь-страсть,
ту любовь, какую создал многовековый опыт преобразования любви из святого содружества
двух в «игры Киприды» в голое желание обостренного наслаждения – это верно. Грех внес
разложение, начала похоти даже в самый брак; в брачную жизнь не в смысле нарушения
верности только, а в смысле искажения психологии любви жены и мужа. Еще страшнее –
развитие беспорядочной похоти, полное подчинение прихоти тела искусственно
развращенного грязной книжкой, картинкой, песенкой, беседой. Нельзя ждать никакого
истинного добра, никакого действительно христианского подвига от человека, отравленного
ядом похоти. Вся жизнетворческая сила такого человека или огромная ее часть уходит и грех
плоти, тратится в лихорадке нездорового растления мысли. И он – нищий. Его душа –
оскудевший колодец, высохший источник, в котором нет воды – живой, для живого делания.
В одной повести акробат, летающий по трапециям в воздухе, пошел на свое опасное
дело, ослабивши свои мускулы мыслью, только мыслью, навеянной грешным желанием. Он
упал в пропасть. Тем более толкает в пропасть наш дух ослабление его ядами страсти.
Недаром и индусы, и йоги, и наши подвижники, и просто врачи всегда считали хранение
целомудрия (полное – девственность или в браке) необходимейшим условием сбережения
духовных сил, охранение в духе чувств долга и альтруизма (любви к ближнему).
Нет общения Духа в храмине тела, в какой поселилась нечистая мысль, где отравлена
кровь.
Наконец, моральной гигиене подчинен и сон.
Сон – время отдыха, успокоения в физической работе тела и время остановки его
страстной земной жизни. Но сон – отдых, когда он мирен, когда мозг перед сном не отравлен
мятежом мыслей и просто ядами (те же алкоголь и пр.). Иначе он будет необходимо
тревожным, не успокаивающим, злым. Сон, кроме того, есть и время работы, когда душа
мирно укладывается, спокойно разбирается в впечатлениях дня. Нужно давать тон сну,
линию этой бессознательной работе – молитвой и размышлением направить деятельность
мысли, настроения дня, чтобы душа, работая над добрым материалом, в бессознательной
работе ночи отложила доброе в тканях духа.
Указанным не ограничивается, конечно, вся область попечения о теле как храме духа.
Это – область отрицательная, область защиты духа от врагов, действующих через тело.
Нужно и воспитание тела положительное: приготовление его к общей борьбе за дело Божие,
какое ведется человеком, пока он в теле. Кроме общих правил попечения о здоровье тела,
какие указывает обычная гигиена и гигиена полурелигиозная (йоги) и мистическая – гигиена
аскетов, средство для укрепления тела и его жизненной годности есть труд. Труд, несомый с
сознанием его религиозной святости, труд, осмысленный идеей служения ближнему и Богу.
III. Религиозное воспитание разума. Болезни воли
Принято делить духовную жизнь человека по трем способностям духа: ум, чувство,
воля. Несмотря на искусственность и научную неясность этого деления, в нем есть
практические удобства, и мы поведем линию нашего анализа применительно к этому
тройному делению. И, следовательно, прежде всего наша речь о воспитании разума.
На эту способность духа обыкновенно особенно мало обращают внимания. В деле
воспитания «души», т.е. в деле нравственного совершенствования, разуму отводится очень
малая, даже положительно ничтожная роль в деле созидания христианского духа. Сложилось
убеждение, что спасает чистое сердце и добрая воля. А знание, хотя бы религиозное знание,
«надмевает» – рождает, особенно в религиозной области, опасную смуту мысли, или, по
крайней мере, – ничего не прибавляет для духовного роста в области религии, где истина
укрывается от премудрых и дается младенцам.
Великое заблуждение!..
Истинно религиозное развитие – гармоническое и всестороннее, в сущности,
невозможно без религиозного воспитания разума. Вера есть, великое знание и не есть дитя
только чистого сердца и чистой любви. Оно и дитя разума. Правда, что великие образцы
святой воли, огромного религиозно-нравственного подъема дали нам люди, по-видимому, не
знавшие культуры разума: «простые умом и неведующие книги». Правда, что великие тайны
жизни Божиой открывались простецам. Правда, что одной веры в Христа Искупителя
достаточно, чтобы при ее свете «уподобиться ангелам». Правда и то, что никакая работа
мысли не может дать тех откровений, какие дает молитва и жизнь» в Боге.
Но ошибкой было бы думать, что познание Бога и свойств Его разумом, работой мысли
не имеет значения в культуре, воспитании нашей души. Почему догмы Церкви – истина
Троицы, тайна единосущия, тайна двух природ во Христе – для нас мертвы и, в сущности, не
играют роли в нашем жизненном поведении? Почему та же догматическая идея, Троицы,
например, никогда не представляется нам в качестве директивы, правила воли, не играет
такой роли, как даже простой пример какого-нибудь святого?
А потому, что наш разум религиозно мертв, религиозно не развит, и все истины веры
для нас – предмет только признания, а не знания.
Св. Афанасий Великий – вот образец ума, постигавшего разумом внутреннюю жизнь
Божества. Он понял и раскрыл великую тайну единосущия Св. Троицы. Для него эта тайна
стала «цепью, связавшей концы Вселенной», т. е. такой истиной, в которой – объяснение
всей жизни мира и заповедь всего мирового движения. Чем постиг он эту тайну? Только
чистотой сердца? Нет, погружением мысли в великую тайну, стремлением с помощью Духа
войти в нее и постичь ее как истину Разума. Для нас эти истины, сказали мы, потеряли
нравственную силу. Пусть религиозные мыслители раскрывают перед нами смысл тайн
вероучения, пусть они доказывают нам, что догматы – не простые формулы, открытые
людям, но недоступные для ума человеческого, а живые законы бытия мира и обоснование
законов строения Царства Божия – фундамент самого нравственного закона. Мы можем
соглашаться с ними, внимательно изучая их мысли, понять их, и это укрепит нашу
религиозность, даст ей опору. Но это будет не то, что познание догм «своим исканием»,
силою богопросвещенного разума, проникание в жизнь Божию работой своего ума.
Религиозное познание, «книжное» необходимо и потому, что оно есть прямое предписание
Господа. И потому, что религиозное познание помогает нам поддерживать веру братьев,
колеблемую доводами лжеименного знания. Но истинное религиозное познание не есть
книжное изучение богословия, а культура разумения религиозного, раскрытие в самом себе
силы религиозного познавания, приобретенное подвигом религиозного мышления.
Христиане или совсем не думают о Божественном, или думают только о моральной,
нравственной стороне христианства: о суде, о грехе, об оправдании. Необходимо привести
разум к тому, чтобы для него было живым интересом все учение о Боге; иначе к чему вся
работа семи соборов? Разве они говорили о «словах», а не о жизни, ее вечных принципах?
Как же достигается углубленное религиозное познание, то, которое открывает
источники золота там, где теперь для нас только мертвые строки символа веры?
Это достигается двумя путями. Упорным исследованием слова Божия. Это слово –
колодезь без дна: никогда нельзя исследовать его до конца. У Хомякова есть превосходное
сравнение слова Божия (Евангелия) со звездным небом. Взгляните на небо ночью: вначале
вам покажется, что звезд не слишком много. Но вы всматриваетесь далее, и в глубине неба
открываются вам новые светила. Все больше и больше, и небо становится в наших глазах
«великой ризой Господней» с бесконечным узором из «миров».
Так и слово Божие. Его сила, его смысл открываются упорству искания. Чем больше
читаешь его, тем большие бездны познания открываются в нем. Неясное становится ясным;
безразличное – многозначительным, мертвое для нашей мертвой мысли – живым. Недаром
герой чеховского рассказа «Пари», проглотив (в тюрьме) в течение 10 лет тысячи томов,
после десятого года – годами читает Евангелие и все еще не может прочесть его «совсем» –
самую его глубину. Эта книга (и вообще Писание) всегда нова, потому что она, как небо,
рассматриваемое телескопами разных величин, показывает все новые и новые тайны
богопознания и жизнепознания.
Другой путь – путь религиозного размышления и созерцания. Пока его нет, не сделано
и начала религиозного познания. Можно провести годы над фолиантами, быть трижды
доктором богословия – в то же время и религиозным невеждой. Новая психология говорит,
что у человека для познания тайного и сокровенного, для понимания «сущности» есть
способность высшая, чем рассудок. Это сила интуиции – познание не через рассудок, мысль,
логику, а через особенное проникновение вещи, предмета в подсознательном таинственном
процессе. По словам Джемса, Бергсона, Наторпа, здесь единственное средство познания
всего того, что нельзя взвесить и ощупать. Очевидно, развитие в себе этой силы
интуитивного познания есть средство вообще поднять наше знание над настоящим
горизонтом, сдавленным «небом Коперника», и подняться к небесам небес, к пониманию
сущности бытия, «вещи в себе». Но в то же время очевидно, что особенно важно в
религиозном познании – интуитивное познание, под- или сверхсознательное есть единый
путь познания. Джемс и его товарищи готовы предложить всякие средства для приобретения
такой силы познания, к плоть до наркоза – отравления окисью углерода. Свв. отцы, ведавшие
пути богопознания тысячи лет назад, дали великое руководство к святой работе в своих
советах о средоточии мысли, о приемах так называемого умного делания – о молитве и т.д.
Указавши, что религиозное познание – развитие религиозного разума – неотделимо от жизни
в Боге, они в то же время указали, что нужно уметь разум сосредоточивать в Боге и им
восходить до познания Высшего Разума, указали, что Господь доступен (не вполне, конечно)
нашему разумению. Он – наш, Сила нашей жизни в меру этого разумения.
Пишу и смущаюсь, что говорю. Я говорю о высотах познания, когда они для нас – то
же, что Гималаи для безногого. И где нам подниматься на Гималаи, когда мы спотыкаемся на
земле.
Да. Это так. Но я был обязан указать, к чему должен стремиться в своем религиозном
развитии наш разум. Указать, что на высотах познания для человека даже сейчас может быть
не тайной, а светозарной истиной так называемое «сокровенное веры».
Эти перспективы пугают?.. Согласен, и спускаюсь к меньшему.
Если высшее познание, даруемое высшей диалектикой разума, открывает нам великое в
богопознании и через это через познание внутренней жизни Бога – открывает и тайну
подлинной жизни души как Образа Божия, то и простое религиозное изучение Писаний
откровенных, простое внимание к понятому в откровении усиливает и нашу моральную
энергию.
Всякая «идея», «мысль» всегда есть и сила. Развитие разума в направлении
богопознания дает нам целый ряд идей и сил. Изучение мира, чудес его, его
целесообразности не только доказывает бытие Бога (мы можем и не нуждаться в этих
доказательствах), но очаровывает верующего красотой и величием, «облекает его в
надежду», рождая желание творить Царство Божие, красоту Его, космос внутри своей души
и в нравственной жизни человечества.
Изучение судеб Промысла Божия опять не есть только доказательство, что есть
Промыслителъ, а великая поэма о любви Божией, влекущая к добру наши души. Отсюда
воспитание разума религиозным образованием, расширение круга религиозного
мировоззрения, обогащение мысли «святыми словами» из области религиозного опыта
обязательно отражается на воспитании духа вообще. И тот, кто не ищет познания Бога, как
ненужного, – «вор», бросающий в грязь данный ему «талант познания». Говоря яснее, если
наш разум, наше видение в религиозной области не может быть возведено до высоты
«видений» (конечно, в работе с разумом Церкви, ее преданием), то необходимо его развитие,
хотя бы для правильного разумения сущности церковной жизни, ее уставов, обрядов и
предписаний, чтобы избежать фарисейского кваса – «законнического» понимания спасения и
соблазнительных опасных суеверий, сближающих иногда наше христианство с язычеством.
Это уже скромная задача – отдавать досуг свой религиозному самоуглублению при помощи
святой книги. Такое самообучение не должно только носить характера простой
любознательности, а должно иметь определенную цель – славить Бога разумно в
исповедании своем и жизненном своем подвиге. Однако пока оставим эту область.
Собственно христианское воспитание духа начинается с воспитания чувства и воли.
Человеческая воля, ищущая совершенства в ее наличности, оказывается сильно
поврежденной. Это повреждение двух родов. С одной стороны, воля наша вообще к
деятельности слаба и вяла, недостаточно энергична и устойчива; с другой – в ней рядом с
стремлением к доброму живет прирожденное стремление к злому. Первое – органический
недостаток воли. А вялость воли – общая болезнь современного человека. Кто не знает, с
какими усилиями мы приучаемся к правильному труду. Кто не знает, как редки у нас люди,
которые в своих действиях (в земледелии и в воспитании своего нравственного характера –
одинаково) не довольствуются избитыми путями и ищут сознательно и упорно лучших
путей. «Можно подумать, что большинство задается целью – прожить так, чтобы потратить
как можно меньше мысли...», говорит Спенсер. Во всех профессиях большинство, наживши
скарб известных знаний, потом живет нажитым, не стараясь о росте – умножении своего
богатства. И это имеет силу – и в гораздо большей степени – и в области нравственной. Мы
живем тем, что передали нам родители, что случайно узнали о законах жизни в школьные
годы и из случайно услышанного слова; мы храним известный минимум нравственности, но
ничего не делаем для того, чтобы обратить жизнь в постоянную науку совершенствования. В
лучшем случае – наше движение вперед и в наших земных делах носит характер
разбросанного порыва. Бывает труд энергичный и бесплодный, который один мыслитель
(Пэйо) назвал прекрасно именем ленивого труда. Человек тратит иногда много энергии,
труда, усилия, но это неправильно организованное усилие, не непрерывный труд, а ряд
порывов. Мы можем неожиданно энергично приняться за дело, вести его с шумом и
подъемом; можем суетливо и много делать, переходя от одного плана к другому, но в
известный момент тухнем сразу, опускаем руки и бросаем труд; или всю жизнь мечемся
между делами, не имея единой определенной цели. Конечно, и то, и другое обрекает наш
труд на бесплодность. В области нравственной особенно часты и тот, и другой вид дряблости
воли. Сколько людей, шумно и энергично поднимавшихся на гору добродетели, вверх к
идеалу добра, останавливаются, усталые, мертвые, как ветка, оторванная от дерева. Сколько
таких, кто, искренне желая стать лучше, сегодня пробуют одно средство подняться, стать
«слугой Божиим», завтра – другое, и стоят на месте, как судно, потерявшее руль и кружимое
ветрами около одной точки. Чтобы наш труд воспитания духа привел к действительной цели,
нужно победить прежде всего эту разбросанность воли – воспитать в себе ясное
представление о цели нашего движения, о пути, какой ведет к цели, и энергичное
стремление, положив руку на плуг, идти, не озираясь по сторонам, чтобы не кривой и
извилистой, а твердой и прямой была наша полоса.
Все эмоции совершаются медленно, и мы видим последовательность и постоянство.
Никакого перерыва, никакой поспешности. Веками образуются алмазы, но какая в них
красота! И красота души – «алмаза Божия» – шлифуется упорством и постоянством
планомерной работы.
В чем же эта работа?
IV. Воспитание воли. Познай себя
Откуда и с чего начинается воспитание воли?
На фронтоне Дельфийского храма как первая заповедь было написано: «Познай самого
себя». Если мы вчитаемся в Нагорную заповедь Господа, то увидим, что на фронтоне
христианства та же заповедь, только в форме более глубокой и сильной.
Блаженны нищие духом: блаженны те, кто, рассмотревши себя, пришел к выводу, что
он наг и нищ перед Лицом Божиим; что он шел путями чужими.
Путь спасения начинается с познания себя. Отчего мы иногда переживаем тяжкие
минуты недоумения и испуга перед жизнью, не видя пути перед собой, не зная, куда идти?
Откуда тот душевный голод, который томит тоской наши души и вызывает скорбный вопль:
«Жажду! Не знаю чего, но чего-то недостает мне и для моего счастья – какого-то неведомого
мне хлеба духовного...»
Это вопль внутреннего человека, который бунтует против пустой наличности жизни
ради хлеба, сократившей молитву Господню в одно четвертое прошение; но нам чужд и не
ясен этот голос, потому что мы не знаем себя, не знаем своей души, своего «я».
Не зная себя, мы боль духа мешаем с болью желудка. Не зная себя, мы ищем ощупью
того, что хочет душа и, конечно, не находим, блуждая во тьме.
«Несчастье всего нашего существования в том, что мы живем в стороне от нашей души
и боимся малейших ее движений..., – пишет Метерлинк. – Мы живем так далеко от самих
себя, что не видим почти ничего из того, что происходит на горизонте нашего
существования».
Не зная самих себя, мы не имеем, так сказать, в своих руках «компаса» жизни, который
находится «внутри» нас. Не зная себя, мы не понимаем ни себя, ни других людей – не
понимаем чужих нужд, как и своих; мы, желая облагодетельствовать людей, несем им то, что
им не нужно; не умеем установить добрых отношений с ними, потому что эти отношения
есть искусство, требующее понимания души.
Не сознавши собственной духовной нищеты и слабости, мы не умеем понимать и
прощать чужие слабости.
Новая психология уверяет, что зло и грех есть результат недостаточного познания.
Человек в самом себе, внутри себя носит закон вечной нравственности и вечной правды.
Когда он живет этим законом, он действует как «свободный», потому что повинуется только
закону природы своей. Но этот праздничный человек редко являет свой лик. В
действительности человек – раб наносного в своей природе, подчиняется велениям,
родившимся в почве болезни, разложении духа, из тех болезненных наростов на душе,
которые были следствием греха отпадения от Бога.
Но чем объясняется это самоубийственное отклонение от истинного пути?
Незнанием себя, нежеланием войти в себя, опуститься внутрь себя и рассмотреть свой
подлинный духовный лик.
«Царство Божие внутри нас», – говорит Господь. Мы обыкновенно не видим этого
Царства Божия, не ощущаем его. И это понятно. Занятые материальными делами, находясь в
плену у материи, у мира и плоти, мы отдаем все внимание внешнему, оставляя в стороне
душу. И светлый и чистый родник жизни оказывается засоренным, пелена мира закрывает
нам глаза. Ваал мира, внешнее величие мира ослепляет нас, сковывает нашу волю, подавляет
ее, привлекая ее на «свою фабрику», на свою работу и заставляя забывать о Царстве Божием.
Чтобы снова открыть его, это Царство, опять нужно, оторвавшись на время от мира,
войти в себя, т.е. познать себя.
Есть, впрочем, люди и не испытывающие голода духовного, довольные своим
наличным. Нищие и убогие, они считают себя одетыми и чистыми – «в брачной одежде».
Для них нет совершенствования: они сами стоят на одном месте, искренне думая, что
считаются не рожцами, а амброзией. Это те, о которых Апокалипсис говорит, что «Господь
изблюет их из уст Своих».
Чего им недостает?
Знания себя. Самопознания.
Он оболгал себя, свою душу, потерял ее. Ее съела овладевшая им ложь. Прекрасно
говорит об этом К. Аксаков. «Современный человек, – пишет он, – потерял, так сказать,
«внутреннего себя», окутал свою жизнь топкою, густою, почти непроницаемою сетью лжи,
которая обнаруживается во всех отношениях жизни, начиная с мыслей, слов и кончая
поступками. Очень просто, кажется, говорить, что думаешь и чувствуешь, и чувствовать, что
говоришь. Но эта простота составляет величайшее затруднение для современного человека.
Для этой простоты необходимы цельность души, внутренняя правда, а ее-то как раз и нет в
человеке».
Человек боится правды, намеренно скрывает ее от себя. Он так привык прятать от себя
свое злое, что сам себе не говорит правды о себе и, в конце концов, систему понимания мира
и ее законов, выдуманную им для самооправдания, принимает за подлинную истину
жизнеповедения.
Вспомним молитву св. Ефрема: «Дай мне видеть грехи мои и не выдумывать
оправдания греха». Самопознание открывает нам нашу душевную действительность,
показывая в то же время наш духовный идеал, нормальный путь нашего поведения. То, что
называется совестью, раскрывается в подлинном виде не в случайных «угрызениях» и
откровениях совести, которые ненадежны и иногда даже лживы, а в самопознании серьезном
и внимательном, в чтении законов совести на скрытых глубоко на дне души ее скрижалях.
Человечество выработало себе закон жизни, который называется законом борьбы за
существование. Все в мире создано борьбою. На борьбе стоит прогресс. Ненависть – основа
движения. Этот закон – обоснование, а косвенно – и источник всякого зла в мире. Идеей его
загипнотизирована, отравлена наша мысль: иные пути нам кажутся «бессмысленной
мечтой», платонической и даже вредной. Освободиться от гипноза этого опаснейшего
заблуждения можно опять только в акте самопознания, сорвавши с себя одежды лжи.
«Глубокий сокровенный закон как материальной, так и нравственной жизни, есть закон
гармонии и согласия (в мире физическом закон сродства, тяготения, в нравственном мире –
любовь). Если животный инстинкт и ум человека часто говорят, что жизнь есть борьба, то
сокровенное чувство и сердце человека подсказывают, что жизнь есть более всего мир и
любовь».
Путем самоуглубления, самосознания человек узнает, что высшая потребность его
чувства есть любовь к людям, которая является отражением величайшей любви Божией.
Самопознание открывает человеку, что эгоистическая борьба людей является от недостатка
любви, которою держится, можно сказать, вся жизнь человеческая. Самопознание
раскрывает, что в человеке существует неискоренимое тяготение к подобному ему человеку,
что между людьми должна существовать и существует тесная нравственная связь, которая
соединяет их в различные общественные группы; законом же каждого общества является,
конечно, согласие, солидарность, а не борьба и вражда его членов. Одна уже эта
«общественность» в человеческой жизни говорит за то, что она (т.е. жизнь) далеко не есть
борьба в том грубоматериальном смысле, как ее обычно понимают. Самопознание, наконец,
раскрывает истинную сущность человеческой природы в ее отношениях к Богу и ближним,
каковые основываются на глубоком чувстве любви. «Быть может, – говорит Метерлинк, –
мы еще не знаем того, что выражается словом «любить»; в своей внутренней жизни мы
любим, сами того не замечая. Так любить – не значит только жалеть, всецело собой
жертвовать, желать помочь и делать счастливыми – это нечто в тысячу раз более глубокое,
чем могли выразить человеческие слова, – самые нежные, проворные и сильные. Минутами
кажется, что эта любовь – мимолетное, но бесконечно проникающее воспоминание о
великом первобытном единстве... Любить ближних в неизменных глубинах души, значит
любить то, что есть вечного в других, ибо ближний есть по преимуществу то, что всего более
приближается к Богу, т.е. ко всему чистому и доброму, скрытому в людях».
Да, это внутренний голос «загнанного в яму» нашего «я», это голос Единого в Троице,
отражение Которого – мы; это – смутный зов вечного закона, заложенного в человеке –
«искре от Бога». Нужно этот голос сделать слышным, познать его, т.е. познать себя.
Как это сделать?
V. Самопознание. Уединенное размышление в молчании.
Уединение с Христом
Человек думает всегда без перерыва и остановок. Если предположить, что он спит
восемь часов, – он думает шестнадцать часов без перерыва, во сне он видит то, что
составляло предмет его забот. Порою можно пожелать хоть минуту отдыха для этой вечно
движущейся мыслительной машины.
Нашему бедному мозгу живется нелегко, и меня удивляет не то, что на свете столько
«поврежденных», а то, что» наша голова выдерживает это беспрерывное движение и
сопровождающие его эмоции, выдерживает эту лихорадочную и зачастую беспорядочную
деятельность. Нужно жить, зарабатывать хлеб, а потому мысль человека прежде всего
сосредоточивается на его профессиональной деятельности. Едва он проснется, им овладевает
работа и побуждает его к труду. Улицы наполняются занятыми людьми: одни озабочены и
несут свою работу, как барщину, другие, более легкомысленные, идут на работу, как на
развлечение. Труд скрывает в себе элемент наслаждения, он удовлетворяет честолюбие,
артистический вкус, альтруистическое чувство долга. Сюда же примешивается
благодетельная привычка, облегчающая работу и уменьшающая усталость.
В минуты отдыха, когда человек свободен от своей поденщины, он вновь становится
ребенком и забавляется любым пустяком. Он бежит со всех ног, чтобы взглянуть на солдат с
барабаном, присоединяется к кучке людей, которые смотрят в реку, не видя ничего
необычайного; он падок на всякое зрелище, на всякие материальные удовольствия: пирует,
пьет, флиртует, играет. Его день распределяется между необходимой работой и
наслаждением, часто ребяческим, иногда преступным; более одаренные люди выбирают
более аристократические удовольствия: интересуются искусством, серьезными вещами. Они
умеют находить розы среди шипов, и, однако, скучают чаще, чем люди менее развитые,
которые, по скудости своего развития, более наивно наслаждаются жизнью; они еще более
страдают от внутренних противоречий, которые зовут «дисгармонией». Но среди этой
непрерывной работы мысли душе нет времени подумать об основе: о себе, об основах своего
нравственного бытия, об общем отношении к миру, о том – куда он (человек) идет в
окончательном итоге и к чему готовит себя как нравственную личность. Ему некогда
опуститься в глубину, чтобы найти спасение души своей.
Мы отчасти сказали, что такое человек в своем нравственном поведении. Бергсон
прекрасно сказал, что в каждом из нас два человека: один – будничный, наружный, другой –
внутренний, праздничный. Наружный человек – раб окружающего. Мы, по справедливому
сравнению Шорбонеля, похожи на одного древнего короля, который принимал к себе во
дворец всех кто ни приходил. В конце концов дворец его понемногу наполнился нищими,
ловкими бродягами, и эти гости стали хозяевами над королем. Мы осуждены бродить среди
толпы, наше существование протекает среди тысячи других, постоянно соприкасающихся. У
нас так много дела, мир так много дает советов, готовых рецептов жизни, готовых путей, что
нет времени справиться о пути у своего внутреннего человека. Множество людей, умирая,
знают себя так же мало, как мало знают страны, в которых никогда не бывала человеческая
нога.
Мы живем чужими мыслями, чужим законом, так называемым «законом мира». Иначе
говоря, повторяем чужие слова, делаем чужие вкусы нашими. Если бы окружающая жизнь
была подлинно человеческою жизнью, – в этом слиянии со всеми не было бы беды, но, к
сожалению, она далеко не такова. Да и тогда, когда эта жизнь вслед за миром достаточно
прилична, честна и чиста, это не наша жизнь. Наша чистота – просто законничество,
корректность, праведность фарисейская, мертвая и подражательная, без борьбы, страдания.
Это, в сущности, игра актера в честной роли, а не жизнь во имя добра. А внутри нас
бесплодно тоскует истинный человек, король, изгнанный гостями. Отсюда первая заповедь
для человека, желающего сознательно жить в добре: найти самого себя, опуститься в
глубину и обрести праздничного человека, скрытого в нас.
«Душа надобна», – говорит Аким во «Власти тьмы». Ее найти, ее раскрыть – вот
первый закон для того, кто хочет жить, выявить Божественную сторону своего существа.
«Мы соглашаемся, что наше существование ничтожно, – говорит Эмерсон, – но каким
образом мы пришли к сознанию его ничтожества? Какая причина нашего беспокойства,
этого из века в век переходящего недовольства? Откуда является это общее сознание нужды,
несчастья и невежества, если не из чудесного предчувствия о нашей душе и ее уверений».
Это – душа рвется на свободу, выходит из глубины. Нужно яснее услышать ее голос.
Люди живут злой и нехристианской жизнью потому, что не беседуют с душою своею.
Нужно научиться слушать ее. Несчастие всего нашего существования, повторим еще раз, в
том, что мы живем в стороне от нашей души и боимся малейших ее движений. Мы живем
так далеко от самих себя, что мы не видим почти, что происходит на горизонте нашего
существования. Пусть человек научится читтаь откровение, даваемое его сердцу всей
природой; особенно же следующее: все самое высокое живет в нем самом, источники жизни
находятся в его уме, если он поймет только истинный смысл долга. Но чтобы лучше
услышать, что говорит этот великий Бог, «пусть он войдет в свою комнату и закроет за собой
дверь, как этого хотел Исус» (Эмерсон). Нужно выйти из толпы, чтобы освободиться от
порабощения ее, ее гипноза, и погрузиться в молчание, опуститься в глубину самого себя.
«Пчелы, – говорит Карлейль, – работают только в темноте, мысль – в молчании, добродетель
– в тайне». В молчании душа наша является сама себе без волнения. Она как бы видит себя,
когда все молчит в ней, вокруг нее, и когда золотые врата ее внутреннего мира крепко
заперты перед внешними. Она научается познавать себя, исследовать свою священную
глубину, наконец, открывает присущие ей Божественные силы. По словам мистиков, Бог
говорит душе в молчании и открывает ей величие и могущество, которыми Он ее одарил.
В молчании мы услышим голос правды. В молчании наше желание следовать этому
голосу созреет и окрепнет. «Если оглядеться кругом, – говорит Шорбонель, – сейчас же
заметишь, что все храбрые, стойкие, деятельные люди в публичной, как и в частной жизни,
молчаливы. Воля достигает своей полной силы только при молчании. Это не пассивное
молчание, слишком похожее на дремоту и смерть разума, но молчание деятельное. Оно
вызывает наружу заснувшие истины и заставляет гореть свет великих намерений и долга».
«Молчание, – прибавляет Карлейль, – есть элемент, из которого образуются великие деяния.
Из него они являются на свет совершенными, великолепными, являются в ту жизнь, которой
они будут управлять». Молчание есть созерцание себя, суд над собой, то состояние души,
при котором она, освобожденная от рабства привычным правилам жизни, бросает в сторону
те оправдания нашего поведения, какие подсказывает мир, и находит в себе закон Божий без
компромисса и лжи. Вместо улицы, мира, она слушает Бога.
По учению пр. Исаака, чистоты духовной невозможно достигнуть в мирской жизни,
среди общества, потому что работа очищения души требует самого глубокого внимания к
своему душевному состоянию и потому, что в мире нельзя удалить совершенно поводов к
страстям. «Когда кто видит различные лица и слышит разнообразные голоса, несогласные с
духовным его занятием, и вступает в собеседование и в общение с такими, тогда не может
она найти свободного времени для ума, чтобы видеть себя втайне, привести на память грехи
свои, очистить свои помыслы». Отсюда следствие – самопознание, безмолвие, хотя бы в те
дни, когда это особенно требуется Церковью (навечерие праздников, посты).
«Безмолвие, – сказал св. Василий, – есть начало очищения. Ибо когда во внешних
членах прекратится внешний мятеж и попечение о внешнем, тогда ум от внешних
развлечений и парения возвращается в себя и успокаивается в себе, а сердце пробуждается к
исследованию внутренних душевных мыслей» (Слово 21. С. 29).
Таким образом, безмолвие действует успокаивающим образом на дух подвижника,
располагает и «осекает предлоги и причины к новым помыслам», т.е. развлекающим душу,
чужим для нее впечатлениям. Когда внешние голоса, шум жизни молчит, естественно
вступает в свои права душа и громко слышится в безмолвии ее голос.
Мы слышим возражение:
– Хорошо... Допустим, что мы примем этот совет и найдем время для молчания. Что же
из этого? А если в пустоте мы не услышим никакого голоса. Молчание может оказаться
голым «молчанием», мертвым безмолвием: потому что голос внутреннего человека может
быть настолько заглушен и задавлен голосами мира, так глубоко засыпан мусором
предрассудков, лжи и т.п., – что не проснется и наедине с самим собой, и в пустыне...
Вы говорите, в сущности, о голосе совести. Что же, согласны, что постоянно звучит
бессмертный голос. Согласны, что внутри нас точно живет мудрое существо, которое
говорит нам, где добро и где – зло. Это чудесное кольцо феи, которое невидимым шипом
предупреждает нас об опасности впасть в зло и грех, чудный советник, живущий в
святилище души. Это – дух света, освещающий путь, как огненный столб, руководивший
Израилем в пустыне.
Согласны мы, что должны бы, как говорит Эмерсон, научиться отыскивать и изучать
луч света, выходящий из глубины нашего существа и проникающий в наш разум. «Луч этот
дороже целого небосклона, озаренного сиянием бардов. В душе нашей является звездное
небо, озаренное полным великолепием нравственных законов. Пророки советуют своим
собратьям обращать глаза к этому небу. Мудрецы объясняют его светлую, гармоничную
красоту. Его чудное сияние воспламеняет сердца героев и святых». «Этот удивительный
голос, – дополняет Деконнет, – голос совести говорит с нами с тою целью, чтобы указывать
нам настоящий путь в жизни, чтобы дать нам добрый совет, когда мы не знаем, как
поступить в том или другом случае. Совесть говорит с нами голосом строгим, суровым,
когда мы делаем что-либо дурное вопреки воле Божией, и тогда она осуждает, обвиняет нас
пред Богом. Совсем иначе она говорит с нами, когда мы поступаем хорошо; тогда голос ее
звучит нежно и ободрительно, тогда высказывает нам свою радость, воодушевляет нас на все
высокое, истинное и прекрасное и награждает нас от имени Вечной Любви. Таким образом,
совесть уже предупреждает последний суд Божий и как бы говорит нам: хорошо, добрый и
верный раб, войди в радость Господа твоего!»
Да, да... Пусть все это так... Но этот голос совести существует только идеально,
отвлеченно. А реально он – достояние немногих блаженных. А реально у нас совесть – если
и голос Божий, то голос фальсифицированный. Не нужно скрывать, что наши души спят, как
мраморный рыцарь легенды, что совесть можно не только не слушать, но и, слушая, не
услышать.
Нет ничего бессодержательнее, как совет: слушайся совести. Когда голос совести
говорит громко, почти больно, кто может не слушаться его. Людей, которые действовали бы
против совести – нет или слишком мало. Большинство действует по своей совести. И зло в
том, что совесть в них не идеальная, а переделанная, обузданная, порабощенная, гибкая,
эластичная, приспособленная к голосам живущего для мира сердца. Свет изначальной
совести иногда появляется, но исчезает, и души не познают жизни, приносимой ею. Люди
чаще всего идут, как слепые, по направлению звуков, раздающихся с улицы. Законы жизни
мира так определенны и ясны, и мы так свыклись с ними, что собственно совесть сложена
нами в архив. Или, вернее, законы мира дополнили совесть своими кассационными
разъяснениями и комментариями, сфабриковали новую совесть. Недаром у каждого народа,
у каждой эпохи – своя совесть, за которой часто только брезжит луч вечной совести.
Кто поручится, что в уединении размышления не заговорит эта подлинная совесть, что
суд над собой мы станем производить по закону правды подлинной, а не искаженной?
Святые подвижники были отчасти освобождены от этой опасности, потому что они
реально порывали с миром, разрывали с ним все, уходили из него далеко и этим
освобождались от его гипноза. А мы около него и в уединении «- все же в нем и с ним?
Я вполне разделяю эти возражения. Правда, думаю, что уединение, уединенное
созерцание, самопознание, суд над собой в тишине молчания не может не разбудить и
подлинного внутреннего человека, совесть в ее скрытых глубинах. Но возможно и то, что
человек в этом самосуде будет бессильно барахтаться среди нажитой лжи и вынесет себе
неправый оправдывающий приговор. Поэтому думается, что наше уединение должно быть
не уединенно. У нас должен быть советник в суде над собой в виде объективного и живого
образа подлинного Человека. Вместо того портрета подлинного человека, который в нашей
совести дан искаженным и подмалеванным, мы должны иметь перед собой Подлинный Лик
– зеркало, в котором рядом с нашим наличным ликом, тем, что есть, отразилось то, что
должно быть. Мы должны уединяться в самопознание с Ликом Господа Христа, с живым
осуществленным идеалом истинного человека, Живой Воплощенной Совестью человечества.
Есть интересное тройное магическое зеркало. Человек видит в нем свое изображение в
тройном виде, в действительном и искаженном выпуклым или вогнутым зеркалом. Красавец
человек в одном из зеркал – кажется уродом в двух других. Взирая на образ Христа, мы
стоим перед таким зеркалом. С одной стороны – чистый и светлый Лик, каким должен быть
и наш лик, потому что нам сказано: «Будьте совершенны, как Отец, как Бог, как Христос». А
рядом – наш лик, бесконечно ушедший от этого образа: безобразный, искаженный,
звериный.
В романе Уайльда «Портрет Дориана Грея» герой владеет чудесным портретом.
Портрет этот отражает все изменения души героя, живущей в грехе, разгуле и разврате,
берет на себя всякое искажение «лика» героя в то время, как он сам остается молодым и
прекрасным. Дориан не любит смотреть на портрет, но однажды он зашел взглянуть на него
и обезумел. Испуганный своим страшным изображением, принявшим мрачную печать его
греха, Дориан режет портрет на части. В эту минуту действие портрета прекращается:
Дориан становится тем, чем сделала его жизнь, тем страшилищем с печатью дьявола,
которого он видел на портрете. Сцена эта, конечно, символ. Совесть Дориана открылась и
ему, и он, как в зеркале, увидел в ней свое подлинное лицо.
Это чудо может совершиться и с христианином, когда он остается сам с собою и
сравнивает свою душу с неискаженным Ликом Христа.
VI. Познание себя через Христа
Один художник, далекий от веры и религиозных настроений, захотел испробовать,
какое впечатление произведет на него Христос. Он взял Евангелие и альбом художественных
изображений Христа и заперся в своей комнате. По мере того, как он вчитывался в книгу
книг, восхищение охватывало его душу. Он не смотрел в альбомы: Образ Чудной Красоты,
какого никогда не видел он, рисовался перед ним. Художник поспешно взялся за глину,
чтобы вылепить свое видение.
В течение четырех дней он не спал, не пил и не ел, и, наконец, статуя была окончена.
Глаза Великой Совести мира глядели на него. Но вместе с этим чудо совершилось и с самим
художником: Святой Лик, какой он увидел в религиозном созерцании, осветил глубины его
совести. Он понял, что в его видении указан Образ, к Которому должен идти всякий человек,
что открывшийся ему Христос – не художественная мечта, а Первообраз истинного
человека, которого из глины души своей должен создавать человек.
Была зима, наступили морозы. Статуе грозила гибель от холода, а добыть дров в
уединении художника было трудно. И вот он ночью все платье свое положил на статую,
чтобы спасти ее. Наутро кончился затвор художника, к нему пришли. Он был в бреду, и
единственные слова, какие он говорил, были:
– Слушайте, слушайте... Смотрите, смотрите: «Се человек», «Ессе homo» (слова
Пилата).
Он познал истинного человека в евангельском образе и в святом касании Господа к его
душе – душе художника.
«Познать себя, – сказали мы, – первая заповедь самовоспитания»; но познание это
должно производиться при свете определенного критерия, по мерке признанного нами
образца. Нужно, повторяем, глазами души увидеть лик истинного человека, чтобы сравнить
с ним себя.
Один отец, умирая, призвал к себе сына, который давно отошел от него, «живый
блудно», завещал, чтобы сын после его «отхода из жизни» по вечерам раз в неделю заходил в
комнату его (отца) и там был наедине хоть один час. Сын исполнил волю отца и наедине,
поневоле вспоминая прошлое, представлял свою жизнь под кровом отца и матери, свою
прежнюю чистоту и невинность и, наконец, в один вечер в ужасе и смятении сказал себе:
«Что сделал я с собой! Встану, вернусь к заветам детства моего».
Сын был спасен, когда рассмотрел свое «я» при добром свете лика его отца и матери.
Мы можем достичь того же результата в уединении с Отцом всех – Богом и Единым
Истинным Человеком – Христом. Чтобы увидеть город, лучше всего смотреть на него с
вершины высокой башни; чтобы ясно видеть путь, «в оньже идти», нужен определенный
маяк – «звезда путеводная»; чтобы отличить свет от тьмы, нужно видеть их рядом во всем
противоречии их красоты и безобразия; чтобы увидеть свое лицо, нужно зеркало.
Эта высокая башня в деле нравственного самопознания – Христос, как живая правда и
воплощение закона добра. Это маяк. Он же как Образ Того Совершенства, к какому должен
прийти человек, это – зеркало, Он же как идеал, перед которым стоит, самоосуждая себя,
действительность жизни человечества вообще и жизни каждого из нас. Идея великая и
светлая – Образ красоты – необходимо подчинит нашу волю, двинет ее к перевороту. Этот
образец, если он не мертвая мысль, а проник в чувство, овладел сердцем, приводит в
единство беспорядочные чувствования и желания, собирает все силы в одном стремлении к
идеальной цели.
«Кто когда-либо устремлял свой взор на какой-нибудь идеал и не получал при этом
приумножения деятельности? Рассматривая его долго, серьезно, сосредоточенно, мы, так
сказать, заставляем его войти в нашу совесть или, вернее, вызываем из нашей совести его
заснувший образ. И его сияние широкими волнами распространяется до воли, чтобы
возбудить ее, – говорит Шорбонель. – Рассматривать идеал глубоким, продолжительным,
проницательным взглядом – значит привлечь его в себя, исполниться им, умолять его
помощи, значит стараться отыскать в нем достаточно жара и энергии, чтобы сделать из него
практическое правило для себя и стараться осуществить его в жизни. Всякая идея,
рассматриваемая заведомо для того, чтобы понять ее и привести в действие в поступках,
действует на желание, умножает его добрые порывы, утверждает и является как бы
естественной молитвой, с которой обращаются к добру, к истине, чтобы через истину и
добро стать живым и смелым, способным согласовать с ним свое желание и все свое
существо».
Психология указывает, что, оставаясь долго под влиянием известной идеи, мы делаем
эту идею, наконец, руководительной «идеей-силой» для себя, вводим идею в душу, как
новый властный двигатель воли. Для этого нужно только долгое и тихое пребывание наедине
с идеей или образом.
«Если в химический раствор, содержащий несколько тел в степени насыщения, мы
опустим кристалл, то однородные с кристаллом частицы под влиянием таинственной силы
притяжения выделятся из жидкости и постепенно сгруппируются вокруг него. Кристалл
будет мало-помалу расти, и если раствор оставался в полном покое недели и месяцы, то
получится один из тех великолепных экземпляров, которые по своей красоте и объему
составляют радость и гордость химических лабораторий. Но если работа кристаллизации
будет беспрерывно разрушаться, если мы будем волновать жидкость, то отложение
произойдет неправильно, кристалл выйдет уродливым и почти не увеличится. То же и в
психологии. Возьмите любое психическое состояние, выдвиньте его на первый план в вашем
сознании, продержите так подольше – и незаметно, путем такого же таинственного сродства,
как и химическое, вокруг него сгруппируются однородные с ним эмоции и идеи.
Если избранное вами психическое состояние продержалось в вашем сознании
достаточно долго, оно может сгруппировать вокруг себя целую армию союзных сил,
приобрести почти неограниченную власть над вашим сознанием и заставить молчать все,
ему чуждое. Если такая кристаллизация происходит медленно, без толчков, без перерывов,
она получает характер замечательной прочности. В сорганизовавшейся таким образом
группе есть что-то могучее, спокойное, определенное. И заметьте, нет такой идеи, которая не
могла бы, – если мы этого захотим, – сорганизовать в своей душе «клан» подчиненных.
Религиозные идеи, материнская любовь и даже низкие, постыдные чувства, как, например,
любовь к деньгам ради денег, могут приобрести над нами неограниченную власть» (Пэйо.
Воспитание воли). С другой стороны, не менее, чем идея, какую пестует в уединении душа,
влияет на наш духовный образ постоянное пребывание под влиянием, под лучами известного
образа, лика, даже тогда, когда мы не ищем сознательной мыслью, размышлением этого
влияния.
Каждому известна та истина, что наш внутренний мир, все богатство нашей психики
слагаются из тех образов и впечатлений, которые мы воспринимаем из окружающего нас
мира. И чем богаче содержание этих образов и впечатлений, тем богаче и наш внутренний
мир. Чем разнообразнее количество знаний, воспринятых моим умом, тем разностороннее
мое умственное развитие. Чем чаще я вращаюсь в обществе великого характера, тем более я
воспринимаю в свой внутренний мир отображений его. Я незаметно для самого себя
мало-помалу уподобляюсь тому образцу характера, перед которым я благоговел. «Все
великое совершается без шума». Можно видеть, как растет гриб, но никогда нельзя заметить,
как растет ребенок. Дарвин говорит нам, что развитие совершается «многочисленными,
последовательными и мелкими изменениями». Апостол Павел гораздо ранее Дарвина знал
эту истину, когда в утешение всех медленно возрастающих душ сказал, что они растут от
«славы к славе», что «внутренний человек обновляется со дня на день». Чем чаще мы
открываем внутреннее зеркало нашей души для действия лучей великого характера, тем рост
нашей души и уподобление ее этому характеру будет совершеннее.
Великий характер может преобразовать и уподобить себе самый, казалось бы,
посредственный характер. Он стерилизует и убивает все те болезненные микробы, которые,
заражая душу, производят целый пожар страстей, уподобляющих часто даже гениального
человека бессловесному зверю. И потому в жизни людей, в их отношениях друг к другу одно
лишь достойно особенных забот, это – уподобление абсолютно-идеальному характеру. Здесь
должны концентрироваться все гигиенические мероприятия в нашей духовной природе. «В
сравнении с этой целью, – говорит Генри Друммонд, – стремление ко всякой другой
безрассудно, и всякий меньший этого успех напрасен. Только тот, кто ставит эту цель
предметом своих высших желаний, главнейшей задачей своей жизни, может надеяться на ее
приблизительное достижение».
Здесь речь идет о переводе идеи в силу вообще. О заражении добром вообще от
сильного, большого характера. Все сказанное в неизмеримо большей мере имеет силу в
отношении пребывания с Христом, как идеей и характером.
Если кристаллизация идей в сознании, преобразовав их в силу, в двигатели воли,
полагает начало изменению человека – созданию в нем новых начал жизни; если пребывание
около великого характера уподобляет нас ему, то в гораздо большей степени возможно
самопознание, революция нравственного мировоззрения человека посредством частого
уединения с Христом, не говоря о том, что «абсолютно-идеальный характер» и есть только
Он.
Во-первых, самое уединение и размышление, какое Пэйо считает началом наращения
духовных сил, в отношении к Христу имеет особый характер и вид. Христос – не идея, не
Образ только; поэтому размышление здесь – не та кристаллизация идей и понятий, о какой
говорит Пэйо: оно (размышление) принимает вид молитвы. Это есть созерцание Идеи-Силы
в Живом Образе, это – соприкосновение не с книжной идеей, а с Живой Силой. Если идее,
чтобы стать нашим двигателем, нужно в долгом процессе преобразоваться в чувство и
волнение, – молитва в одном акте соединяет мысль и чувство, сливает их в едином моменте
и, следовательно, переходит непосредственно в волю.
«Молитва как возношение души человеческой к Богу или как «сердечная беседа» души
с Богом есть, – пишет один мыслитель, – в сущности, то же сосредоточенное размышление,
но оно совершается, так сказать, в глубине человеческого чувства или сердца и как таковое
прямо и непосредственно действует на чувство; ум здесь как бы низводится в область
чувства или сердца и сливается с ним, причем благие порывы и мысли, претворяясь в живое
и деятельное чувство, неотразимо действуют и на волю человека». Небесные чувства, какие
мы ощущаем в молитве, воистину кристаллизуются в душе, в силу благого действия оседая в
ней, как двигатели воли. «Тот умеет хорошо жить, – рассуждает блаж. Августин, – кто умеет
хорошо молиться. Молитва добрых соблюдается в добре, а злых, по благости Божией, делает
добрыми, так что иной начинает молитву грешником, а оканчивает ее праведником.
Молитва, как некое тенистое облако, то защищает от жгучих помыслов, то орошает и
освежает потоками слез тех, кто подвизается в ней».
В то же время образ – пример Христа действует не как литературный образ, даже не
как живой пример, стоящий перед глазами, а как Живой Друг, реально говорящий с нами во
время молитвенной беседы и касающийся осязательно нашей совести. Мы не только видим
свою греховность в зеркале Его Святого Лика, не только двигаемся душой за красотой
показанного нам Образа, но в реальном общении с ним слушаем Его откровения о правде и
двигаемся рука с рукой с Ним. Отсюда самосознание есть пребывание с Христом.
«Пусть, – говорит Генри Друммонд, – Христос будет вашим постоянным спутником.
Будьте под Его влиянием больше, чем под каким-либо другим. Десять минут, проведенных
ежедневно в Его обществе, даже две минуты, если это будет лицом к лицу, сердцем к сердцу,
совершенно изменят весь ваш день! Вчера вы получили неприятное письмо. Вы сели и
написали ответ, который чуть не сжег бумагу. Вы изыскивали самые сильные выражения,
какие вам только были известны, и отослали свой ответ, не задумываясь над тем, как
жестоко, бессердечно вы поступаете. Это потому, что ваша жизнь была настроена в дурном
тоне. Вы начали день при неправильной установке своего душевного зеркала. Завтра, с
первой же минуты, поверните его в сторону Христа – и даже для вашего врага выражение
лица вашего будет иное. Что бы вы тогда ни сделали, вы убедитесь в одном, что не могли бы
теперь написать такого письма. Может быть, ваше первое побуждение будет то же самое и
ваше суждение останется прежним, но когда вы возьметесь за перо, чернила будут высыхать
на нем, и вы встанете из-за письменного стола неотомщенным, но зато более великим
человеком и христианином. В течение всего дня ваши действия до последних мелочей будут
совершаться под впечатлением запавшего в вашу душу утреннего видения. Вчера вы думали
главным образом о себе. Сегодня встретится вам бедняк – и вы накормите его.
Беспомощные, искушаемые, опечаленные будут окружать вас – и каждому из них вы
выкажете дружеское участие.
Где были эти люди вчера?
Там же, где и сегодня, но вы не видели их. Бедные видимы именно при отраженном
свете. А душа ваша сегодня не под обычным углом. Вещи невидимые стали видимы. В
течение немногих коротких часов вы живете вечной жизнью.
Вечная жизнь, жизнь веры и любви – есть просто жизнь высшего зрения. Вера есть
положение души – зеркало, поставленное под надлежащим углом».
Но здесь естественный вопрос: Если заражение красотой Лика Христова происходит,
так сказать, против нашей воли при действии на нас Христова Лика; если, с другой стороны,
чисто внешнее пребывание под ежедневным его воздействием дает нам познание лжи или
правды нашего ежедневного пути, – то в чем и как можем мы идти навстречу этому
действованию Христа? И почему фактически влияние на жизнь Христова Лика так ничтожно
даже у христиан, не лишенных постоянного воздействия Божественного Лика?
Причина последнего та, что мы, стоя около Евангелия и Христова Лика, ухитряемся
быть вне его лучей, не видеть их, и наша деятельность наедине с Господом выражается
именно в готовности духа принять печать Господню.
Мы так поворачиваемся к Христу, Евангелию, что их лучи отражаются в пустоту.
Когда мы отдаем себя воздействию святого Примера, Образца, от нас требуется немного:
наша воля должна уподобиться лишь воле фотографа, который не сам рисует на
фотографической пластинке, а предоставляет сделать изображение самому солнцу. Но нужно
с готовностью подставить Свету чувствительную пластинку души. «Может быть, вам
случалось наблюдать за действиями астронома, желающего сфотографировать спектр
какого-либо светила. Войдя с ним под темный свод обсерватории, вы видите, что он первым
делом зажигает свечу. Для чего? Не для того ли, чтобы видеть звезду? Нет; но для того,
чтобы при свете ее установить инструмент, с помощью которого можно бы было видеть
звезду. Снимок делает звезда сама, хотя и после многих предварительных действий со
стороны астронома. Если приходится переустанавливать зеркало, то никогда не по вине
звезды. Это единая неподвижная точка в нашей изменчивой Вселенной. Зато мир находится
в беспрестанном движении, заставляя и душу ежедневно, ежечасно передвигаться и менять
свою установку. В обсерватории телескоп передвигается за звездою посредством часового
механизма, который для души заменяется волею. Поэтому, когда душа в пассивном
состоянии отражает образ Христа, действующая намеренно воля должна держать зеркало в
таком положении, чтобы колеблющее его движение грешного мира не отклонило его от
линий падающих на него святых лучей. Следовать Христу – значит вообще держать зеркало
души в положении, на котором не отзывалось бы движение грешной мысли. Это
рассчитанное противодействие движениям мира, это держание зеркала прямо против
Отражаемого, это неослабное укрепление способностей души при всяких превратностях,
бурях и землетрясениях составляет задачу воли» (Друммонд).
Само собой разумеется, озарение совести Ликом Христовым – просветление ее,
нахождение утерянного центра жизни не следует обязательно за всяким опытом уединенной
молитвы или религиозного размышления. Нужно ждать: мы не можем быть уверены, что
сразу поставим свою душу так, что Свет Божественный станет перед ней как обличающее
зеркало. Мы знаем об обращениях мгновенных (св. Евдокия, Мария, грешница Лимонаря,
Моисей Мурин, разбойник Давыд). Их обращение есть именно результат самопознания –
внезапного освещения их духовного образа Христовым светом. Случайно слышит св.
Евдокия чтение Евангелия, и ее озаряет молния: «Она сразу видит ужас своей жизни перед
красотой Евангельского Человека и становится новой». И все стало новым для нее. «С
чувством совершенной свободы, с пламенным мечом решимости и ревности о
приобретенном сокровище пересматривает она все дела, взвешивает все мысли, все желания,
все тайные движения сердца, все зазорное вызывает перед зерцало совести и поражает
проклятием».
Но, очевидно, в душе Евдокии невидимо созревало семя обращения. Иначе такое чудо
не совершается в один «сеанс», как фокуснические чудеса спиритов. У нас может не быть
этой подготовки. И сила Божия не придет сразу через «засоренные провода». Тогда мы
должны победить настойчивостью, вырвать осенение Истиной упорством.
Неотступно в молчании духа будем всматриваться в глубокое небо христианского
идеала.
Будем собирать к себе отдельные лучи Лика Христа, чтобы довести душу до прозрения.
«В руках естествоиспытателей есть один прибор, состоящий из вогнутой большой тарелки,
которая, принимая лучи теплоты, собирает их в одну точку и зажигает там вещество, какое
будет подставлено. Вот нечто подобное можно сделать и над сердцем. Соберем на своде ума
нашего все поразительные истины, какие представляет нам святая вера, и наведем их на
сердце. Теснимое и проникаемое ими со всех сторон, оно, может быть, уступит силе их,
умягчится, согреется, расплавится и породит пары воздыханий, и загорится жгучим огнем
сокрушения», палящим огнем самоосуждающего самопознания.
VII. Воспитание характера
Самопознание – в уединенном пребывании с образом Христа – раскрывает нам
негодность, ложь нашего принятого жизненного пути, открывает необходимость и вместе
направление подлинного пути духа.
Размышление, соединенное с молитвой, не только дает одно представление о пути
добра, но эту идею делает эмоцией, движущим чувством.
Здесь огромное преимущество пород размышлением вообще, которое часто остается
голой идеей, не способной к переходу в движение, в импульс – волевой толчок.
Однако такого первого движения к совершенствованию бывает недостаточно для того,
чтобы движение и далее совершалось успешно.
То состояние «возврата в разум» (прихода в себя), которое является следствием
уединенного размышления, само по себе чрезвычайно ценно. По словам Милля, человек, раз
переживший наклон к новому бытию, никогда не теряет приобретенного «...устремления, и
душевное напряжение этой минуты становится для него образцом, с которым он сравнивает
и которым меряет свои поступки в другие моменты. Все его привычные влечения
преобразовываются и формируются по образцу этих благородных движений души, несмотря
на их скоротечность...». Раз выбрана минута, чтобы окинуть твердым и строгим взглядом
ширь, не может быть, чтобы эта минута не получила особенного значения для них; не может
быть, чтобы вся наша мысль не получила от нее энергического, благодетельного толчка.
Но время и шумы жизни всесильны, они могут стереть самые глубокие черты.
Пусть минута самопознания очистила нас, как огонь, – «бес может вернуться в
очищенную, подметенную, но ничем не заполненную комнату духа, и привести с собою
седмь бесов горших». Нужно первые пережитые эмоции сделать постоянными, закрепив их;
нужно укрепить их, окристаллизовывая около них слой сродных эмоций.
«Если человек, – говорит авва Орсисий, – не будет тщательно блюсти своего сердца, то
все, что он ни услышит, забывается у него и остается в небрежении; а таким образом враг,
нашедший в нем место себе, ниспровергает его. Когда приготовят и зажгут лампаду, то если
не станут подливать в нее масло, мало-помалу свет ее слабеет и, наконец, погаснет. Кроме
сего случается иногда, что мышь ходит около нее и ищет съесть светильню, но доколе не
погаснет масло, не может сего сделать; если же увидит, что лампада не только погасла, но
уже и охладела, тогда, желая унести светильню, сваливает и лампаду. Если лампа глиняная,
то она разбивается, если же медная, то хозяин ставит ее по-прежнему. То же бывает и с
нерадивою душою: мало-помалу удаляется от нее Святой Дух, доколе совсем не потеряет
она горячность свою; а потом враг истребляет расположение души к добру и самое тело
оскверняет злом...».
На пороге нашего подвига – самоусовершенствования, когда перед нами встанет, как
перед царевичем сказки, выбор: направо или налево, – мы можем выбрать несколько
решений. Решение сильных: сразу пойти на окончательный разрыв со всем, чему мы
подчинялись в рабстве миру, – от старых привязанностей, связей и предрассудков,
направляющих нас по пути большинства.
Другое решение – решение слабых душ, которое, в сущности, поражение, сдача,
постыдный компромисс: человек отказывается от всяких попыток борьбы и деятельности,
мирится с «рожцами» и закрывает глаза перед требованиями духа, превышающими то, что
он может вместить. А между этими исходами лежат срединные пути средних людей, когда
человек колеблется, поднимается и, за отсутствием воли, возвращается к тому, что презирает
(Пэйо). Блаженны первые, умеющие одним порывом навсегда встать на новый путь,
положить руку на новый плуг и идти не оглядываясь.
Несчастны вторые, для которых просветление – начало добровольного рабства; но мы,
большинство, конечно, в середине, и возможность победы для нас – в дисциплине воли,
непрерывном усилии.
Для этого нам необходимо постоянно подновлять те чувства, какие вызовет в нас
самопознание, повторять наше паломничество на Иордан, к Иоанну, проповеднику покаяния,
и Тому Великому, Кто пришел за ним; дополнять и выявлять неясные штрихи первого
писания резца Духа Божия к нашей душе.
Это значит, что мы по возможности чаще должны жить среди тех же идей и образов,
которые вызвали в нас первую переоценку нашей наличности и святой поворот. Усиливать
их, кристаллизуя около первых святых эмоций сродные им. А потом и, главное, тотчас, не
расслабляясь в размышления, закреплять их в деле. Преобразовывать стремление в характер
мало одного выбора идеала – цели пути.
Может быть, голос Божий, проснувшийся у человека в акте самопознания, будет
иногда говорить ему, но это будут только преходящие вспышки живой личности, а не
твердое движение к добру.
Необходимо, чтобы отдельные порывы, взлеты к добру стали «характером»,
постоянной волей.
Характер есть, как мы писали в другом месте, сила более глубокая, чем совесть. Это
сумма истин, вошедших в самую глубину нашего существа и ставших инстинктивными
двигателями жизни. Он та же совесть, но ставшая неоспоримым властелином духа.
Руководясь воспоминанием о голосе Божием, слышанном наедине с Богом, или
совестью, как эхом этой беседы с Богом, мы познаниями будем похожи на людей, которые
добры и велики душой в отдельных порывах, в светлые минуты обострения совести.
Хороши и эти просветы добра, но наша цель не просвет, а сплошная линия: жизнь тех
избранных, которые делают великое с той же простотой и внутренней необходимостью, как
пьют и едят, душа которых схватила истину доброй жизни, ассимилировала ее, сделала
постоянным своим вдохновением.
Для того, чтобы порыв преобразовался в непрерывную силу, в характер, необходимо
начать делать.
Это делать возможно в делах добра вообще и в делах христианского подвига в
частности.
Святые отцы настаивают на том, что нужно насильно принуждать себя к делам добра и
исполнению религиозных обязанностей. Действие всегда выдвигается ими на первое место.
Нечего ждать времени, когда от сердца захочется помочь ближнему или сходить в храм. Иди
и делай насильно.
Но может показаться, что такое выполнение религиозных или нравственных
обязанностей явится чисто механическим и, значит, бесплодным по своим результатам, а
дело любви и помощи будет даже как бы лицемерным. Нужно знать, что законы образования
привычки ясно обнаруживают, что без произвольного действия нет привычки.
Преподобный Макарий Египетский говорит о молитве: «Молитва с принуждением в
нашей воле; однако, молясь с принуждением, мы пролагаем путь к тому, чтобы молиться с
радостью и в покое». То же имеет значение и для всякого нравственного действия.
Психология научает нас, что выполнение того или другого произвольного действия способно
возбудить в душе нашей соответствующее чувство, эмоцию; таким образом, обряд,
выполняемый добровольно, никогда не бывает чем-то механическим – он возбуждает
соответствующее торжеству религиозное настроение. Раньше думали, что лишь чувство,
мысль и вообще тот или иной духовный факт вызывает наши действия; теперь признано и
обратное явление; влияние, так сказать, от периферии к центру, влияние внешнего действия
на духовные проявления чувства, мысли. Бесчисленные примеры и наблюдения доказывают
это; случается иногда, что люди начнут весело и шутливо бороться; борьба, как действие,
есть подражание действительной борьбе, т.е. проявление злобы и эгоизма, и потому их
подражательные действия вызывают нередко в их душах гневную эмоцию: шутливая борьба
сплошь и рядом оканчивается настоящей дракой.
Наоборот, поцелуй – символический акт любви – вызывает иногда любовь. Обряд,
например, прощения, родит настоящее чувство вины. Дело помощи внешней – родит
сближение сердечное.
Повторение действия, даже насильственное, создает привычку, механически облегчает
нужное действие. И самое незначительное на первый взгляд действие, когда оно повторяется
недели, месяцы и годы, составляет в итоге огромную цифру, которая врезывается в нашей
органической памяти в форме неискоренимой привычки. «Время, – говорит Пэйо, – наш
драгоценный союзник в деле самоосвобождения, если мы заставим его работать для нас, хотя
оно будет с таким же спокойным упорством работать против нас. В своем воздействии на
внутреннюю жизнь человека время постоянно прилагает главный закон психологии – закон
привычки. Всевластная, уверенная в своей победе привычка, не спеша, неслышно, невидимо,
идет все вперед да вперед, как будто сознает свою силу, как будто понимает, какое огромное
значение имеет для действия повторение. Раз действие выполнено, хотя бы с трудом, во
второй раз оно выполняется легче. С каждым разом усилие уменьшается и, наконец,
перестает существовать. Больше! То самое действие, выполнение которого было вначале
тягостно, неприятно, превращается мало-помалу в потребность, так что теперь уже не
выполнить его становится тяжело. Привычка – результат деятельности, драгоценный
союзник хорошо направленной воли. Поразительно, с какой быстротой превращает она для
нас в широкую, гладкую дорогу каменистые тропинки, по которым нам бывает иногда так
трудно заставить себя идти. Действуя мягким насилием, она ведет нас туда, куда мы и сами
решили идти, но куда нас не пускала наша косность нашего духа... «.
Делать, делать, делать. Хотя шаг, но к делу от голого размышления. В жизни редко
выпадают случаи для совершения блестящих дел. Как какая-нибудь экскурсия на Монблан
слагается из миллионов отдельных шагов, прыжков, усилий, зарубок во льду, так и жизнь
величайших героев добродетели и совершенства состоит из длинного ряда терпеливых
усилий. Боссюэт, бывший превосходным руководителем человеческой совести, предпочитал
«великим экстраординарным усилиям, до которых мы возвышаемся в моменты энтузиазма,
но после которых снова стремительно падаем вниз, мелкие жертвы, которые подчас бывают
самыми мучительными, убивающими, скромные, но верные успехи, легко выполнимые, но
повторяющиеся действия, которые нечувствительно переходят в привычку... Для каждого
дня довольно немногого, лишь бы каждый день давал это немногое... «.
Но ставя себе «дело» как средство укрепления в себе добра, укрепления воли по
известной линии, должно упорно и строго держаться прямой линии. Лучше требовать от себя
не слишком много, но не уступать, не делать компромисса, сделок с поставленной целью.
Наши действия должны быть дисциплинированны; пусть это будут не случайные
порывы, разбросанные дела, а упорное приведение в порядок всех отдельных усилий или
ежедневное усилие, умеренное, прогрессивное. Личность образуется тогда, когда мы
победим испытание неодолимым могуществом воли. Напротив, наше нравственное
образование задерживается или гибнет вовсе, если мы тратим свои силы на
несвоевременный пыл, на смятение и беспорядок. Тогда мы падаем под натиском внешних
сил.
Желать и желать так постоянно – трудно для нас. Кажется, что мы способнее к
героизму, к порыву, чем к целому ряду добровольных решений. Беспрестанно возобновлять
борьбу! Беспрестанно возбуждать мужественную решимость! Беспрестанно возобновлять
жизнь!
Это мука... но только здесь победа!
Характер создается не вдохновением. Эта сила является в действии, вследствие своего
естественного развития. Она образуется при каждом исполненном акте. Желая, мы
становимся способными желать. Нет более верного закона. Но следует желать точно, в
деталях такую-то или другую вещь, ясно определенную, и желать постоянно, и не отдаваться
порывам к очень обширной цели, к широкому, неясному общему. Всякая победа энергии
присоединяется к уже приобретенной энергии. Она образует кругом примитивной натуры ту
кристаллизацию нравственных суждений и желаний, которая составляет характер. Но работа
медленна. Она должна идти спокойно, правильно, без волнений и резких поворотов. Если в
нас есть внутренняя уверенность, мы не будем приходить в отчаяние, наблюдая медленный
ход нашего прогресса.
Можно желать немногого, но желать во что бы то ни стало. Не будем гнаться при
первом же усилии за высокими намерениями и за лучшим их исполнением, будем умно
сообразовывать наши желания добра с результатами, которых можно ожидать от нашей
деятельности. Будем делать только то, что в нашей власти при различных степенях нашего
нравственного развития. Делать все, что можно, – вот правило здравого смысла. Но никогда
не нужно отступать от раз принятых решений, от слова, данного самому себе, от начатого
дела. Желание не должно ослабевать, и оно должно быть бесповоротным. Как только дело
хорошо понято, осознаны его необходимость или важность, красота и нравственное
значение, то нет уже разрушающей энергию критики; следует строго держаться известного,
ясного, ограниченного взгляда и прямо переходить к делу.
Вы серьезно рассмотрели и пожелали того, что может быть и ничтожно, но что ясно,
определенно, и не следует больше думать об этом. Надо сказать себе с полным упорством:
«Хочу этого!»
И тогда мало-помалу из плотской основы великодушных желаний образуется ваш
характер, созреет тайная сила, для которой будет возможен даже и подвиг. И рост характера
будет безостановочен.
«Каждое новое дело внесет в нас и новую силу, и закрепит все приобретенное нами
ранее.
Каждый год деревья в наших садах покрываются почками, листьями, цветами и
плодами. Оно [дерево] растет, формируется вследствие различных проявлений жизненности.
Оно как бы хватает извне свет, воздух и жизнь, чтобы распространить их на строение ветвей
и корней. Новая энергия рождается от действия производительной силы. От каждого
цветения, даже когда отпадут цветы и плоды, остается как бы продолжение жизни, из
которого рождается новое, обильное цветение. Дерево не теряет своей силы и плодовитости:
оно как бы черпает их вновь в самом акте жизни.
То же самое случается и с законом человеческого развития. Ни одна мысль не исчезает
из нашей души. Ни одно усилие, поступок, возвышающий нашу природу, не пропадает
вполне. Они оставляют в душе живой след, они потрясают ее, заставляют желать повторения
и ведут к увеличению власти и возвышению существа. От них остается та совокупность
энергии, которая и есть собственно характер».
Нужно иметь в виду, что раз вступив на почву создания характера (на лестницу св.
Иоанна), мы в самом процессе пути, наряду с препятствиями, о которых позже, найдем и
опору для своей деятельности.
Прежде всего, каждый шаг вперед приглашает нас к следующему шагу. Постоянное
укрепление в себе действием известных действий мало-помалу слагает для нас личный
кодекс нравственности, легко исполнимый и обязательный. Чувства голоса совести
объединяются в сокращенный лексикон прочных понятий. «Эмоция – вещь громоздкая,
тяжеловесная, с которой мысль справляется лишь с трудом; поэтому в повседневном
обиходе мы заменяем эмоции словами – коротенькими, удобными для обращения знаками,
обладающими в высокой степени свойством возбуждать по ассоциации обозначаемые ими
чувства. Есть слова до того выразительные, что они как будто трепещут тем чувством,
которое обозначают; таковы, например, слова: честь, величие души, человеческое
достоинство... низость, подлость и т.п. А выраженные в сжатой форме правила или
принципы – это те же слова, выразительные, сокращенные знаки, обладающие свойством
возбуждать более или менее сильные и сложные чувства, которых они служат
представителями в нашем сознании» (Пэйо).
Пэйо хочет сказать, что практика делания приводит к тому, что уже без усилия мысли и
воли скопившееся «понятие» ведет нас к нравственному механически.
По существу, конечно, это другая сторона привычки.
В то же время действие, раз совершенное, есть некоего рода обет, демонстрация,
провозглашение программы.
Действовать – значит публично заявлять свою волю. Наши поступки уже обязывают
нас перед общественным мнением, показывая, к какому лагерю мы принадлежим. Все
моралисты утверждают, что если человек хочет изменить свой образ жизни, если он решился
служить впредь долгу и правде, он должен «разом перейти на новый, истинный путь и идти
по нему смело, без оглядки, поступая вразрез со всеми своими прежними привычками и
наклонностями... Он должен идти напролом, оторваться от своего прежнего «я» и, по
энергичному выражению Вельо, «дерзко» служить своему Богу. Трудно себе представить,
сколько энергии придает чувству и воле такая резкая, публичная манифестация.
Являясь публично манифестацией нашей воли в пределах, превышающих ее
действительный уровень, поступок, действие закрепляет наши решения и своей силой, и
силой общественного мнения, к которому оно обращается, и в довершение всего дарит нам в
виде награды живую, бодрящую радость.
Но, пожалуй, главное – это радость.
Важно то, что человек, силой заставивший себя сделать добро, начинает дорожить им,
как своим богатством, начинает привязываться к собиранию добра, как скупец к собиранию
богатства.
Представим себе, что человек в течение двух-трех дней но поддается натиску гнева, –
несомненно, он будет говорить себе с ликованием: «Слава Богу!» Человеку всегда приятно
побеждать и горько сознавать себя побежденным; вот почему внутренняя борьба способна
увлечь человека всецело; он даже сам в конце концов будет выискивать удобные случаи, где
бы был повод проявить ему свою стойкость в борьбе с охватывающим его привычным
аффектом. Таким образом, элемент радости, заключающийся в борьбе человека со своими
дурными помыслами, страстями и привычками, поддерживает его волю и облегчает самое
борьбу.
С другой стороны, человеку всегда бывает жаль своих усилий, он ревниво оберегает
тот плод, какой они принесли, потому немного требуется времени, чтобы и этот внутренний
мотив, с своей стороны, начал оказывать действие на волю. Если человек, некоторое время
усилием воли воспитывавший в себе дух целомудрия, вдруг попадает под власть дурных
мыслей, то он чувствует уныние: ему кажется, что все труды, все прежние усилия его
пропали даром. Падение становится для человека страшным. При всякой духовной культуре
человек бережно относится к плодам трудов своих и не поступает подобно тому
нерасчетливому ребенку, который тратит на пустяки заработанные в поте лица гроши.
Таким образом, действие, повторяемое по возможности часто, не только порождает
чувства, а и подкрепляет нолю силой радости, какую оно дает человеку. Как, повторим,
скупец, отказывая себе во всем, живет радостным сознанием того, что растут более и более
его червонцы, так и при духовных приобретениях радость есть великая, непременная награда
за подвиг, двигающая к новым подвигам.
VIII. Послушание – путь к свободе
Для того чтобы приобрести себе устойчивость в делах добра – привычки доброделания,
как мы видели, отцы рекомендовали принудительное делание, насилие над своей волей.
Но такое делание, случайное, руководимое совестью, еще недостаточно чуткой в
различении доброго и злого, они не могли считать безусловно достаточным для первых
шагов спасения.
Они требовали подчинения воли определенной дисциплине или мудрому водительству
иной воли, более опытной и твердой.
Первая добродетель после смирения есть послушание, говорили они.
И в данном случае святоотеческая мысль мудро предопределила, предвосхитила
выводы психологической этики.
«Послушание»! Нет слова, которое бы так дурно звучало в наших ушах. Не одни дети
не любят послушания. Чуть не грехом считают его и взрослые.
Послушание, говорят, – вид рабства. Оно недостойно человека, который должен
следовать сознательным велениям совести, а не приказам со стороны.
Послушание – слепая добродетель, а мы должны быть зрячими....
Такие рассуждения не что иное, как детское упрямство.
Нет, послушание не рабство: это, как справедливо рассуждает Вагнер, – путь к свободе
и даже – сама свобода.
Воля человека может быть похожа на флюгер, двигающийся по ветру, или на руль,
движимый опытной рукой. Чем быть почетнее – рулем или флюгером? Если твоя воля не
знает колебаний в путях и способах достижения цели, пусть она будет кормчим. Но если ты
видишь, что судно твое мечется между берегами, не лучше ли поручить его кормчему?
Высшая из побед есть победа над своим самолюбием, над самим собой. Прекрасно
говорит об этом авва Серен.
– Состояние души, – говорит он, – которую благодать возвысила до совершенства,
превосходно олицетворено в лице евангельского сотника, который говорит «Имею под
собою воинов и говорю одному: «иди!» и идет, и другому: «прииди!» – и приходит; и слуге
моему: «сделай то!» – и делает». Итак, если мы будем бо роться с пороками и побеждать их,
побеждать наши страсти и телесные движения, подчинять власти ума эту толпу мыслей,
которые ее беспрестанно осаждают и беспокоят, и силою Креста Христова отгонят далеко от
сердца ополчения вражеских сил, ведущих с нами столь жестокую войну, то мы примем от
Бога в награду за нашу победу благодать быть сопричастными к лику этого евангельского
сотника, который есть прообраз верного христианина. Мы получим от Него власть
повелевать нашими мыслями. Мы не позволим более, чтобы эти мысли против нашей воли
увлекали нас туда, куда идти мы не хотим, и будем твердо держаться тех мыслей, в которых
найдем свой покой и радость своего сердца. Мы скажем дурным мыслям: «Уйдите», – и они
уйдут. Мы скажем добрым мыслям: «Придите», – и они придут. И мы прикажем нашему
слуге, т.е. нашему телу, сохранить все законы чистоты, и он послушается нас и будет
раболепно служить во всем уму.
Но чтобы получить такую власть приказывать, нужно воспитать инстинкт послушания,
развить в себе, в своем центре способность скорого подчинения велениям духа.
Приказывать умеет только тот, кто научился повиноваться.
Не было ли бы странно и смешно, если бы в области законодательства или в области,
например, авиации каждое поколение выдумывало вновь элементы знания: при этих
условиях законодательство не двигалось бы с места и люди не поднимались бы от земли.
Не странно ли было бы, если бы пациент отвергал докторское лечение, потому что
предписания врача ему кажутся неясными и даже нелепыми.
В области гигиены есть ряд правил, которые на первый взгляд могут казаться
нелепостью.
Вся система гигиены, например, йогов, заключает советы страшные и непонятные.
Значит ли это, что та или другая система – ложна?
Но ведь это – системы опыта и долгого векового изучения.
Может ли быть иначе и в системах нравственной ортопедии, по крайней мере, на
первых ее ступенях? Мы должны здесь следовать опыту, предписаниям мудрых, особенно
велениям Церкви.
Если указывается известный ряд средств, воспитывающих волю, то странно нам
говорить: «Это – нелепость, это – не нужно».
Каким образом могут быть нужны, например, поклоны – движения, видимо лишенные
смысла. Как может повлиять на меня внешнее подчинение ряду заповедей, смысл которых
мне не ясен (мелочи «постного» правила; малые предписания о молитве, молитвенный
канон), когда хочется молиться от души, свободной и вдохновенной?
Все эти речи – только плод печальной духовной недозрелости. Мы в другом месте
показали, как такое внешнее действие, как поклоны, вызвали в холодной душе святое
горение (Статья: «Нужны ли обряды?»).
Жития святых постоянно показывают, как опасны иногда видимо святые действия при
недисциплинированной, неопытной воле.
Посему обязательно нужно повиновение. Уже потому, что повиновение само по себе
есть акт самораспятия, распинания воли, – оно спасительно.
Поэтому не странно и не глупо, когда иноки Фиваиды из послушания поливали годами
потухшую головню. И тем более не странно, когда они слепо повиновались голосу аввы. В
его советах о жизни, в нем (авве) говорит голос Божий – и, значит, из семени повиновения
так или иначе вырастет добро. В любовном послушании детей отцу строится возрастание
детской души; на чем же, как не на любовном послушании мудрости и опыту Церкви, мы
можем утверждать первые шаги своего нравственного усовершенствования.
Поэтому в высшей степени полезно искать и найти себе любящего
руководителя-старца, который мог бы следить за жизнью нашей души и направлять ее
жизнь.
IX. Воспитание воли
Что касается деятельности на первых ступенях восхождения в меру «мужа
совершенна», то здесь прежде всего необходимо так называемое «бодрствование».
«Бодрствуйте, чтобы не впасть в искушение», – говорит Евангелие (Мф., 26:41).
«Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш, диавол, ходит как рыкающий
лев, ища кого поглотить», – учит апостол (1 Петр., 5:8).
Бодрствование и бдительность – это добродетель моряка, который стоит на вахте
своего корабля, несмотря на темную ночь, несмотря на холод и бурю. Вот он, совсем один,
стоит на носу корабля, он смотрит внимательно во все стороны, не видать ли где на
бесконечном пространстве волн зеленого или красного огня, какого-либо сигнала или маяка.
Когда туман окутывает море, он напряженно прислушивается, не доходит ли до него из мглы
звук колокола или трубы – рупора с какого-нибудь корабля, на который рискует наскочить в
ночной темноте.
Он бодрствует, он не спит, не спит для того, чтобы другие могли спокойно спать и
чтобы предупредить несчастие.
Зеленый огонь – это спасительное указание на благую пристань, на то, что нужно идти
на этот огонек и минуешь все опасности плавания. Красный – предупреждает об опасности, о
том, что корабль недалеко от рифа, о который может разбиться.
И мы, бодрствуя, обязаны, как этот сторож, смотреть бдительно, нет ли красных огней,
нет ли опасности. И эта опасность – соблазн, искушение, грех.
С другой стороны, необходимо следить за зелеными огоньками. Опасно пройти мимо
спасительной гавани, где можно запастись силами для плавания. Господь Бог, как кормчий
наших душ, всюду рассыпал спасительные огни.
Вот на дороге нашей страдание, это – огонек, призывающий нас искать в Боге
успокоения. Вот на нашем пути чужое горе, и это – зеленый огонек. Господь зовет нас выйти
из нашего себялюбия, остановиться и в добром деле укрепить расточенную в суете душу.
Прежде всего нужно бдительно следить за рождением помыслов.
«Помысл», по святоотеческому употреблению слова, не есть еще прямое желание
совершить грех. Это только те пылинки греха, которые, накопляясь, дают почву для греха.
Поясню примером. Если даже невнимательно и, по-видимому, без искушения, смотреть на
дурные картинки, слушать плохие песни, недобрые разговоры, то каждый раз на душе будет
оседать злая пыль и, увеличиваясь с каждым разом, наконец образует «грязное пятно»,
нечистую мысль. Происходит это оттого, что даже и в первый раз хоть на секунду и слабо,
но ужо родился грешный помысл. Отсюда понятно, как важна борьба с этими начальными
помыслами.
Нужно следить за душой. Если в беседе, чтении, на зрелище, при размышлении вам
покажется, что какая-то враждебная душе тень прошла мимо и закрыла на минуту светлость
духа, – будьте осторожны. Это прошел помысл, злое чувство зависти и тщеславия, блуда...
Нужно уничтожить его, отыскать причину, нарушившую светлость духа, бороться с ней.
Скажу яснее. Вы видите успех своего товарища, и что-то укололо ваше сердце. Это
прошел мимо демон зависти. Через минуту все как будто прошло, но вы ошибаетесь:
капелька яда осталась в душе.
Другой случай. В беседе кто-нибудь сказал гнусное слово, анекдот, и вам на минуту
стало весело. Бойтесь, это – демон блуда коснулся вас и внес свой яд в вашу душу.
Во всех таких случаях надо бежать, а если бежать поздно, – торопиться залечить
причиненную маленькую ранку.
Лечить помыслы – один путь: размышлением обнажить «помысл». Помыслы оттого и
приходят легко и укрепляются в душе, что считаются нами мелочью, «невинной шалостью».
Мы не следим за помыслом, не идем по его следам. Что, дескать, за важность на минутку
потерять душевное равновесие. Но стоит нам обнажить помысл, показать себе при свете
совести, куда он ведет, то, как под микроскопом, мы увидим зародыш будущего чудовища и
испугаемся его. Обнаживши помысл, нужно противопоставить красоту противоположного
чувства. И делать это надо при самом зарождении помысла. Повторенный пять, десять раз он
вырастает в грех, срастается с душой, становится греховным желанием. Бороться с ним уже
труднее.
Но само собою разумеется, что мы не в силах уловить каждый помысл: он может
вырасти и в желание.
Что делать тогда?
Мы уже говорили, что главный недуг нашего времени – слабость воли, дряблость, так
сказать, волевых мускулов. Есть пружины, которые можно разогнуть только с боль шим
усилием, но есть и такие, для которых достаточно прикосновения пальцем, чтобы они
подались.
У нас, в большинстве, воля – очень слабая пружина; ее двигает самый легкий ветерок.
Мы можем искренне любить добро, желать его, можем давать себе десятки обещаний
служить добру, но достаточно легкого зова – и мы послушно и смиренно идем к греху.
Воля так дрябла, что не имеет силы отказать первому зову.
Как же быть?
Рецепт простой: не приводите в исполнение свое желание тотчас же – подождите.
Но скажут: ведь здесь и болезнь-то состоит в том, что воля идет за желанием без мысли
и расчета, как слепой за поводырем. Чтобы удержать желание и нужно прежде вылечить
волю.
Да. Но, тем не менее, всякий в силах ставить желанию маленькие баррикады, которые
могут отдалить на пятьдесять минут решение воли.
Тебя зовет грех, ты не в силах противиться ему – пусть. Но по дороге прочти три раза
«Отче наш». Пусть это будет даже не молитвой (если ты потерял дар молитвы), а простой
работой памяти. Считай до сотни, двух, трех.... И, может быть, ослабеет зов греха и ты
вернешься с дороги. Конечно, еще лучше молитва настоящая, истинная, но это уже не
механическое средство, и на него редко найдется сила у раба первого желания.
Вид слабости воли – вспыльчивость (беру ее как пример). Этот недостаток считают
природным. В действительности это результат распущенности воли и, если захочешь, легко
избавиться от этого недуга. «Когда чувствуешь приступ гнева – сядь», – советовал Кант;
благой совет. Нужно образовать привычку прерывать приступы вспыльчивости чем-нибудь
отвлекающим. Сидя, неудобно гневаться. Перерыв гневной речи на секунду обрывает самое
чувство гнева. Значит нужно приучиться всякий приступ злого чувства соединять почти
автоматически с действием, мешающим его обнаружению.
X. Борьба с помыслами.
Охранение себя от искушений дурного товарища, книги, зрелищ
Мы говорили о борьбе с помыслами, так сказать, механическим, внешним путем.
Отцы церкви, великие строители души в храме Богу, ре комендуют как лучший способ
этой борьбы – постоянное сосредоточение мысли на предметах духовных.
Все почти наши душевные беды, по рассуждению аввы Серена, происходят от того, что
мы не по нашей воле берем предметы для размышления, но возникающий в нас помысел
бросает нас из стороны в сторону, словно буйный вихрь – опавший с дерева лист. Мы
позволяем, чтобы мысль наша обнималась и питалась не светлыми и возвышенными
образами, которые по самой своей природе должны выталкивать чуждый им темный помысл,
а предметами недостойными, какие подсовывает нам враг.
«Наш ум до такой степени выскользает из нашей власти, что, когда мы хотим заставить
его вспомнить о страхе Божием или принудить созерцать Божье величие, он тотчас, как
раньше, устремляется в сторону, и мы не можем остановить его в этом постоянном
колебании».
«Ум человеческий действует беспрерывно, его подвижность изумительна, и об этом
говорит книга Премудрости: «Жилище тела давит на душу, несмотря на живость ее мысли».
По натуре своей мысль не может оставаться праздной; она руководит телесными
движениями, доставляя занятия для деятельности предметами, которые ее удерживают и
останавливают; она по своей природной легкости прыгает с предмета на предмет; поэтому
нужна долгая привычка, чтобы на опыте узнала, на каких предметах она должна
останавливаться, чтобы заниматься ими без утомления и чтобы это занятие выpaботало в ней
способность сосредоточиваться. Долго нужно работать над воспитанием ума, над
приучением его постоянно жить в мире святых мыслей, образов. Это путь, на котором наша
мысль, душа станет выше искушений, навеваемых врагом, и будет пребывать в этом
устойчивом положении, которого она так пламенно жаждет...».
И отцы-подвижники достигали высочайших ступеней сосредоточения духа в одной
мысли о Боге.
«Я, – рассказывает преп. Макарий Александрийский, – Палладия запер в келью и
задвинул засов кельи, чтобы не быть вынужденным отвечать на какие бы то ни было
вопросы, и, став на молитву, стал говорить своей душе: «Берегись, как бы не пришлось быть
низверженной с неба. У тебя есть ангел, архангел, херувимы, серафимы и все небесные силы,
у тебя твой Бог, Творец всего сущего. Не говори же об этом, не спускайся никогда ниже
облаков и не уступай земным мыслям». И так стоял два дня, не давая места ни одному
помыслу...».
Но такая отрешенность от всякого чуждого помысла, конечно, не в силах обычного
человека среди мира.
«Я не был в силах долее удержать мысль мою в таком великом сосредоточении», –
говорит и Макарий.
Поэтому возможнее постоянное хранение в уме некоторых идей, мешающих
появлению злых помыслов.
Особенно часто рекомендует аскетика с этой целью памятование о смерти. «Помни
последняя твоя – и никогда не согрешишь...». Носи всегда память о смерти. «Будем
постоянно возбуждать себя памятью о смерти», – говорил ученикам преп. Пахомий. «Она
поможет нам вознестись над землею, потушить в нашем сердце любовь к миру и обрести
Бога. Будем живо представлять себе смерть, когда ложимся, будем рассуждать тогда сами с
собою, будем убеждать тогда всякий член нашего тела. Пусть душа наша говорит им так:
«Ноги, имеющие теперь возможность ходить, будьте всегда готовы водить нас к исполнению
воли Божией, прежде чем смерть сделает вас недвижимыми. Руки, придет время, когда вы
станете бессильны и не будете в состоянии работать; прежде, чем это случилось, пользуйтесь
остающимся вам сроком, чтобы протягиваться и воздеваться к Богу в молитве. Тело, прежде
чем мы разлучимся и ты обратишься в прах, будем вместе работать, чтобы сослужить Богу
службу, которую мы ему обязаны. Действуй мужественно часто распростирайся перед Богом
ниц. Давай мне в изобилии слезы. Подклонись под иго Христово. Помоги мне идти к Нему и
спешить со святою радостью ко всему, что принадлежит к Его службе. Не думай ни
отдыхать, ни пребывать в лени в этом мире из страха быть вверженным в вечное пламя».
И то же самое непрестанно повторяют другие подвижники.
Но память о смерти, по святым отцам, не есть постоянное представление вечных мук и
страшного суда. Страх Божий – начало мудрости, но не рабский страх наказания.
Памятование о смерти есть памятование о коротком сроке, данном нам для
самосовершенствования, о близости отчета.
Страх Божий есть основанный на любви к Богу страх, как бы не украсть что из срока
Господня на дела диавола и тьмы, а не боязнь одной кары за нарушение Божией воли.
К авве Сисою пришли три отшельника, чтобы получить назидание, и один из них
сказал ему: «Отец, что сделать мне, чтобы избежать адского огня?» Он ему не ответил. «А я,
отец, – подхватил другой, – чем могу избежать скрежета зубов и неумирающего червя
адского?» Третий спросил: «А мне что делать? Меня охватывает смертельный ужас всякий
раз, как я представляю себе тьму кромешную».
Тогда преподобный ему ответил: «Признаюсь вам, братья, и никогда не думал об этих
вещах; и так как я знаю, что Бог полон благости, то я надеюсь, что он сжалится надо мной».
Монахи, которые ожидали более прямого и пространного ответа, удалились, выражая
некоторую печаль. Но святой не захотел отпустить их недовольными, позвал их и с великим
смирением им сказал: «Блаженны вы, братья, и завидую я вашей добродетели; вы мне
говорили об адских муках, и я понимаю, что вы так проникнуты мыслью о них, что они
могут вам много помочь, чтобы избежать грехов. А я! Что делать мне с сердцем, столь
бесчувственным, что я не думаю даже, чтобы после смерти было место казни, назначенное
для злых... Эта бесчувственность, без сомнения, причина множества грехов моих».
Может быть грешный страх, когда учение о благодати Божией – о таинстве искупления
заслоняется в человеке картиной вечной муки, ужасом перед наказанием.
Посмотрите на этих совопросников преп. Сисоя. Вместо благостного образа Христа,
прощающего грешницу, вместо Лика Богоматери – ходатаицы, они все внимание
останавливают на огне неугасимом, «черве неумирающем» и тьме кромешной.
Такой страх может удержать от греховного действия, но он не ведет за собой
положительного сердечного добра – роста духа.
И вот авва Сисой внушает, что любовь к Богу представление о его благости, о
Христовой жертве более способны двигать к добру, чем рабский страх.
«Переживая в душе вечную Пасху, полные радости спасения, мы легче избежим зла,
чем в запуганности души».
Радостное постоянное памятование Светлого Христова Лика – вот средство постоянно
быть на страже против «приражения» помыслов, против искушений.
Представьте себе на чужбине юношу, который носит и в душе и как-нибудь реально (в
портрете) образ любимой невесты, любимой матери.
Будет ли он так податлив к соблазнам, так склонен к разгулу, искушениям женщины,
как те, у кого нет таких воспоминаний? Конечно нет: образ матери охранит его от злого дела;
образ невесты обережет его от грязного желания и мысли. Но так же и вдесятеро более
охраняет душу Образ Чистейшего Распятого за наши грехи: если он заполняет мысль, где
проникнуть нечистому помыслу; если он живет в сердце, может ли диавол зажечь там огонь
греховного желания? Но само собой разумеется, не имея возможности уходить от
впечатлений мира в затвор желаний, мы должны всячески убегать от условий, способных
легко родить искушения.
Нужно прежде бегать, отстраняться дурного товарищества.
Человек необходимо носит печать того общества, среди которого вращается, и, в
частности, подчиняется влиянию ближайшего круга своих «присных». Влияние это может
быть благотворным и чистым, когда окружающие нас принадлежат к тем лучащимся людям,
от которых (даже от наружного облика их) «струится сила душевного здоровья, бодрости и
чистоты».
Но по общему правилу, окружающие нас – большею частью слуги, рабы и мученики
мира, живущие его законом.
И потому всегда требуется бдительность в охранении себя от влияния мира через
товарищество.
Само собою разумеется, что мы не можем брезгливо отстраняться от общения с
людьми, которые могут быть в соблазне, и Господь Исус и ел, и пил с грешниками и
мытарями.
Само по себе общение с людьми, «ходящими по неправде», хотя небезопасно, потому
что мудрено не очерниться проходящим между угольями, но не влечет за собой
необходимого заражения их грехом.
Св. Виталий мог еженощно ходить в веселый дом, и грязь его не приражалась к его
чистой душе. Но это общение безопасно только тогда, когда человек решительно
отмежевывает себя волей своей от совета нечестивых. Опасность дурного общества не
столько в прямом заражении его духом, сколько в рабстве подражания тому кругу, среди
которого вращаешься.
Отчего «православный» не смеет перекреститься на храм или входя в дом? Отчего
человек в обществе часто пьет водку видимо с отвращением? Отчего потеря чистоты
юношами часто совершается в компании?
Оттого, что слабая человеческая воля легко подчиняется воле общества, какое его
окружает, не в силах по малодушию воли отделиться от общества. «Если бы мы
довольствовались своими пороками – не многие были бы так порочны, как теперь», –
говорит один мыслитель. Но нам своих пороков мало.
«С волками жить – по-волчьи выть...». Мы считаем для себя обязанностью примкнуть к
порокам товарищества, чтобы не нарушать гармонии отношений, не вызвать насмешек с их
стороны, чтобы вызвать их недорогую похвалу. Ради этого верующий стыдится своей веры и
скрывает ее; мало того, в унисон с другими – смеется над тем, что еще свято для его души.
Из-за этого же малодушия, юноша позволяет товарищам вести себя, куда не хочет, и
гибнет... . И пр., и пр. Из-за этого малодушия он соглашается с верой, нравственными
взглядами большинства, хотя они ему противны.
Пройдут недели, месяцы – и он соединится с товарищами не только в делах, но и
мыслях: чтобы оправдать себя в том, что сделал против совести насильно, сообразуясь веку
сему, он переделает свою веру и совесть, заставит себя считать добром то, что вчера считал
злом.
Общества и мира не избежишь, но нужно все же бегать тесного, обязующего
сближения с людьми опасными или суметь воспитать себя – силу сопротивления моде,
предрассудку, голосу общества, смелость отстаивать свою правду перед общим голосом
мира.
Представим себе, что обычай мира требует от молодых людей такого поступка,
который ясно идет вразрез с заповедями Божиими, вразрез с завещанием родителей. В
таких-то случаях часто приходится одному выступать против своих друзей и товарищей.
Со всех сторон раздается: «Он держится за юбку своей матери», – и насмешки так и
сыплются на него отовсюду.
Но тот в таком случае должен мужественно ответить: «Да, я свято чту поучения и
наставления моей матери. То, чего вы от меня требуете, я не считаю за правду, и я буду
всегда, насколько смогу, стоять за справедливость». И если ему придется одному идти
против всех – пусть он будет тверд.
Но может быть, кто-нибудь на это возразит: «Нельзя уйти от людей. Не могу я
разорвать с окружающей средой. Я ведь смогу уйти, когда дело зайдет слишком далеко».
Увы, и в сказке многие думали, что они могут пройти между мешками углей и не
запачкаться, но не прошел ни один.
«Однако что я поделаю: известных уступок большинству требует мир и приличия
общества, а уйти из него нельзя».
Можно и должно, когда «угли пачкаются».
«Мне раз пришлось выйти из-за стола и уйти, – рассказывает Мооди. – Я был
приглашен к ужину, где подали семь различных сортов вин и других спиртных напитков.
Один молодой гость заставлял молодую даму пить до тех пор, пока лицо ее не сделалось
совсем красное. Я поднялся и ушел из дому. Я понял, что здесь мне было не место. Мой
поступок был противен светским приличиям и обычаям, он служил им упреком. Наша
прямая обязанность действовать против обычаев мира, раз они уклоняются от истины. Во
всех домах, однако, принимали меня после этого за невежу и за человека, не знающего
приличий. Но я знал, что Христос требовал от меня не того, что мир».
Следует избегать дурной книги. Есть книги, страницы которых отравлены. И, может
быть, особенно много появилось их в наши дни: сколько их, одурманивающих поэм,
воспевающих красоту самоубийства; сколько стараний доказать, что человек – зверь, и
жизнь его должна быть «бесстыдной и нагой» – жизнью зверя.
Опять говорю: нет и не может быть книги по существу – сама в себе – вредной.
Чистая душа, огражденная постоянной памятью о мирах чистейших, о Христе и Деве
Пречистой, не примет грязи; тогда как грязное воображение – соблазнится и некоторыми
страницами Библии и даже Сикстинской Богоматерью.
Богоматерь не захотела войти к Кириаку (Пролог, 2 окт.) не потому, что в его книгах
оказались места еретики Нестория (такие места были, конечно, например, у обличителя
Нестория – Кирилла Александрийского), а потому, что Кириак, очевидно, или имел
сочувствие к этим хулениям врага Богоматери, или, по крайней мере, не принимал мер,
чтобы они не соблазняли немощных.
Опасность книги – в нашем отношении к ней.
Яд может быть врачебным веществом, если им пользуются, умея выделять его
врачующие элементы, и уничтожают вредное действие остальных. Мы часто к книге
обращаемся чуть не сознательно за ядом.
Мы набрасываемся на сенсационную книгу, большею частью разрушительного
свойства, и жадно глотаем самое острое и резкое, как пьяница пьет вино. Если книга
разрушает веру, мы иногда точно с радостью приветствуем ее выводы, принимаем их как
нечто бесспорное и не ищем иной книги, которая могла бы подорвать вору в первую.
Если книга разрушает наши нравственные идеалы, мы с особенным вниманием
останавливаемся на этих ее частях, как на откровении.
Наша вера, наши идеалы, нравственные взгляды часто так неустойчивы, нам так
хочется отделаться от них, как от лишнего бремени, что мы приветствуем злую книгу, как
освободителя, отдаваясь в ее волю.
Этим объясняется успех «Саниных» и Геккелей (в его популярных книгах); скрытое
желание дать свободу живущему в нас зверю, желание отделаться от Бога и долга заставляет
торопливо пить из отравленной книги яд и только яд, чтобы оправдать пути спои. Мы
смакуем овеянные ароматом разврата страницы, ищем их, и в конце концов, даже к Библии
не можем подойти без грязной мысли и чувства.
Очевидно, что такое пользование книгой – преступление; это – рабство для духа, когда
мы принимаем за истину то, что льстит капризам нашей воли.
Это – разврат, когда от книги мы ждем щекотания нервов, «мысленного греха».
И если мы не свободны от такого рабства книги, если мы не господа своего разума и
чувства и позволяем себе по течению идти за всяким призывом книги, – мы должны
тщательно бегать опасной книги: грех играть с огнем и глотать «яда на пробу». Это –
самоубийство духа.
Следует окружить себя книгами – друзьями, книгами признанной чистоты и правды с
книгой книг – Евангелием – во главе.
Воспитывать упрямство чувства и разума, чтобы разум и чувство не отдавались в
пленение случайной чужой мысли.
Воспитывать чистоту сердца и совести, при которых душа инстинктивно чувствует и
отталкивает ложь. Всякую мысль, смущающую совесть, проверять своим разумом и чужой
мыслью.
И тогда станет полезна всякая книга, и всякую книгу можно читать, только поучаясь, а
не соблазняясь.
Но пока этой силы нет, лучше, повторяем, избегать книги опасной, модной,
соблазняющей, не делать душу игрушкой чужой остроумной игры с истиной.
Нужно бегать соблазняющих удовольствий.
Развлечения не вредны человеку и не грешны сами по себе. Даже Антоний Великий,
славнейший из подвижников Фиваиды, иногда вел «веселую» беседу с иноками – веселую,
т.е. простую, вне вопросов аскетического подвига и Богопознания. И когда его упрекнул за
это один охотник, он дал ему такой урок:
– Возьми стрелу и натяни тетиву.
Тот исполнил.
– Натяни туже.
Тот повиновался.
– Еще туже.
– Нельзя: лук лопнет.
– Да, – сказал преподобный. – То же нужно иметь в виду в деле служения Богу. Нельзя
напрягать силы духа выше меры. Иногда нужно и отдыхать.
Но в области развлечений нужна большая осторожность Возьмем, например, зрелища.
Всякую книгу человек может оставить; каждую злую мысль книги он может оценить и
взвесить.
У него всегда есть возможность анализа и критики. По отношению к беседе у человека
есть право спора, оспаривания опасного злого мнения.
Перед зрелищем (если человек не в силах прервать его, уйти) мы бессильны. В
представлении, песне, монологе идеи быстро и безудержно развиваются перед нами с огнем
яркого вдохновения. То же – в картине, рисунке и пр. Для анализа нет времени – наше
чувство и воля властно захватывается чужой волей, проповедью зрелища.
Мы можем бороться с впечатлением после, но это уже не то: впечатление владело нами
несколько минут и отложило свой яд, дало свой опасный осадок.
Это обязывает нас втрое внимательнее относиться к оценке удовольствий и зрелища.
Когда-то я рассказывал следующий случай: одна женщина спрашивала знаменитого
английского проповедника Мооди:
– Друг спасения или враг – театр? Можно ли его посещать?
– Если в действительности будете истинной христианкой и в театр пойдете с
благословением Божиим, то можете посещать его, сколько вам будет угодно.- Вот ответ
Мооди.
– Я очень радуюсь, что вы не так узко смотрите, как многие другие.
Собеседница обрадовалась сердцем при мысли, что она одновременно может быть
христианкой и посещать театр. При прощании Мооди прибавил:
– Если вы можете идти в театр во славу Божию, то идите, но только если вы твердо
уверены, что делаете это во славу Божию. Если вы истинная христианка, то ваша
единственная радость должна быть в сознании, что вы делаете то, что угодно Господу.
– Немного времени спустя, – предоставим слово самому Мооди, – эта женщина снова
приходит ко мне.
– Господин Мооди, – сказала она, – теперь вопрос о театре стал для меня совсем ясен.
Несколько дней тому назад я снова была там. У нас в доме были гости, и муж мой пожелал,
чтобы я вместе с ними отправилась в театр. Мы поехали. Когда подняли занавес, мне все
стало ясно. «Здесь не место мне, это ужасно», – сказала я мужу. «Я не могу здесь оставаться,
я должна идти домой».
Мы подписались под этим советом Мооди, смысл которого тот, что и театр
удовольствие, к которому нельзя идти вместе с Христом; удовольствие только для тех, кто не
довольствуется радостью пребывания в Боге.
Теперь я, пожалуй, готов допустить, что могут быть зрелища, где мы можем быть с
Христом – зрелища положительно чистые, поднимающие души и потому безусловно
допустимые.
Были же и в древности мистерии – глубокие, возвышающие представления, часто
сближавшиеся даже с богослужением, так называемые «действа», например.
Но оставим даже и эти зрелища: всякое изображение жизни, не льстящее страстям, а
проповедующее вечные начала правды, не может считаться вредным и греховным.
Но при этом правило останется правилом: удовольствие отдыха, например, прогулка,
не должно мешать делам более серьезным.
Зрелища?.. Законны все-таки только те, куда можно идти с Христом, которые не могут
родить злой мысли и чувства.
XI. Борьба с привычками и страстями
Дурное товарищество, дурная соблазняющая книга, дурное развлечение, предрассудки,
игры, враждебные интересам духа уставы – это внешние враги нашего
самоусовершенствования.
Опаснее, чем они, враги внутренние, коренящиеся в на шей душе.
Первый и наиболее постоянный наш враг – это дурные привычки.
Привычка – случайное желание, которое через ее повторение стало потребностью.
Привычка часто вовсе не срастается с душой человека органически, но становится
потребностью самого организма, почти непреодолимой, и ведет душу за собой не потому,
что отравленное до сих пор незаконным ядом тело требует этого яда, а по закону, т.е.
инерции духовной жизни.
Здесь граница между привычкой и страстью. Две рюмки водки за трапезой могут быть
вначале просто капризом, вкусовым желанием. При частом повторении то же самое
становится привычкой; действием, введенным в роспись жизни, причем нарушение росписи
уже вызывает недовольство и досаду. Наконец, далее эти две рюмки перерождают самые
ткани организма, переделывают их так, что они нуждаются в «яде», как в питании.
Это уже страсть.
Таким образом, привычка, в сущности, случайный господин нашей воли, властный и
сильный, но без действительных прав на властвование.
И отсюда, хотя борьба с ней трудна, но трудна только для слабой уступчивой воли.
За исключением привычек ничтожного значения в нравственном отношении (вроде
привычки к тому или иному платью, привычки так или иначе распределять день и т.д.),
привычка – будущая страсть.
Отсюда, когда подается совет: бороться со страстью в начале ее развития, – это значит
бороться или с помыслом, первым рождением желания, или с привычкой.
Да, чтобы спастись от «одержимости» страстью, в которой бес воистину царит над
человеком, необходимо бороться с привычками.
«Легче не поддаться пороку в начале и избежать его, когда он только к нам близок, –
пишет св. Григорий Богослов, – нежели пресечь и стать выше его, когда он уже сделал в нас
успехи, как и камень легче подпереть и удержать в начале, нежели поднять вверх во время
падения».
«Пока проступок еще мал и не созрел, – пишет св. Исаак Сирии, – истреби его прежде,
нежели пустил ветви в широту и стал созревать. Не предавайся нерадению, когда недостаток
кажется тебе малым; потому что впоследствии найдешь в нем бесчеловечного властелина и
побежишь перед ним, как раб, узник, а кто в начале противоборствует страсти, тот
владычествует над ней».
«Всегда отсекайте страсти, пока они еще молоды, прежде, нежели они укоренятся и
укрепятся в вас и станут удручать вас: ибо тогда придется вам много пострадать от них.
Иное дело вырвать малую былинку и иное – искоренить большое дерево» (авва Дорофей).
Практика обыденной этики и практика отеческого подвига выработала целую систему
борьбы с привычкой.
Знаменитый Франклин в юношестве пользовался сам и потом рекомендовал систему
табличек. Он советовал: для каждой недоброй привычки завести табличку-дневник и
отмечать каждую победу над ней знаком плюс, а каждое поражение минусом. Естественный
человеку инстинкт накопления заставляет человека почти спортивно желать накопления
плюсов. Плюс в таблице показывает его рост, рост его воли, силы – и, естественно, человек
хочет и добивается этого доброго свидетельства о себе. Если люди (особенно юные) не
бросали бы часто эти таблички, как надоедливый упрек их частым падениям, они в самом
деле имели бы действительно выправляющее значение.
Нечто вроде этих табличек рекомендует авва Диоскор, требуя, чтобы человек, ищущий
самоусовершенствования, поставил целью бороться с одной привычкой и страстью в течение
года-двух, и, победив ее, переходил к другой.
К этим рецептам борьбы прибавляют еще другие.
Советуют, например, для постепенного отучения себя от привычки замену ее
удовлетворения непозволительным путем – суррогатами.
Человек, желающий отвыкнуть от курения, первое время курит вместо яда
какую-нибудь невинную траву; человек, привыкший к грязному слову, подменяет его
невинной, хотя бы малоосмысленной поговоркой и т.д.
Очень распространен совет прерывать привычку искусственным подкреплением,
усилением воли путем обета – добровольно наложенного «поста на привычку». Полезны и
единичные случаи отвлечения внимания от привычного желания к другому предмету,
другому порядку мыслей. Известен совет: «Если ты чувствуешь приступ вспыльчивости,
гнева, который всегда объясняется привычкой давать волю дурному настроению, перемени
место, сядь, если ты стоишь, возьми первую попавшуюся книгу или лучше примись за
какое-нибудь постороннее дело» («Полей цветы», – совет Амиэля).
Советы эти бесконечны.
Повторяем, все они имеют свою цену, но не следует преувеличивать их значения.
Прежде всего, в такой мелочной борьбе с привычками есть опасность – все дело
самоусовершенствования свести к борьбе с проявлением греха, причем он оказывается
неподорванным в своих основах и корнях.
Мы можем механически победить одну привычку, но кто поручится, что вместо нее не
встанет другая, однородная.
Лучший, по нашему мнению, способ серьезным рассмотрением привычки выяснить для
совести ее содержание, подойти к ней с тех сторон, которые наиболее понятны и
убедительны для души.
Чтобы успешно двинуть к действию волю, нужно отыскать в душе то колесико,
которое, сдвинувшись с своего покоя, приведет душу в непрерывное движение в известном
направлении.
Привычку, например, курения, грязной брани, привычку гнева, лени и т.д. гораздо
лучше, чем механическими приемами, победить, если сумеешь показать душе ее
противоречие тому, что душа привыкла считать своим сокровищем, славой, украшением.
– Я умею повелевать своей волей, – говорит один.
– Неправда, – говорит другой. – Смотри, ты не можешь даже на день сделать светлым
свое темное лицо. И от него темно людям.
– Как жалко мне этих несчастных, – говорил во время деревенского пожара один
христианин.
– Не верю, ответил ему другой, – тогда для чего вы жжете и пускаете в воздух их хлеб.
Бросьте вашу прихоть: она воровство у тех, кого вы будто бы жалеете.
– Мать... Нет никого для меня более достойного любви, как мать.
– А для меня нет ценности большей, чем любовь чистая, светлая; целомудренная семья
– светлый семейный очаг.
– Вы лжете оба. Я слышал, как ваши уста произносили святое имя матери в таком
сочетании, что мне стало больно. Если мать вам дорога, как можете имя ее бросать в грязь и
позорить грязной бранью?
А вы мечтали о чистой любви. Но разве ей может быть место у вас, когда вы населили
душу нечистыми образами, и квартиру грязной книгой?
Раскрыть душе, что известная обычная, будто бы невинная, привычка под собой
скрывает чаще всего серьезный дефект совести, следы глубокого недуга – один из лучших
путей двинуть совесть к серьезной борьбе с привычкой.
Показать, что привычка, почти всякая, есть нарушение долга по отношению к жизни и
обществу, преступление против общественной солидарности и собственной совести
человека, – лучшее средство возбудить стыд к привычке.
***
Помысл, овладевший человеком стихийно, захвативший во власть его волю,
опьянивший, одурманивший его; привычка, изменившая ткани духа, охватившая душу, как
спрут, есть страсть.
Одни из страстей есть ярко пылающий, уничтожающий огонь (страсть острой
ненависти, плотская страсть); другие – медленное тление, но и оба рода есть смерть души.
Как мы сказали уже, борьба с обоими видами страстей возможнее в начале.
Если страсть приходит в виде властного помысла, все-таки легче оттолкнуть его при
первом нападении, чем тогда, когда он охватит всюду. Пока один-два щупальца спрута
охватят тело, можно, отрубив их, спастись. Но трудно освободиться от восьми щупалец
чудовища.
Если страсть есть выросшая привычка, то еще яснее, что «на дороге» уничтожить ее
легче.
Какими путями?
Как и по отношению к помыслам, прежде всего советуется «обнажать страсть», т.е.
представить ее себе в ее чистом виде, во всем ее безобразии.
Аскеты (Пролог, подвижники Фиваид) иногда рекомендуют для того, чтобы уразуметь
гнусность страсти, прямо страшные средства.
Один, чтобы победить страсть к женщине, берет себе в назидание плат в сукровице
умершей женщины, будившей его страсть.
Точно так же один врач, чтобы спасти сына от блудной страсти и вина, ведет его по
больницам, где лежат больные от алкоголя и нечистой жизни.
Мы не пошли бы за такими советами вполне.
Нужно усвоить не физический, а духовный ужас страсти.
Для этого нужно вдуматься в ее духовную природу, увидеть искажение ею лика
человеческого, увидеть очами духа картину того унижения, порабощения души, какое она
влечет за собой.
Характеристики страстей у святых отцов (особенно у Василия Великого), то лее
характеристики в великих памятниках литературы, живописи – гораздо сильнее способны
создать в душе «испуг» перед страстью и понимание ее уничтожающей душу природы.
Возьмите изображение страсти в картинах Штука, Ропса, где такими ужасающими
чертами изображается «звериный лик» страсти, возьмите Мюффа в одной из повестей Золя,
опустившегося до образа «собаки», страшные образы убийства духа алкоголиками и пр., и
пр. Все это, конечно, дает боязнь перед той отдачей души воле бесов, какая зовется страстью.
Однако мы и здесь находим, что обнажать страсть, когда она владеет нами, поздно; лик
ее нам всегда кажется красивым.
Кажется, что для борьбы со страстью всегда останутся действительными только старые
великие отеческие способы.
Это, во-первых, пропедевтика, т.е. что они называют «утеснением плоти», а мы назвали
гигиеной тела для целей духа.
«Стеснить плоть, значит не творить ей никакого угодья в похоти или ничего не творить
с услаждением. Ни пищи, ни питания, ни сна, ни смотрения, ни других чувственных
впечатлений не принимать, так как это было бы благо, а принимать, как будто мимоходом,
как нечто стороннее, без внимания к тому и прежде, и после, даже более – с некоторым
лишением, не по мере желания плоти, а по мере разума и благого предложения. Дай телу
потребное с малым лишением и, оставя его, обратись к душе». У св. отцов это называется
«беганием покоя плоти» – недуга самого опасного и Богу противного.
Успокоение плоти для духа есть то же, что вода для огня. Плоть – седалище всех
страстей, как учит преп. Кассиян и как можно поверить всякому опыту, потому и стеснение
ее есть иссушение страстей. «Кто даже в малом чем угождает плоти, тому нельзя быть
внутрь; он в том, в чем угождается плоть, потому не собран и, следовательно, хладен». Душа,
приникшая к плотскому, сорастворяется с ним; от того бременеет, тяготеет к земле, не
способна свободно зреть умом духовное; напротив, как чисто зрение у стеснившего плоть,
как легко он тяготеет внутрь, как бесприютны у него страсти вообще, как оживает
ощутительно духовная жизнь. Плоть, если крепнет дух, крепнет на счет духа; и дух если
зреет, то зреет не иначе, как на счет утончения плоти.
Об этом мы говорили и еще будем говорить.
Одновременно пропедевтическое и защитительное значение имеет оценка движения
воли разумом при свете слова Божия и действование на страсть действием ему
противоположным.
Ты скуп, тебе трудно открыть руку свою: дикой волей заставь себя делать добро.
Назначь себе законом воли усиленную жертву от мамоны твоей в наказание за упорную
страсть.
Если ты хранишь ненависть в сердце своем, делай опять-таки силой принудительно
добро твоему врагу; благотвори ему.
Ненависть сердца твоего растает от радости, доселе тебе неведомой, радости – увидеть
чужую радость.
Если ты не можешь простить брата, проси у него прощения и заставь себя молиться за
него.
Если тень греховной любви тревожит тебя, поставь рядом с этой любовью любовь к
ближнему, страдание и горе человеческое; иди туда, где стоны и горе, и дело святое сделает
тебя рабом своим и вытолкнет из души эгоистическое, темное, плотское.
Не раз ставился на обсуждение вопрос: как лучше лечить страсть – медленной борьбой
или хирургически одним ударом.
Кажется часто, хирургия – единственный способ излечения от страстей.
Священник Брандт в поэме-драме Ибсена приходит к умирающей матери, находящейся
во власти демона корыстолюбия.
Чтобы победить демона, он требует, чтобы мать выбросила все золото. Иначе он не
даст ей причастия.
– Позволь оставить половину.
– Нельзя...
– Одну четверть!..
– Нельзя. Обломок идола – тот же идол, – отвечает Брандт.
И он настойчиво требует всего: полного отказа, перелома страсти разом.
Он, в сущности, прав. Иногда излечишь себя от страсти именно страстным переломом,
выкинув сразу «беса» болезненным, страшным, мучительным, как муки деторождения,
актом.
Конечно, высокое и святое дело – просто не давать страсти проявляться, сдерживать ее
чрезмерность. Часто и у отцов высказывается мысль, что многие страсти для большинства не
преоборимы.
Один старец, проживши в тяжких подвигах трезвости, бдения, поста и молитвы
пятьдесят лет, сказал: «Но я умертвил в себе блуд, сребролюбие и тщеславие». Но другой,
опытнейший подвижник, вразумил его следующими вопросами: «Вот ты входишь в келью
свою и находишь в ней лежащую женщину, можешь ли не подумать, что это женщина?»
«Нет, отвечал возмечтавший, но я борюсь с помыслом, чтобы не коснуться к ней». «Значит,
ты не умертвил в себе страсти блуда, а только обуздал ее. Еще, идешь ты дорогой и видишь
среди камней и черепков золото, можешь ли в уме своем представить и то и другое
одинаково?» «Нет, но я борюсь с помыслом, чтобы не брать золота». «Значит, страсть
сребролюбия живет в тебе, да только обуздана. Наконец, вот ты слышишь про двух
собратий, что один тебя любит, а другой ненавидит и злословит, и если они придут к тебе,
равно ли ты примешь их обоих?» «Нет, но я борюсь с помыслом, чтобы ненавидящему меня
оказать такую же любовь, как и любящему». «Значит, и гордость живет в тебе, но только
подавлена».
Да, изъять с корнями страсти трудно, и хорошо хотя бы не давать им владычествовать в
теле нашем.
Бог да даст нам силу, чтобы мы, если и не успели искоренить страсть, то, по крайней
мере, не действовали бы по ней и сопротивлялись ей. Ибо поистине тяжкое дело действовать
по страсти и не сопротивляться ей. Скажу вам пример, кому подобен тот, кто действует по
страсти и удовлетворяет ей. Он подобен человеку, который, будучи поражен от врага
стрелами, берет их и собственными руками вонзает в свое сердце. Сопротивляющийся
страсти подобен осыпаемому стрелами врага своего, но облеченному в броню и потому не
получающему ран. А искореняющий страсть подобен тому, кто, будучи осыпаем стрелами
врага, сокрушает их и возвращает в сердце врага, как сказано в псалме: «Меч их да внидет в
сердца их и луцы их да сокрушатся» (авва Дорофей).
Однако, как увидим, иногда полезнее иной способ борьбы, все же, кажется, подвиг
однократной мученической борьбы со страстью – лучшее средство именно не только
положить преграду появлениям страсти, но и вырвать ее корни.
Это возможно силою молитвы.
О молитвенной борьбе со страстями есть рассказы великие и чудные.
XII. Борьба со страстями
Хорошо говорит о силе молитвы один подвижник-мирянин.
Буря страсти охватила его. Он весь горел огнем греховного желания. Точно кровавый
туман окутал его душу. В отчаянии он метался по комнате, как осужденный – по тюремной
камере. Он пробовал молиться, но уста изрыгали богохульства. Эти уста горели желанием,
как жаждущие уста Тантала. Наконец, он силой принудил себя сосредоточиться на молитве...
Два или три раза он снова бросал ее, и, принимаясь за молитву третий раз, в отчаянии
крикнул: «Господи, погибаю!..»
Почти бессознательно он положил полсотни поклонов, и вдруг почувствовал, что он
возвратил способность молиться. Дерзновенно обратился он к Богу, прося погасить огонь в
теле его.
И вот... точно влажная роса, проснулась его душа, душа нашла покой и... навсегда.
Из души вырвана была страсть с корнем.
Это, конечно, редкий случай. Чаще страсть возвращается, и нужно два, три, четыре раза
ломать ее, чтобы она оставила человека.
Многие не могли победить, например, страсть пола десятки лет.
Иногда многократная молитва не вызывает никакого действия: здесь причиной всегда
то, что проводы благодати очень засорены.
Известно, что ток электрической силы не проходит, если засорены провода. Когда
впервые устанавливали телеграф в Японии, он очень плохо действовал. Начали исследовать
провода, столбы и изоляторы, но тут все оказалось в исправности. Странно было, однако, что
сообщение прерывалось в дождливые дни или при сильных туманах. Приехавший на осмотр
инженер обратил внимание на то, что телеграфные провода были как бы обернуты паутиной,
спускающейся по столбам и до самой земли. Когда паутина намокала от дождя или росы, то
она становилась хорошим проводником электричества и ток уходил в землю, а телеграфное
сообщение прерывалось. Паутину тотчас удалили и стали затем следить, чтобы и впредь ее
не было. Сообщение после этого не прерывалось.
«Мой аппарат, – рассказывает один телеграфист, – перестал действовать. Я тотчас
осмотрел его, но нашел все в порядке; однако неисправность продолжалась и восстановить
электрический ток было невозможно. Я снова осмотрел аппарат, на этот раз еще тщательнее,
и, наконец, обнаружил песчинку, которая разъединяла сообщение. Таким образом,
электрический ток прерывался и невозможно было прочитать изображенных аппаратом
знаков. Как только я снял песчинку, сообщение восстановилось».
Между небом и землей есть постоянное общение. Трудно объяснить себе его природу,
но, говоря человеческим сравнением, здесь есть сходство с той же передачей по телеграфу.
Иногда эта передача происходит через особые таинственные нити, которые связывают нашу
жизнь с жизнью Божией.
Иногда телеграф действует без проводов. Приходит откуда-то волна откровения, святое
предубеждение, без «проводов», без особых действий, передающих благодать.
Передача благодати Божией в особых откровениях возможна только тогда, когда
приемник благодати находится в созвучии с небом, способен для приема благодати.
Передача через нити, например, в молитве затруднена, когда между благодатью и
душой стоит какая-нибудь соринка. Провода благодати могут быть засорены вообще для
всякого тока благодатных вод: могут быть они засорены и специально для благодати,
врачующей данную страсть.
Страсть гнева нельзя победить, вырвать из души, имея непрощенного врага – скрытое в
глубинах духа злое чувство к человеку, чувство хотя бы забытое в минуту молитвы, но
вообще но искорененное, не изъятое из души.
Страсть любостяжания, демона скупости нельзя победить молитвой, но покончив таких
денежных дел, которые даже затемненная страстью совесть не считает безупречными.
Страсти любви (нечистой) нельзя убить, не уничтожив, не отбросив вперед усилием
воли всех внешних материальных «знаков» страсти, питающих ее (портреты, сувениры,
письма). И т.д.
Все такие осязаемые остатки страсти (мы не можем перечислить их исчерпывающе)
будут соринками, закупоривающими ходы благодати. Наоборот, «действие», направленное
против страсти, даже насильственное, неискреннее, косвенно подрывает ее силу,
способствует легчайшему приходу благодати. Не без причины освобождение от страсти
любостяжания св. Петром Мытарем связано с его недобровольной милостыней (он боосил
хлеб в нищего, раздраженный его просьбами). Победив скупость даже под влиянием другого
греховного чувства, он нанес первый удар страсти, и на переживаниях той почти призрачной
победы над страстью, в сущности, на почве вытеснения одной страсти другой, благодать
положила основание его спасения.
Но как мы сказали, мгновенное излечение от страсти весьма редко: обращения
разбойника Давыда, св. Марии Египетской, Евдокии, Таисии, Никиты Переяславского,
мытаря, увидевшего в печи котел с обрубками человеческих тел (его жертв, хотя он не
убивал, а только лихоимствовал), были мгновенными на первый взгляд, но подготовка духа к
победе, наверное, «подпочвенно» велась годами.
Страсть ломалась потому, что была надломлена. Об общих способах медленной борьбы
со страстями мы сказали.
Повторим кратко, и резюмируем мысли последней статьи на основании указания
отеческой, главным образом, мысли.
Если страсть есть закрепившаяся привычка или, родившись под влиянием случайности,
получила характер затяжной привычки (скупость Плюшкина, плотская похоть как
постоянное состояние духа), то остаются в силе правила борьбы с привычками, т.е., главным
образом, по возможности частый разрыв в непрерывном идолослужении страсти.
Израиль, постоянно ходивший вслед чужим богам, не погиб окончательно потому, что
у него были постоянные перерывы его измен Господу.
В рассказе Пролога один инок, падавший ежедневно, в конце концов спасен благодаря
тому, что каждый день после падения осуждал грех свой, плакал и ужасался его. Благодаря
этому, при страшной власти над ним страсти, она все же не захватила его всего, не заполнила
без остатка его душу.
О том, как бороться с заполнением души «желанием», мы уже знаем. Прибавим еще
два-три слова в целях большей ясности: чтобы ослабить силу греховной страсти, необходимо
усилием воли отсрочивать исполнение желания.
«Не сегодня, а послезавтра» – вот что должен, по крайней мере, сказать себе человек,
которого влечет грех. Пусть даже первое время вы сдадитесь и вместо «послезавтра»
вернетесь на старую блевотину завтра: все же и это будет шаг к победе. Только не уступайте
и не сдавайтесь; в следующий раз вы удержитесь до послезавтра. Это уже будет значить, что
всепобеждающая сила желания подорвана. Позднее вы еще сузите уступку привычке. И
настанет время, когда привычный соблазн будет но сильнее соблазна случайного.
Грех оставит надолго след в душе, и будет иногда воскресать со всей силой, но воля
перестанет, как рабыня, всякий раз без разговоров следовать за ним. Всякий раз желание
будет бороться с отвергающей его совестью, и от силы общего воспитания духа будут
зависеть победы и поражения.
А рядом и второй рецепт.
Уйдите от желания в другую область движения воли. Желание тянет в трактир, – идите
в церковь, хотя без желания, насильно. Желание влечет к мести, злобе – насильно сделайте
добро.
Пусть не всегда у вас найдется сила на такую замену; если из десяти раз удастся два –
это прекрасное начало. Радость победы, удовольствие победить врага поведет вас дальше в
святой борьбе, станет тоже привычкой. И побежденный враг бежит. «У меня, – рассказывает
один мирской подвижник, – каждый раз вечером возникает желание читать главу
какого-нибудь романа из самых легкомысленных и нечистых. Однажды я решил: сегодня
прочитаю три главы Евангелия. Первый день рука несколько раз тянулась к неоконченному
роману. Во второй раз тянуло еще сильнее, по я был упрям. В третий – я не выдержал и днем
окончил роман, и в этот день, вечером, меня не тянуло. На пятый день я читал «Книгу книг»
уже с удовольствием, и теперь не понимаю, как я мог пить грязь, когда около меня
находился кристальный источник».
Так как источником многих страстей является, по отеческому учению, с одной
стороны, обленение тела, с другой – преобладание в нем животности, то, как мы видели,
серьезным средством против страсти является стеснение тела.
Пролог (28-го июля) показывает в поучительном рассказе, как голод убил пожелание
(страсть плоти). Отсюда Пролог делает и общее пояснение, что многие страсти есть враг
призрачный, что мы легко можем победить их, если не будем мысленно преувеличивать их
значение для нас.
Уничтожение страсти трудом рекомендует св. Макарий Египетский.
«Томлю томящего меня, – говорил он, когда упрекали его за его обычай без нужды
носить огромные тяжести, – т.е. убиваю утомлением энергию греховной плоти».
То же не раз указывается в Патерике. При ослабленной силе плоти объект желания
теряет свою красоту, создаваемую распаленной силой воображения.
Один юноша, проживая в монастыре с отцом своим, монахом, искушаем был блудной
похотью до того, что стал проситься в мир, но послушался отца, убедившего его отправиться
в пустыню на 40 дней для усиленных трудов поста, бдения и молитвы. Когда юный
ратоборец провел таким образом в пустыне 20 дней, то видит нечистую силу, подходящую к
нему в образе эфиоплянки, до того смрадной, что невозможно было терпеть смрада. Он стал
гнать ее от себя. И демон говорит ему: «Я обыкновенно являюсь приятною и сердцах
человеческих, но за послушание и труд твой Бог не попустил меня прельстить тебя и открыл
тебе мой смрад».
Святая Кандида для изнурения своей плоти трудилась неусыпно по целым ночам,
молола хлеб и пекла просфоры. «Так как один пост недостаточен, – говорила она, – то я
присоединяю к нему изнурительное бдение, чтобы сокрушать похотливость» (Четий Минеи,
25-го июля).
Преподобный Макарий Египетский однажды осудил себя на заключение в болоте
дикой пустыни, где большие комары, вроде наших ос, жалили его нагое тело (Четии-Минеи,
19-го января).
Преподобный Венедикт, боримый блудом, бросился, нагой, в ядовитую крапиву и тем
избавился от разжения плотского (Пролог, 14-го марта).
«Голод, труд и отшельничество угашают горящую похоть»,- говорит авва Исайя (Гл.
4,г. 2 в.,§ 38).
«С того времени, как я служу Богу, – говорит (в Патерике) другой ратоборец, – я ни
разу не насыщался ни водою, ни хлебом, ни сном; беспокойство, отсюда происходящее,
тревожа меня, не дает мне чувствовать искушения.
Впрочем, мы здесь возвращаемся к тому, о чем уже была речь.
Значительнее всех этих советов – указание, что страсти, в сущности, все коренятся в
общей нечистоте духа, в недостатке общего ухода за душой.
Эгоизм ослабляет в человеке силу сопротивления грешным наносам, злому желанию.
Ослабление чувства любви к ближнему, уничтожающее одну из главнейших сдержек
страсти – боязнь задеть порывами страсти благо ближнего, еще более – ослабление любви к
Богу, как идеалу последней цели, маяку человеческих стремлений, – есть почва,
заключающая в себе постоянную возможность подчинения искушению.
«Спасение, – кощунственно говорит Ренан, – есть все, что дает нам силу жить». Иначе
то же повторяет Бодлер: «Спасение в опьянении: опьяняйтесь верой, чистотой,
добродетелью, алкоголем, любовью, морфием... Чем хотите, но опьяняйтесь...».
Ни действительная вера, ни чистота не есть опьянение, но прав Бодлер: если душа
свободна от радостей высшего порядка, от любви к человеку и Богу, – страсть необходима
ему, чтобы жить, заполнять пустоты жизни. Эту мысль выражает и Евангелие, когда говорит,
что в пустую комнату души изгнанный оттуда демон возвращается с семью иными бесами.
Отсюда и существенное средство – сопротивление всякой грядущей страсти есть общее
очищение души от мелкой (по суду человеческому) грязи: от мелких дурных мыслей, мелкой
досадливости, мелкого самолюбия.
Где сор и грязь – там паук плетет паутину. Где ткани ослаблены – там микробы
свивают себе гнездо. Наоборот, заполнение души любовью, образами великого и чистого
мешают втеснению зла, злой страсти.
Не борьба с страстями, а борьба с семенами всех страстей – вот главная задача
христианина.
Будем знать, что внешне наша душа чужда темных страстей – внутри она может быть
готовым очагом близкого пожара.
«Мы видим, – позволю себе процитировать чужого нам, но все же глубокого
мыслителя, – что хотя в ключе и чистая вода, но на дне – тина и грязь; так в глубине сердца
имеется всякая нечистота – как смердящая тина и зловоние.
Нечистота в ключе познается тогда, когда жезлом или иным орудием ударяет в дно:
тогда от тины или грязи, лежащей на дне, вся вода возмущается и бывает мутной.
Нечистота страстей в душе познается во времени искушения; посему посматривай в
сердце, да познаешь – какая смрадная страстей тина в нем лежит».
Прибавим: «Смотри в глубину ключа и очищай дно его. Гляди в глубину сердца и
изыми оттуда то, за что может ухватиться сеющий плевелы страсти сатана – пересмотри не
только то, нет ли микробов страсти, способных вырасти в чудовище, но и то, насколько
сильны фагоциты твоих кровяных клеточек, насколько сильны положительные элементы
душа для борьбы с микробами духа».
«Вниди... чрез помышления к военнопленной рабе душе твоей, – говорит снятой
Макарий Великий, – и рассмотри ее глубину до дна; и узриши в недрах ее ползающего,
гнездящегося и убивающего себя отравою змия... . Неизмеримая бо бездна есть сердце... Аще
убиеши сего змия, похвалися пред Богом». «Воздвигая в помысле своем между душою и
телом как бы стену и становясь внутри нее, – говорит о себе другой из ратоборцев духовных,
– я внимал себе самому и старался не видеть дел внешних. Считая злые похотения за змей и
порождения ехидны, когда чувствую, что они зарождаются в сердце моем, я с угрозами и
гневом иссушаю их и не перестаю гневаться на тело и душу, чтобы не сделали они чего-либо
худого».
XIII. Секрет устроения души
– Натиску мира, страсти нужно противопоставить «чистоту души», – сказали мы.
Но мыслимо ли достижение такой чистоты, при которой грязь не будет приставать к
ней?
– Да, мыслимо, в благодатном царстве Христа, в Церкви.
Нужно отметить, что власть буйного греха, страсти, власть плоти в наше время
ослаблена, сравнительно с прошлым. Люди не стали лучше и чище, но прежние страсти,
исходившие из избытка физических сил, из неорганизованности инстинктов, потеряли свою
физиологическую, так сказать, остроту: их заменили мелкие «страстишки» – мелкое
истление духа, которое не жжет, а ржавчиной тлит душу.
Буйная страсть, любовь и ревность Отелло теперь сменяется постоянной
раздражительностью пола – похотливостью Мережковских и ревностью Прасоловых.
Безумная страсть «скупых рыцарей» уступает место маленькой игре на бирже и т.д.
При этой перемене отрава страстных искушений поражает не центры, не сердцевину
духа в каждом своем ударе, а, так сказать, мелкие нервные провода, разветвления
нравственной душевной сети, хотя, как мы сказали, эти отдельные будто бы мелкие
поранения в результате дают образ такого разложения духа, которое переменило в Нифонте
вид ангела в вид диавола (см. житие св. Нифонта), и Дориану Грею (в одной повести
Уайльда) показало тайный лик этого человека – покрытым проказой до потери подобия
человеческого.
Но хотя новая картина морального состояния человека страшнее прошлого, борьба с
падением души – путем воспитания морального центра – возможнее и легче.
Нет великих падений, потому что в разменявшейся душе нет великих желаний...
Ослабело господство случайных влечении и позывов, потому что сложность жизни
затрудняет быстрый переход влечения в поступок. Отсюда открывается возможность
медленного движения к усовершенствованию путем постепенного восстановления гармонии
духа.
Стремление к гармонии – прирождено человеку. Без гармонии мысли –
согласованности их – не может жить интеллигентный человек; без гармонии желаний и
действий не может жить человек, сделавший хотя бы только первые шаги в деле
самосовершенствования.
Раз человек из жизни влечений и инстинктов переходит к разумной жизни – он не
может отделаться от желания, чтобы жизнь была гармоничной, т.е. стройной и красивой.
Допустим, что человек поставил задачей вообще движение к добру, – эта идея должна
жить в его памяти, при всех его действиях: каждое действие, но согласное с этим велением
его души, должно чувствоваться им как прореха, пятно.
Нет сомнения, однако, что первое время сознательной нравственной жизни человек
будет часто забывать о поставленном его волей решении и будет действовать под властью
влечений.
Нравственная работа человека должна сделать, чтобы решение не покидало «волю» ни
на одно мгновение, чтобы воля всегда его помнила, по крайней мере, всегда могла, когда это
понадобится, вовремя вызвать его в памяти и чтобы при этом решение обладало силой
противодействия постороннему влечению.
Сделать это, как мы уже видели, можно вживанием в Образ Нравственного Идеала,
начертанием в духе Живого Лика идеала в Образе Христа.
Можно сделать Христа постоянной Светлой Тенью нашего существования, возбудить в
себе жажду и голод Христа, что будет в то же время жаждой и голодом доброго.
До этого очарования Идеалом нет начала нравственности. Раз оно есть – нет конца
нравственному движению.
Христос становится центром гармонии – и все греховное становится ясным в своем
безобразии, при свете Его Лика.
Положив такое начало, человек становится твердо на пути спасения: чувство гармонии
и красоты объединенной, величие идеала воли должно непрерывно расти; это – общий закон
развития, прогресса.
Голод и жажда увеличения гармонии моих действий с Последним Образом Красоты
будут увеличиваться.
Каждое наше действие обострит в нас чувство радости и удовлетворенности, способное
вновь поднять энергию самоусовершенствования.
Каждый хороший поступок, каждое нравственное действие еще более раскрывает наши
глаза на широту и беспредельность нравственной задачи; чем больше делаешь в области
нравственности, тем более сознаешь то, что еще не сделано. Нравственная задача все более
вырастает вместе с постепенным ее разрешением, и возрастающая широта и беспредельность
этой задачи все более охватывают нас, очаровывают и неудержимо влекут к себе.
Не надо только упускать ни одного случая приводить свое решение в исполнение, надо
пользоваться теми моментами, когда сильные и дурные побуждения в нас дремлют, и в эти
моменты наше решение быть нравственными проводить с особенной настойчивостью. И
слабое влечение к нравственному идеалу и нравственной деятельности будет разгораться все
сильнее, и так как чем дальше, тем оно будет все ненасытнее, и в этом смысле все
напряженнее и повелительнее, то в конце концов должен наступить такой момент, когда оно
будет в состоянии выдержать борьбу и с самыми сильными побуждениями нашей природы.
У большинства людей это влечение к гармонии, к цельности, к единству нашей волевой
деятельности, наших целей, наших влечений, наших действий легко побеждается теми или
другими отдельными, изолированными влечениями.
«Но тем не менее, влечение к объединению цельности гармонии действует; если оно и
его сила и побеждается другими влечениями, то все же вся его сила и превосходство в том,
что оно действует непрерывно, так как оно вытекает из природы самого сознания. В этом
лежит залог той победы, которую оно впоследствии должно в конце концов одержать.
Каждое из влечений временно покоряет себе сознание и затем, получив свое удовлетворение,
до поры до времени исчезает из него; влечение к объединению цельности и гармонии
никогда вполне не исчезает, хотя оно и не сознается нами вполне ясно и отчетливо...»
(Венцелъ).
Здесь секрет того устроения души, при котором она перестает быть игрушкой мира и
влечений, а может идти спокойно к свету Божию, к возрастанию, в меру возраста
совершенна.
XIV. Добрый характер, самообладание
Мы говорим о страстях и дурных привычках.
Но есть разряд духовных состояний, которые нельзя назвать ни тем, ни другим именем,
и на эти состояния мы должны обратить особое внимание.
Что, например, такое так называемый «дурной нрав». В человеке может не быть сильно
владеющих им страстей; нельзя отметить в нем и очень ярких злых привычек. Он может
быть по-своему справедлив, даже не лишен сердца, и, однако, жить с ним трудно.
Этих людей называют людьми с дурным характером, но не видят в них дурных людей.
Что делать, говорят, такой нрав.
Есть, наоборот, люди, которых трудно отнести к людям большой души. В них нет
самоотверженной готовности послужить близким, нет высоких порывов к подвигу; далее их
житейская честность не подымается над средним уровнем; но жить около них близким
людям, семейным и тем, которые соприкасаются с ними, – легко.
Таких людей называют людьми с «хорошим характером» (Слово «характер» здесь
носит не тот смысл, какой придает ему психология: здесь оно означает не совокупность
духовно-моральных сил, не определившуюся волю, а только свойство внешних отношений к
людям и обстоятельствам).
Что же такое – честные люди доброго характера?
На высших ступенях источник хорошего нрава – любовь, глубокая христианственность
сердца.
Любовь, по апостолу, все покрывает. «Любовь пробуждает, любовь и порождает
любящую доброту. Любовь поддерживает в человеке снисходительное и благосклонное
мнение о ближних. Любовь полна сострадания, кротости и правдивости. Она – знаток добра
и всегда старается видеть только лучшую сторону вещей; лицо ее постоянно обращено к
счастью. Она видит «величие даже в мельчайшей былинке и сияние солнца в цветах». Она
поощряет хорошие намерения и разливает вокруг себя радостную атмосферу. Она ничего не
стоит, а между тем неоцененна, так как оиа источник благодати для тех, кто ею обладает, и
расцветает роскошным счастьем в груди тех, на которых обращена. Даже причиняемое ею
горе сопряжено с наслаждением, и слезы, иногда проливаемые через нее, полны сладости...»
(Смайльс).
Видя везде доброе, стараясь самое темное смягчить снисходительностью и
благожелательным освещением его, любовь, естественно, благодушна и счастлива.
Настроение осиянного любовью не меняется от дурной погоды не только в смысле
буквальном, но и от серьезных испытаний жизни.
«Я попался в руки ростовщиков и управляющих описанными имениями, и они отняли у
меня все... Что же теперь? Дайте мне оглянуться. Они оставили мне солнце и луну, любящую
жену, много сочувствующих мне друзей и несколько таких, которые могут даже помочь мне;
я могу по-прежнему говорить, и, если только сам не захочу, они не в силах отнять у меня
моего веселого настроения, мою бодрость духа и чистоту моей совести; они не отняли у меня
ни надежды на Провидение Всевышнего, ни обещаний, дарованных мне Евангелием, ни
моей религии, ни моей веры в загробную лучшую жизнь, ни моей любви к ближнему; я
по-прежнему сплю, ом, читаю, размышляю...» – говорит английский Иов (Прения, Тейлор).
Вспомним благодушие «богоугодного древокола» из Пролога, светлую радость слепца
(в одном рассказе Мооди), который в своей слепоте видел касание любящей руки Господа и
думал только о том, что есть еще радость, когда Отец снимет Свою руку и покажет Лицо
Свое (в будущей жизни).
Вспомним «Живые мощи» Тургенева. А главное, вспомним бесконечные ряды
радостных носителей креста в житиях святых.
Как благодатны, благоуханны души этих святых радостью Божией!
Такие люди лучатся и светятся. От них всюду исходит мир и радость.
Избыток жизненной полноты, как высшая форма радости, распростирается на всех в
форме доброго дела (Гюйо).
Любовь снисходительна. Она прощает.
Человек любящий не отнесется брезгливо и презрительно к человеку грешному.
Зная, что нет праведных на земле, зная, что злая жизнь, злые условия ее подменяют и
человеке Образ Божий образом зверя, она жалеет всякого падшего, стремится любовно
протянуть ему руку, поднять его. Она (любовь) в винах и грехах другого винит себя, и чутко
и неясно касается павшей души, как друг и сострадалец.
Она видит всегда за внешней проказой души остатки ее Божьей красоты и старается
только ее видеть, чтобы выявить ее на свет Божий.
И всякий, чувствуя около себя любящую снисходительность, любовь и благость,
захватывается благословением любви и чувствует в себе новые чудотворные силы подъема.
Хороший нрав, выросший на такой почве, есть уже «союз совершенства».
В общежитии хороший характер есть нечто меньшее.
Это прежде всего приобретенная (иногда прирожденная) искренность требований,
предъявляемых к жизни; способность переносить уколы жизни не вследствие любящей
покорности перед волей Отца, а по развитому (или прирожденному) оптимизму, который
всегда видит возможность выхода, улучшения наличного. Это – снисходительность,
основанная часто на внутреннем равнодушии к нравственным свойствам человека, на
моральном индифферентизме, на малой любви к добру, для которой (любви) недопустимо
полное отсутствие «гнева против диавола», т.е. против злого. Это – доброта, в корне которой
лежит боязнь нарушить свой покой, желание уступчивостью купить мир.
Но главное (и здесь хорошая сторона «доброго нрава») – это развитое работой над
собой самообладание, мешающее внешнему проявлению движений, нарушающих мир,
отсутствие вспыльчивости, внимание к своим словам и действиям.
Нравственная ценность такого «хорошего характера» не очень велика: он дитя, скорее,
эгоизма, чем любви, – но в низших ступенях нравственной жизни следует кое-что занять и
отсюда.
Рядом о религиозным пониманием жизни, которое позволяет видеть в самих
страданиях светлый крест, радостное пребывание с Великим Крестоносцем, не лишено
значения и житейское воспитание бодрости, воспитанное привычкой к труду и борьбе.
Как ни высока по своей моральной цене снисходительность равнодушия, она в основе
все же имеет принцип смирения, чужда гордого превозношения – и потому облегчает жизнь
и жизненные отношения.
И поучиться полезно даже у этих людей, душевно «ни горячих, ни холодных».
Но самое главное – это самообладание.
Если нет еще в душе святой кротости, которая всегда и всем уступает, святой любви,
которая в грехах другого и обидах со стороны другого всегда склонна видеть себя и только
себя, то пусть временно заменит их уменье владеть собой.
«Чтобы быть нравственно свободным, стоять выше бессловесного животного, –
человек должен обладать силою противостоять инстинктивным побуждениям, а такая сила
приобретается только упражнением в самообладании. В этой-то силе и заключается
настоящее различие, существующее между жизнью нравственною и жизнью животною; она
– главная основа каждого отдельного характера» (Смайлъс).
«В преобладании власти над самим собою, – говорит Герберт Спенсер, – заключается
одно из совершенств идеала человека. Не действовать по увлечению, не кидаться то в одну,
то в другую сторону, повинуясь только желанию, стоящему в данную минуту выше всех
других, но уметь сдерживать себя, сохранять равновесие, управляться совокупным решением
всех чувств, собранных на совещание для всестороннего обсуждения поступка и для
спокойного решения вопроса – вот цель, которой стремится достичь воспитание, по меньшей
мере, нравственное».
Темперамент должен быть подчинен рассудку, а маленьких бесенят дурного
расположения, каприза, насмешки – надо решительно не допускать близко.
Владеющий собой человек умеет следить за своими поступками и своими словами.
Он помнит, что иные слова больнее ударов и люди могут словами зарезать без ножа.
«Слово не стрела, – говорит французская пословица, – а хуже стрелы».
Как трудно иногда бывает удержаться от вертящегося на языке колкого ответа,
который мог бы смутить противника!
«Да хранит вас Бог, – говорит г-жа Бремер в своем романе «Семейство», – от
разрушительной силы слов. Есть слова, которые разлучают людей вернее острого ножа, есть
слова, наносящие такие раны сердцу, которые не заживают во всю жизнь».
Обыкновенно люди не столько злы, сколько торопливы, несдержанны.
Редко кто захочет нанести обиду с удовольствием, с длительным упрямым желанием
сделать его [человеком] несчастным (это уже будет не дурной характер, а злая дьяволова
воля в человеке).
Большинство обид наносится по легкомыслию и несдержанности. Владеющий собой
умеет оценивать действительное значение поступка.
У Рославлева есть рассказ «Пощечина». Один «начальствующий» в порыве гнева дал
пощечину учителю. Он, конечно, думал, что приниженная душа маленького человека
смирится перед выражением начальнического гнева.
Оно так и было, обиженный не протестовал, но с момента обиды он гибнет: пощечина
подорвала в учителе последние следы самоуважения, осталась язвой в душе его, – которую
он лечил пьянством.
Владеющий собой сумел бы учесть возможные результаты слова или дела – и не нанес
бы этого смертельного удара.
Там, где человек владеет собой, невозможны те тяжелые сцены, какие отравляют нашу
семейную жизнь.
Там не делают из мухи слона; не пользуются случайным неосторожным словом другого
для того, чтобы разбудить ссору, не губят детей беспричинным дерганием, капризной
переменчивостью в своих отношениях к ним и т.д., и т.д.
Конечно, па каких бы источников ни возникала эта власть над своим капризом, сила
над случайными импульсами воли, она должна быть поставлена как одна из первых целей
стремления к моральной истине.
XV. Дурной нрав. Уступчивость. Правдивость
Итак, мы дали характеристику «доброго нрава», хорошего характера.
Что такое недобрый характер – ясно уже из предыдущего.
Люди недоброго характера недовольны всегда и всем.
Все существующее кажется им дурным, темным.
Страдая манией самовлюбленности, они видят в людях врагов, покушающихся на их
достоинство или на их благосостояние.
Центр их внимания – их «я», и мир существует только для этого «я».
Мелкие досады, обиды они принимают как тяжкое оскорбление, и дурную погоду
считают личной обидой.
Они любят бередить свои раны.
Видя обиду в чужом светлом слове, они тешатся болью обиды, рассматривают ее и так,
и сяк и в конце концов выращивают маленькую досаду в большую ненависть. Конечно, их
настроение опасно не для них одних – оно способно заражать всех кругом; окружающие
видят их угрюмое лицо, слышат раздраженный брезгливый голос, и сами охватываются
неопределенным чувством недовольства.
Отсюда около недовольных – всегда тяжелая и злая атмосфера.
Человек дурного характера не уважает и не ценит чужой личности: у него нет улыбки
для другого, нет привета и ласкового слова. Он всегда несдержан.
На правах больного и обиженного, он считает для себя позволительным делать больно
другому.
Очень часто причины дурного настроения – физиологические и нервные (ипохондрия,
меланхолия), но чаще оно – результат распущенности, нежелания обуздать каприз, положить
преграду первому позыву недисциплинированного темперамента. Во всяком случае, вопрос
о причинах «дурного нрава» второстепенен: дурное настроение и само по себе всегда
болезнь неприятная и опасная.
Можно ли лечить ого?
Можно и необходимо.
Известный доктор Джонсон, который и сам был подвержен меланхолии и страдал ею,
как не многие страдали, говорил, что «хорошее или дурное расположение во многом зависит
от воли человека». Действительно, мы можем воспитать себя или в привычке быть
терпеливыми и довольными, или в привычке вечно брюзжать и быть недовольными. Мы
можем приучить себя преувеличивать мелкие бедствия и умалять великое счастье. Мы даже
можем сделаться жертвами ничтожных дрязг, упадая духом перед ними. Таким образом, от
нас зависит воспитать в себе или счастливое расположение, или болезненное. В самом деле,
привычка смотреть на вещи и на жизнь бодро и с надеждой – может быть воспитана в нас,
как всякая привычка.
«Во всех тех случаях, – говорит Джереми Бентам, – в которых сила воли может
управлять мыслями, она должна стараться дать им веселое направление. Старайтесь
отыскать в вещах их хорошую, лучшую сторону и постоянно имейте ее в виду... Большая
часть жизни необходимо проходит в бездействии. Днем (возьмем пример из тысячи
постоянно повторяющихся), когда почему-нибудь приходится ждать, а иногда и долго ждать
других; ночью, когда сон не смыкает наших глаз, экономия счастья требует от нас, чтобы мы
занялись приятными мыслями. Когда мы гуляем вне дома или отдыхаем дома, наш ум не
может оставаться в бездействии: в нас являются мысли, которые могут быть бесполезны и
даже вредны для счастья. Дайте им правильное направление, и привычка к радостным
мыслям усвоится вами не хуже всякой другой привычки».
Можно обуздать и несдержанность, быструю воспламеняемость каприза.
Горячий нрав не всегда возникает на дурной почве.
Часто – это выражение кипучей энергии, избытка сил, не находящих себе иного
приложения.
Но от этого он становится только более преступным. Нужно иметь дело, которое бы
отводило излишек сил по доброму руслу; нужно тратить энергию на работу, на дело борьбы
с действительным злом.
Нужно уметь растопить свои маленькие досады в беспредельном море чужих
страданий: тогда взрывы дурного настроения станут казаться смешными и нелепыми.
Мы уже сказали, что как добрый характер не есть еще признак христианственности, так
и дурной не доказывает глубокой порчи человека.
Но как намного увеличился бы мир и счастье на земле, если бы люди умели быть
довольными и светлыми.
***
Добрый характер получает черты «христианского» характера, когда (при любви как
фундаменте доброго нрава) культура характера развивает те свойства, которые делают
человека истинным членом общежития, желающим жить на началах правды и
взаимопомощи.
Пусть эти свойства фактически иногда делают человека менее приятным для тех
людей, с которыми сталкивает его жизненная необходимость.
Эти свойства: уступчивость (иначе – миролюбие), искренность (правдивость),
честность и самоуважение, не позволяющие прислужничества и измены правде из
угодничества миру. Уступчивость – добродетель общежития, близкая к снисходительности .
Она – главное основание мира в обществе и семье.
Два старца, жившие в пустыне, не знали, что значит ссориться. Им разъяснили, что
если двое считают одну и ту же вещь своей и отстаивают свои права, то они поссорятся. И
старцы решили поссориться.
– Это моя чашка, – говорит один.
– Нет, моя, – говорит другой.
– Моя, – повторяет первый.
– А твоя – так и возьми.
Они поссориться не могли: мешала уступчивость, которая не допускала упорной
защиты «своих прав», если эта защита не есть защита добра и истины.
Два брата делили наследство. И обоим казалось, что его участок и часть больше,
лучше... «Возьми мой: мой лучше», – говорит один. «Нет, мой, кажется, лучше. Бери его,
если хочешь».
А когда раздел был окончен, старший брат принес потихоньку часть сбора в закром
брата. У него, мол, меньше. Но в ту же ночь и час младший брат принес из своего сбора
часть в амбары старшего.
При такой любовной уступчивости не может быть ссоры.
Сказанное не значит, конечно, что мы должны соглашаться со всякой ложью, а значит
только, что мы должны верить искренности своего противника, допускать, что он защищает
правду (с его точки зрения), и отсюда должны искать точек соприкосновения, мирно
отыскивать истину, иногда откладывая вопрос спора на время.
Мы постоянно упускаем из виду, что наши собеседники мыслят при содействии той
головы, которая у них на плечах, а не нашей.
Мы можем удивляться, горячиться, что они расходятся с нами, не принимают мнений,
которые нам кажутся вполне обоснованными, неоспоримыми. Мы не в праве возлагать на
них ответственность за их невежество, выражать им свое презрение, и если мы думаем, что
можем на них воздействовать, не забудем, что мухи падки на мед, а не на уксус. Франциск
Ассизский говорил: «Лучше промолчать об истине, чем преподнести ее без кротости и без
любви».
Люди часто уподобляются двум лицам, которые смотрят на деревню с двух разных
холмов.
– Взгляните-ка на эту колоколенку.
– Что ты болтаешь, глупый, это сосна.
– Безумный человек, ты пьян: белого от черного не отличишь. Это колокольня.
И оба готовы вцепиться друг другу в волосы, как им приходит в голому поменяться
местами, и они убеждаются, что оба правы и смело могли избежать взаимных оскорблений: с
одного холма видна колокольня, с другого – сосна.
Нужно в столкновениях с ближним уметь встать на точку зрения другого, принять во
внимание его взгляды и, применяясь к ним, любовно помогать ему найти истину.
Где особенно сказывается разрушительное действие неуступчивости – это в семье.
Мир очага нарушается ежедневно. Во многих семьях колеса скрипят, машина двигается
с трудом. Я не имею в виду тех катастроф, которые приводят к разрыву семейных связей и
обнаруживают то у одного, то у другого, а то и у всех: у мужа и жены, у родителей и у детей
– отсутствие морального равновесия. Я говорю лишь об относительно счастливых семьях,
где все идет своим порядком, согласно буржуазной морали, о семьях, где, по-видимому,
царит полная гармония.
При ближайшем рассмотрении и в этой мирной среде мы наблюдаем не только
столкновение мнений, что было бы лишь хорошо, но раздражение, являющееся следствием
взаимной нетерпимости.
Мы раздражаемся, когда другие не разделяют наших мнений или наших вкусов, и
повторяем для самозащиты: «О вкусах и красках не спорят». Мы показываем другим, хотя
бы только неприятным выражением лица, что их несогласие нас раздражает. Настроение
портится с обеих сторон, и несогласия усиливаются. Утомясь враждой, люди становятся
равнодушными, и безразличие свивает себе гнездо у очага, в более широком кругу семьи, в
дружеской среде.
И страннее и хуже всего то, что то же неразумие царствует даже в отношении
отдельных сословий и наций. Спасти мир может только уступчивость. Странно сердиться на
негра за то, что он черен. Странно сердиться на злого за то, что он зол: его нужно лечить.
Негра не сделает белым наша критика, но ошибку взгляда другого человека можно и
исправить.
Для этого нужно представить ему свое мнение в приемлемой форме. Вам это удастся
лишь при условии уважения к тому, что он с детской гордостью называет свободой воли,
иначе говоря, предоставляя ему взвесить ваши доводы, проникнуться любовью к идеям,
проходящим перед его умственном взором. Если он останется верен своим взглядам, знайте,
что иначе поступить он не мог. Считайтесь с этой неизбежной разницей и живите в мире со
своим противником. Терпимость на этом не останавливается; она не только снисходительно
критикует взгляды других, но побуждает к проверке своего собственного образа мысли. И
тут, нередко с удивлением, мы констатируем, что мы упрямы не менее своего противника и
что в споре мы требуем от него усилия, на которое сами едва ли способны. Отсюда можно
сделать вывод: не то, чтобы мы должны всегда уступать, а что необходимо наблюдать за
собою, возобновлять время от времени логическую работу, прибегая к содействию именно
посторонних мнений, столь отличных от наших. Кто под каким-нибудь предлогом
отказывается от постоянной проверки своих взглядов, заранее пренебрегая чужим мнением,
тот нетерпим.
Он не только препятствует интеллектуальному прогрессу, который будет совершаться
без его участия, но и прогрессу нравственному, который как раз является результатом
духовного сближения людей (Дюбуа).
Уступчивость – часть миролюбия.
Но миролюбие не ограничивается уступчивостью. Оно старается потушить и всякую
вражду, начатую хотя бы в прошлом, оно не выносит вражды и в других и всюду сеет идею
мира.
Знаменитый Райт (английский доктор Гааз) обходил дома, где поселилась вражда,
иногда за несколько миль от дома и иногда на коленях умолял мужа примириться с виновной
женой, отца с виновным сыном.
Жизненная политика каждого должна быть похожа на политику одного старца,
который поставил себе целью множить мир.
Старец не имел своего пристанища, а ходил по чужим домам, чаще всего туда, где
слышно, что были нелады. Придет, где братья поссорились, друзья разошлись, муж с женой
враждуют, выслушает всех в одиночку и спокойно станет мирить каждого в отдельности.
– Надо мириться, скажет он. – Оцарапаешься сам или другой кто сделает царапину,
ведь не оставляешь язву больше разболеться, накладываешь пластырь; разорвешь дорогую
одежду – не бросишь ее, а стараешься заштопать. Надо штопать, лечить, зашивать и
прорванную дружбу, и надо лечить скорее, чтобы язва не разболелась. Как мухи на царапину
насядут и нанесут грязи, так и при всякой ссоре близких людей всегда найдутся охотники
переносить с одного на другого всякую клевету и еще более растравлять свежую рану. Не
откладывай дела, иди помирись скорее, – говорил обыкновенно старец обиженному.
– Как? Я должен идти мириться? – удивлялся тот. – Меня обидели, да я же первый
пойду с миром.
– Да, ты! – спокойно говорил мудрец. – Обидчику может быть стыдно: он будет думать,
что ты оттолкнешь его протянутую руку примирения, а тебе легко, тебе не надо просить
прощения, тебе не стыдно прийти, братски протянуть руку и сказать: «Мало ли что
случилось! Давай помиримся, забудем старое».
Обиженный согласится. Тогда старец идет к обидчику и успокаивает того.
– Когда что-либо горит, – начинает убеждать мудрец, – ведь некогда бывает
рассуждать, кто виноват в пожаре: надо скорее тушить, чтобы пламя сильнее не разгорелось.
Смотри, теперь горит твоя старая дружба с таким-то; пойдем тушить ее, пойдем мириться.
– Я бы пошел, – говорит обидчик. – Признаться, меня и совесть смущает: погорячился
я; может быть, лишнее что сказал; боюсь только: отвернется он, смеяться станет.
– Ну, за это я ручаюсь, что не будет, – успокаивает мудрец. – Обиженный сам хочет
мириться. Смотри, он идет к тебе.
И враги в самом деле мирились.
Отношение доверия, мира, однако, возможны при наличии развитой в людях
правдивости.
– Лгут ли бесы? – спрашивали одного философа.
– Нет, потому что тогда царство их разорилось бы.
Да, возможно, что даже царство «отца лжи», клеветника искони держится на согласии,
т.е. на некоторой правдивости взаимных отношений.
Мир и сожитие людей друг с другом стало бы невозможным, если бы правдивость
погасла совсем.
«Искренность – первая среди добродетелей», – говорит В. Шербюлье. А недавно
профессор философии Пароди в речи, произнесенной им на торжественном акте в лицее
Корнейля, высказал, что правдивость одна может создать основу рациональной морали.
«Уважение к правде, – говорил он, – составляет доблесть взрослого человечества. По мере
того, как искренность укореняется в нашем сознании, она приобретает в наших глазах все
больше значения».
Ложь – оружие слабых.
Ребенок легко прибегает к лжи, чтобы избежать неприятности, женщина,
рассуждающая меньше мужчины, легко поддается ей.
У нас различают ложь невинную, ложь неважную, ложь позволительную и т.п.
Опасное разделение, и преступно воспитание, которое не внушает идеи абсолютной
правдивости. «Ложь, – говорит Рёскин, – может быть неважной и случайной, тем не менее
она является черной сажей копоти, и следует желать, чтобы сердце было от нее чисто».
Любая ложь подрывает инстинкт правды, разрушает уважение к ней.
В сущности, вся нравственная жизнь сводится к правдивости.
Еще Сенека установил как коренной догмат нравственности – правдивость. Он указал,
что мы должны в самых интимных обстоятельствах жизни, даже в своих мыслях и
намерениях поступать так, как будто все нас видят.
Как будто сокровеннейшие уголки души открыты чьему-то взору.
Человек правдивый не может быть дурным, потому что дурное в человеке возможно
только вследствие укрывательства перед собой своих грехов путем самооправдания, то есть
лжи.
Правдивость не является чисто внешним, светским качеством, как вежливость, которая
облегчает отношения между людьми. Это, напротив – кардинальная добродетель,
порождающая много других. Раз человек прям, он, разве по ошибке, способен сделать зло;
он выслушает упрек со стороны и сам себя осудит, как только сознает свою неправду.
Говорят, что есть ложь необходимая, святая, спасительная.
Нельзя, говорят, чтобы врач открыто сказал больному, что он умрет.
Нельзя сказать человеку в лицо, что о нем думаеши.
И т.д.
Пролог изображает одного примирителя-инока, который так примирил вражду двух
старцев. Один старец, рассердившись на другого, жившего в его келье (но в другом месте,
далеко от него), послал инока с распоряжением выселиться из кельи.
Инок вместо этого, от имени старца, только осведомился о его здоровье.
После повторного приказания старца о выселении, переданного иноком так же,
строптивый старец пошел к другому, чтобы благодарить за милость. Он встретил старца,
идущего к нему с гневом, и пал ему в ноги, благодаря его. Враждующий старец, тронутый
этой благодарностью, познал грех свой и сам стал умолять о прощении.
Рассказывают о лжи героической, когда человек принимает на себя чужую вину и казнь
– вины ради.
Не можем судить о таких случаях. Верим, что святы и чисты намерения инока; велика
душа у жертвующего собой ради любви мученика, но все же, думаем, что лжи не нужно
никогда.
Господь силен уничтожить, разрешить всякие коллизии, не требуя лжи от чад своих.
И, думается, не смеет врач укрывать истину перед больным, которому всегда нужно
перед смертью подвести последние счеты.
О ближнем нужно выучиться думать всегда благожелательно, но если нужно сказать
мнение о его поступке – не должно быть места лжи. И т.д.
Громадный вред приносит ложь в отношениях международных, торговых и иных.
XVI. Добродетели общежития. Честность
С правдивостью как общественной добродетелью тесно связана честность.
Честность – это та же правдивость в действии. По обычному словоупотреблению,
честный человек это тот, кто не возьмет чужого; кто, давши слово, держится его; кто, взявши
что-нибудь взаймы, в долг, исправно возвратит, что взял; тот, кто не способен к прямому
плутовству, открытому обману и т.д.
Добродетель честности настолько необходима в делах общежития, насколько важна
для порядка жизни; нечестность (явная) пятнается, как великий общественный грех и
вызывает суровое осуждение со стороны общественного суда (и иногда и суда уголовного).
Человек нечестный не может жить среди общества: он необходимо будет в нем отверженцем
и парией. Поэтому нечестных в указанном смысле немного, и я не удивился бы, если бы мои
читатели отложили эту статью с негодованием оскорбленных.
«Все знают, что такое честность, и этому нечего учить!».
Но не слишком ли просто понимаем мы честность? Думается, что честность нашего
общества – весьма подозрительная честность; и если даже она нечто ценное в глазах
общества, то едва ли это не дутая ценность, ничтожная в очах Божьих.
Честны ли мы даже в отношениях к Богу? Нет. Я не о том говорю, что мы не исполняем
Господней воли. Мы, Его слуги, неисправно творим дело, на какое поставлены: это само
собою разумеется. Но этого мало: мы в отношениях к Вечной Правде ведем своего рода
конторские книги и ведем их нечестно. Почему совесть наша часто представляет нам
отношения к Богу достаточно добрыми? Отчего у нас слабо сознание виновности перед
Богом за наши деяния именно по отношению к Личности Бога? А потому, что показания
нашей конторской книги ложны и мы стараемся уверить себя, что «книга» говорит правду.
Богач-фарисей отдает 10% Богу и ближним. Он считает, что имеет право на вход в Царство
Небесное. Он добровольно отдает 10%, когда прочие блудники, тати, мытари не дают
ничего: ни молитвы, ни поста, ни милостыни. Он не хочет знать, что все «его» –
принадлежит Господу, что Он требует не процентной милостыни, а «сердца человека», всего
и до конца, любви полной, не знающей «своих». Уплачивая ничтожную часть долга, фарисей
гордо думает, что он дает Богу в долг и ждет награды сторицею. Он спокоен: его счета
говорят об активе, когда на нем долг; нечестно ведущиеся книги совести усыпляют совесть.
«Но, позвольте, – остановят меня, – где же здесь нечестность? Здесь – недостаток
любви, но нет нечестности. И Сам Господь не требует всего: ни всего достояния, ни полной
меры дел любви и преданности Ему, ни полной отдачи себя молитве и подвигу. Это уже
высшее совершенство, а в очах Божиих имеет цену всякий дар, вырванный нами у нашего
эгоизма».
Да... это верно. Но наши дела имеют цену, только пока не подводим им итоги и не
вписываем в конторские книги для состязания с Богом.
Может быть, богатый юноша, «отошедший от господа», потому что не мог исполнить
Его требования отдать все, с этой минуты встал на дорогу истинного, хотя не совершенного,
добра. – Отдай все, – говорит Господь.
Юноша, огорченный, отходит: он не может, и сознается, что не может. Но прежняя его
десятина не кажется ему заслугой. Он понимает, что нужно бы иное самоотречение, полное
побеждение эгоизма, но не может победить себя. Отныне его десятина, которая может стать
пятой, четвертой, – уплата долга, с любовью примет ее Господь.
Далее, эта десятина была не на подобающем месте в оценке совести и не приближала к
Богу, а удаляла от Него. И потому-то утверждаем мы, что наши дела – нечестный обман: мы
ложно записываем их в конторские книги, как заслугу. А отсюда – наше движенье к добру
так слабо и нерешительно, нам непонятны размеры долга, какие мы должны уплатить; у нас
нет сознания обязанности всю жизнь отдать расплате всегда неоплатного долга. Мы сказали
об одном виде самообмана, являющегося попыткой обмануть Бога.
Другие ведут свои книги еще страннее и нечестнее.
«Кто не знает людей, которые из процентов от незаконных барышей хотят купить себе
Царство Божие», – говорит один епископ.
Да таких много. Мало ли людей, которые, приобретая и рубли, и тысячи неправдой,
обманом, ложью или кражей чужого труда, несут тысячи от десятков тысяч Богу, и тоже
вносят жертву свою.
Третьи, и их большинство, не считают себя кредиторами Господа Бога, однако снова
основывают надежды свои на балансе книг своей совести. Они подсчитывают свои посты,
говения, молитвы, посещения храма. И вписывают их в своих книгах, требуют, чтобы ради
полноты этих страниц, им зачли пустоту страниц, где должны быть: «дела».
Длинные счета маленьких дел, добрых дел привычки и традиции, наполняют их
счетные книги, вызывая иногда тот же гордый успокоительный ответ на вопросы совести:
однако мой актив не беден... мне есть что предъявить на Суде Божием...
Они не замечают, что платят фальшивой или краденой монетой; что только льстят
Богу, принося Ему фимиам и воруя у Него свою душу. От них требуются: любовь, созидание
Царства Божия, воспитание в себе Образа Божия, чистоты сердца, воля, преданная Богу, труд
для ближнего, милость чистая – они хотят откупиться взяткой фальшивой внешней
праведности. Но если мы даже с Богом лукавим и подделываем счета, то какая речь может
быть о нашей честности по отношению к людям. Честность здесь едва ли не выражается,
говоря вульгарно, тем, что мы не берем платков из чужих карманов.
Люди с детства приучаются понимать честность своеобразно. Не приготовить урока в
школе, конечно, нечестно: это ложь, это нарушение договора отношений между учеником и
школой. Но кто сознает эту неисправность, как нечестную и упустит случай не учить, если
есть твердая уверенность, что не спросят. Семья и не думает осветить неаккуратность, как
нечестность: «Стоит ли заниматься такой мелочью». Слуги и господа, хозяева и рабочие? Их
отношения очень часто честны только внешне, и ничего, кроме этой внешней честности, не
требует наша совесть. Разве редки случаи, когда доход с предприятия превышает
установленные нормы процента с капитала (если считать их честными) и нормы оплаты
распорядительств? И, однако, это не влечет улучшения положения рабочих.
«Им платят по договору, чего же больше?»
Но это – честность лжецов.
А рабочий и слуга? Не считает ли он допустимым, чуть не обязательным, утаить часть
рабочего времени; сделать известную часть труда халатнее, чем обязан. Он ссылается на
нечестность платы, но он принял договор, и чужая недобросовестность не делает честной его
нечестность.
Нечестность введена даже в принцип в одной области жизни – торговле (и, что в
сущности то же, в промышленности). Еще Посошков обвинял русских купцов своего
времени в нечестности веса, мер и цен. Очень может быть, честность многих торговцев
нашего времени уже не допускает обмана на весе и мере. Но вот даже в наши дни, печальные
дни войны. Война общественное зло, затрагивающее всех и прежде всего нищету, голытьбу,
и без того голую и еще более обнищавшую от падения заработков, иногда от потери
кормильца. И, однако, повышаются цены на предметы первой необходимости, и это не по
действительным причинам удорожания самого продукта, его недостатка, а искусственно,
хищничеством людей, может быть, жертвующим тысячи на нужды войны. А бумажные
сапоги наших солдат, в прошлом; гнилой хлеб тех, кто на войне клал за ближних души свои.
Люди должностные и ученые идут на опасность и смерть, но кто из них откажется от
повышенного содержания, от чрезмерной оплаты своего труда?
Писатели, которые служат обществу пером и словом, воспитывают на своей проповеди
целые поколения, говорят ли они всю правду, все, что диктует им совесть? Не скрывают ли
часть истины из боязни не угодить вкусу читателей и желаниям сильных? Нет, честность
подлинная, глубокая, истинная далеко не часта.
Есть честность и честность.
В одной стране чрезвычайной редкостью является кража. За первое воровство там, и не
так давно, рубили правую руку. Но главное – жители той страны решительно изгоняли вора
из своей среды, признавали такого «отлученным» – отверженным.
Для него закрыты все двери: ему не дадут даже милостыни; его никто не проводит до
гроба после смерти. Что удивительно, что честность здесь органическое свойство нации: от
поколения к поколению переходит отвращение к обману или воровству. Но где основы этой
честности? Она держится на почти физическом, привитом страхе перед преступлением в
виду суровой «казни», какую оно влечет. Иное дело – честность, рожденная любовью к
ближнему, уважением к нему и его интересам; честность, возникшая из абсолютного
уважения к началу правды. Наша честность большею частью первого рода и не удивительно,
что внешняя честность скрывает внутреннюю ложь.
«Обман и надувательство в торговле являются не исключением, а правилом.
Подделкою отравляем мы наши съестные продукты; мы отравляем даже свой аптекарский
товар, подмешивая в него более дешевые ингредиенты. Мы продаем изделия из наклеенного
дерева за изделия из цельного. Мы продаем старое сукно, переделанное из шерстяного
тряпья, за новое. Мы строим жалкие сараи из плохого кирпича, скверного цемента и сырого
леса и называем их домами. Мы грабим и надуваем друг друга всюду, где только можно: и в
торговле, и в делах, и все мы до того заняты собственною наживою, что нам некогда
протестовать даже против наиболее явного мошенничества и мы утешаем себя тем, что сами,
в свою очередь, спешим надуть кого-нибудь другого...».
Это говорилось одним писателем о стране далекой от нас. Об этой же стране, о
бесчестности ее промышленности есть целая потрясающая книга, рисующая «поток
фальсификации» (Синклер. «Дебри»).
«На равнинах (Америки) продается мясо больного скота, зараженное смертельными
ядами и сельские хозяева радуются чахотке коров потому, что они от чахотки жиреют.
Делают консервы из дичи и ветчины, где дичь и ветчину заменяют химически крашенные
рубцы и хрящевые отбросы бычачьей глотки; разумеется, мясо больных лошадей,
продающихся на удобрение, идет в препараты, какими питается бедное население.
Создается, своего рода алхимия созидания питательных веществ, созданных для отравления.
И это везде, во всех проявлениях жизни: раздевают фальсификацией материи и обуви, кого
нужно одеть. Подделывают даже жилища...».
Первый писатель, цитированный нами выше, рассуждая об этом упадке морали,
пророчит стране гибель, разложение, гражданскую смерть. Но, конечно, того же потока
фальсификации не чужды и другие страны, и наша земля. Не без основания говорят, что
недалек день, когда не будет ни фунта настоящего масла, ни крынки молока. Уже и теперь
цезерин заменяет чистый воск в церквах (казенных) и продукты нефти коптят иконы вместо
оливкогого масла.
Подделывают (повторим) для Бога, чего же стыдиться подделывать для людей!
Но исход такого упадка честности понятен: бесчестность быта развращает совесть
общества, убивает доверие человека к человеку, класса к классу, нации к нации, необходимо
родит и кровавые войны, и кровавые «Лены», и сотни семейных трагедий. И это главное
«вырождение человека», потеря человечеством предназначенного к преобразованию по
Образу Бога лика человеческого, преображение его в своего рода звериную породу,
достойную только самоуничтожения.
Освобождение от накипи, проказы, нечестности отсюда является ближайшей,
настоятельнейшей задачей семейного и общественного воспитания, семейной и
общественной гигиены духа. Дети должны вырастать в понятии истинной честности: иначе
это будут мертвые души.
Общество должно положить в основе жизни честность, иначе это обреченное общество.
Сегодня или завтра, через год или через двадцать лет оно погибнет, как, может быть,
уже гибнет одно государство, строившее свое бытие на начале обмана и хищничества,
бросившее ныне бесчестный вызов трем четвертям Европы.
1914 г.