Лев Львович Нелюбин Георгий Теймуразович Хухуни
Наука о переводе. История и теория с древнейших времен
до наших дней
текст предоставлен издательством «Флинта»
http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=635205
«Наука о переводе. История и теория с древнейших времени до наших дней»: Флинта,
МПСИ; Москва; 2008
ISBN 978-5-89349-721-2, 978-5-89502-951-0
Аннотация
В книге излагается история переводческой мысли (переводоведения), начиная с
Древнего мира, античности до наших дней. Подробно рассматривается развитие
западноевропейского и русского перевода, создание теории перевода как науки.
Для студентов, аспирантов, преподавателей переводческих, лингвистических,
филологических, культуроведческих факультетов и факультетов иностранных языков.
Учебное пособие. Второе издание
Лев Львович Нелюбин, Георгий Теймуразович Хухуни
Наука о переводе. История и теория с древнейших времен
до наших дней
2
Jurare in verba magistri dicendo discimus.
Littera scripta manet.
In optima forma
От авторов
Основу предлагаемой книги составляют курс лекций по истории перевода, читаемый
академиком РАЕН и Международной академии информатизации, профессором Л.Л.
Нелюбиным на переводческом факультете Института лингвистики и межкультурной
коммуникации Московского государственного областного университета, а также материалы
семинарских занятий профессора Г.Т. Хухуни по указанному курсу.
Несмотря на появление в последние десятилетия ряда работ, посвященных
историко-переводческой проблематике1, задача создания учебного пособия, в котором сжато
и доступно для будущих специалистов излагались бы основные этапы развития перевода и
переводческой мысли, до сих пор не может считаться решенной. Кроме того, необходимо
учитывать, что многие труды по данной тематике опубликованы небольшим тиражом в
различных научных центрах бывшего СССР и по ряду причин труднодоступны для
большинства студентов.
В соответствии с профилем факультета и требованиями программы основное внимание
в книге уделяется западноевропейской и русской переводческим традициям. Вместе с тем в
ряде случаев (особенно при рассмотрении ранних этапов развития перевода и переводческой
мысли) авторы обращались и к наследию других культур, в частности к теории и практике
перевода в странах Востока.
Поскольку предлагаемое пособие предназначено в первую очередь для
читателей-студентов, авторы сочли возможным не перегружать представленный материал
справочным аппаратом (цитаты, ссылки на использованную литературу и т. п.), что,
разумеется, ни в коей мере нельзя рассматривать как недооценку ими того вклада, который
внесли в разработку данной проблематики их предшественники в России, а также в странах
ближнего и дальнего зарубежья.
Все критические замечания, способствующие улучшению настоящей книги, будут с
благодарностью приняты.
Авторы выражают свою признательность доктору филологических наук, академику
МАИ, проф. Ю.Н. Марчуку и доктору филологических наук, проф. Р.Р. Чайковскому,
взявшим на себя труд по рецензированию рукописи и высказавшим ряд ценных и полезных
замечаний, начальнику Технического центра ИЛиМК, лауреату Государственной премии
СССР в области науки и техники, кандидату технических наук, доценту А.Н. Клюкину за
содействие по набору этой книги и лаборанту М.Н. Игнатенко за компьютерный набор
рукописи.
Введение
История перевода и ее отношение к другим разделам переводоведения
Переводоведением называется наука о переводе как процессе и как тексте,
исследующая проблемы перевода, основные этапы его становления и развития, его
теоретические основы – общие и частные, методику и технику процесса перевода,
формирование переводческих навыков и умений передачи информации с одного языка на
другой в устной и письменной форме. Таким образом, основная специфика переводоведения
1 Cм. приводимый в конце список литературы.
3
заключается в изучении речеязыковой деятельности в двуязычной ситуации, когда процесс
общения (устного и письменного) осуществляется средствами двух языков.
В соответствии с указанной выше проблематикой науки о переводе в ней выделяют
следующие основные разделы:
1. Историю перевода, которая исследует место, роль и эволюцию перевода в связи с
развитием человеческого общества, его материальной и духовной культуры, политических и
экономических связей, а также изучает процесс становления и развития переводческой
мысли и национальных переводческих традиций на основе анализа соответствующих
источников.
2. Общую теорию перевода, занимающуюся такими проблемами, которые являются
общими для всех видов перевода, независимо от конкретных разновидностей последнего и
особенностей языкового материала2. Поэтому иногда говорят, что предметом общей теории
перевода являются переводческие универсалии (лат. universalis – всеобщий). Этот термин взят
из лингвистики, где универсалиями называют свойства, присущие всем языкам.
3. Частные теории перевода, предметом которых являются различные формы и виды
перевода (как устного, так и письменного), жанровые особенности переводимого материала
(художественные и специальные тексты), особенности перевода на разные языки и перевода
с использованием компьютера (машинный перевод и перевод с помощью машины).
4. Методику перевода, задачей которой является выработка соответствующих умений и
навыков, т. е. обучение технике переводческого дела на основе знаний, полученных общей и
частными теориями перевода.
5. Отдельную область составляет критика перевода, занимающаяся анализом
переводного текста и установлением степени его адекватности исходному тексту с
лингвистической, литературно-эстетической и других точек зрения. Указанная сфера
переводоведения тесно связана с теорией художественного перевода, поскольку занимается
она преимущественно переводными произведениями, относящимися к художественной
литературе в широком смысле слова.
Перечисленные разделы, обладая относительной самостоятельностью, тесно связаны
между собой. И особое место среди них принадлежит именно истории перевода, которая,
изучая и обобщая многовековой опыт, накопленный человечеством в области перевода и
переводческой мысли, создает прочную основу для их дальнейшего развития.
Виды, формы и типы перевода
Понятие видов перевода связано прежде всего с жанровыми особенностями материала,
являющегося объектом межъязыковой передачи. Выделяют два основных вида перевода:
перевод художественный и перевод специальный.
Если художественный перевод, функционируя в сфере художественной литературы,
опирается на литературоведчески ориентированную теорию, то специальный перевод решает
прежде всего информационно-коммуникативные задачи, обслуживая различные
предметные отрасли знаний, имеющие специфическую терминологическую номенклатуру
(общественно-политические отношения, различные области науки и техники,
административно-хозяйственное управление, дипломатия, военное дело, юриспруденция,
финансы, коммерция, публицистика и т. д.), а также разнообразную тематику повседневного
речеязыкового общения. Его теоретической базой служит лингвистическая теория
перевода.
Формы перевода определяются способом, которым последний осуществляется. С этой
точки зрения различают письменный и устный переводы, а также их разновидности
2 Язык, с которого осуществляется перевод, принято называть исходным языком (ИЯ); язык, на который
переводится устное сообщение или письменный текст, – переводящим языком (ПЯ).
4
(перевод двусторонний, последовательный и синхронный).
Письменный перевод – наиболее распространенная профессиональная форма
перевода, когда объем памяти неограничен. Это процесс перевода с одного языка на другой,
результат которого фиксируется в письменном виде. Его называют также
письменно-письменным, когда оба языка употребляются в письменной форме. Это, по сути,
также зрительно-письменный перевод, т. е. письменный перевод текста, который
воспринимается зрительно. Письменный перевод на слух – это письменный перевод текста,
воспринятого на слух. Это то же, что и устно-письменный перевод.
Устный перевод объединяет все формы перевода, предполагающие устное
оформление. Его разновидности: зрительно-устный перевод, или перевод с листа, т. е.
устный перевод, осуществляемый одновременно со зрительным восприятием исходного
письменного текста. Устный перевод на слух включает последовательный и синхронный
переводы. Последовательный перевод – устный перевод сообщения с одного языка на
другой после его прослушивания, осуществляемый в конце всего сообщения. Он включает:
последовательный перевод с записью, когда перевод во время восприятия фиксируется
переводчиком с использованием системы записей в последовательном переводе;
абзацно-фразовый перевод – упрощенная форма последовательного перевода, когда текст
переводится после прослушивания его не целиком, а по частям.
Синхронный перевод – суть устный перевод сообщения с одного языка на другой,
осуществляемый переводчиком одновременно параллельно переводимому тексту.
Различают:
1) синхронный перевод на слух – это собственно синхронный перевод, когда переводчик
воспринимает исходный текст только на слух и переводит его по мере развертывания;
2) синхронный перевод с листа – перевод осуществляется с опорой на полученный за
5–15 минут до начала работы письменный текст выступления, переводчик сообразуется с
речью оратора, ее развертыванием и вносит необходимые коррективы, если оратор отступает
от первоначального текста;
3) синхронный перевод с опорой на текст – это синхронное чтение заранее
переведенного подготовленного текста, который переводчик зачитывает, сообразуясь с
развертыванием речи оратора и внося необходимые коррективы, если оратор отступает от
первоначального текста.
Различают односторонний и двусторонний переводы. Односторонний перевод – это
перевод, который осуществляется только в одном направлении, т. е. с одного (исходного)
языка на другой язык перевода.
Двусторонний перевод – это последовательный перевод беседы, осуществляемый
одним переводчиком с одного (первого) языка на другой (второй) язык и с другого (второго)
языка на первый язык, т. е. с иностранного языка на русский язык, а затем с русского языка
на иностранный язык в ходе развертывания высказывания, беседы.
Принадлежность перевода к тому или иному типу устанавливается на основе
соотношения содержания и формы последнего с содержанием и формой оригинала.
Основываясь на указанном моменте, можно говорить о переводах вольном, дословном,
буквальном, пословном и адекватном, или эквивалентном.
Вольным называют перевод-предложение, при котором общее содержание оригинала
передается на другом языке независимо от другой формы оригинала. По существу он
представляет перевод субъективный. Исторически данный тип межъязыковой
коммуникации употреблялся как при бытовом и деловом общении, так и при переводе
произведений художественной литературы.
При дословном переводе наблюдается следование языковой форме оригинала, т. е.
семантико-структурные характеристики языка подлинника воспроизводятся на языке
перевода. Названный тип широко применялся в истории перевода при передаче текстов,
принадлежащих различным жанрам, но наиболее заметен он в переводах сакральной
литературы (например, многих версий Библии). Вместе с тем считать его исключительно
5
достоянием прошлого неверно, поскольку с элементами дословности, порой весьма
значительными, приходится сталкиваться и поныне. При этом нередко наблюдались случаи,
когда синтаксические конструкции и обороты исходного языка (ИЯ), проникая в
переводящий язык (ПЯ) и смешиваясь с единицами последнего, постепенно осваиваются им
и таким образом в значительной мере утрачивают свою «чужеродность».
Будучи по своим принципам и методам противоположным вольному
(«субъективному») переводу, дословный перевод именуется также объективным.
Буквальный перевод, стремящийся к сохранению формальных и семантических
компонентов оригинала при передаче его на другой язык, в определенном отношении близок
к предыдущему и может употребляться в сочетании с ним.
Отличительным признаком пословного перевода признается такая полексемная
передача смысла и содержания оригинала, при которой учитываются синтаксические и
стилистические соотношения между ИЯ и ПЯ. Этот тип перевода широко использовался и
используется (в последовательной и синхронной формах) в таких сферах межъязыковой
коммуникации, как различного рода международные совещания и конференции,
судопроизводство и т. д. Причем здесь он может носить и двусторонний характер, когда и
исходное речевое произведение, и его передача на ПЯ осуществляются в устной форме и
выполняются как перевод с листа (текст, существующий на ИЯ в письменном виде,
воспроизводится на ПЯ устным путем). Возможны и комбинации названных типов. Следует
заметить, что эта форма межъязыкового общения известна с глубокой древности и отмечена
в ряде источников. Так, в «Книге Неемии», входящей в состав Ветхого Завета, сообщается об
эпизоде, имевшим место после возвращения из вавилонского плена (V в. до н. э.) израильтян,
в большинстве своем уже забывших древнееврейский язык, на котором было написано
Священное Писание, и пользовавшихся арамейским. Когда священнослужитель и книжник
Ездра, бывший духовным наставником своих соплеменников, в сопровождении других
священников взошел на восстановленную городскую стену Иерусалима, перед которой
собрался весь народ, и раскрыл книгу закона Моисеева, текст последней оглашался в
подлиннике, в то время как стоявшие рядом священники переводили его на арамейский.
Примерно в то же время в синагогах была принята практика, когда текст Священного
Писания тихо читался на древнееврейском, а громко переводился на арамейский, т. е., по
существу, выполнялся синхронный (симультанный) перевод.
С использованием пословного типа в его письменной форме приходится сталкиваться и
при переводе научно-технических текстов, причем здесь нередки случаи, когда отсутствие в
ПЯ тех или иных терминов и понятий вынуждает переводчика к их созданию.
Понятие адекватного (эквивалентного) перевода применяется к межъязыковой
передаче произведений художественной литературы и определяется обычно как сохранение
единства формы и содержания подлинника при воссоздании их средствами ПЯ. В схожем
значении в отечественной переводческой литературе использовались также термины
«полноценный перевод» (А.В. Федоров) и «реалистический перевод» (И.А. Кашкин). Именно
такой тип перевода признается наиболее правильным современными теоретиками
художественного перевода, считающими, что «плохой переводчик тянет к себе, хороший
стремится к автору».
Сущность и виды перевода
Термин «перевод» может применяться для обозначения как самого процесса перевода,
так и его результата – устного высказывания или письменного текста. При переводе, таким
образом, происходит передача информации, первоначально выраженной на одном языке,
средствами другого языка, или, как принято говорить, межъязыковая трансформация
устного или письменного речевого произведения.
Приведенное определение отражает наиболее распространенное понимание сущности
перевода (его иногда называют «собственно переводом»). Очевидно, что самой важной
6
отличительной чертой является здесь наличие двуязычной ситуации, когда
коммуникативный процесс в его устной и письменной форме протекает (осуществляется)
при посредстве двух разных языковых систем (кодов). Именно развитие перевода в
указанном значении на протяжении всех эпох его существования является объектом истории
перевода как науки, причем основными источниками ее служат данные письменного
перевода, т. е. имеющиеся в распоряжении исследователей переводные тексты и
теоретические высказывания о принципах, которым надлежало следовать при их создании.
Однако межъязыковая трансформация при всей своей важности не покрывает всего
содержания понятия «перевод». При осуществлении процесса коммуникации в различных
ситуациях и сферах часто возникает необходимость уточнить и пояснить смысл сказанного,
меняя используемые для выражения той или иной мысли словесные знаки. Сюда же
относятся случаи перекодирования текста из одного функционального стиля в другой,
изложение, адаптирование и т. д. 3 Перечисленные явления объединяются под общим
наименованием внутриязыкового перевода, или переименования, т. е. интерпретации
вербальных знаков другими знаками того же языка (использование синонимов, парафраз и
иных подобных средств).
C другой стороны, поскольку язык представляет собой определенную систему знаков,
используемых для хранения и передачи информации, перевод можно определить как процесс
речевой коммуникации, протекающий в двух разных знаковых системах. Так как
естественный язык (представленный множеством реально существующих или
существовавших языков) является хотя и важнейшей, но не единственной подобной
системой, с точки зрения семиотики (науки, изучающей закономерности строения и
функционирования знаковых систем) можно ставить вопрос о переводе (интерпретации)
вербальных знаков посредством других (искусственных) знаковых систем. Подобную
операцию называют интерсемиотическим переводом, или трансмутацией.
Как внутриязыковой, так и интерсемиотический переводы, представляя собой особые
явления, в ряде моментов соприкасаются с межъязыковым переводом и позволяют лучше
понять присущие последнему закономерности.
Проблема периодизации развития перевода
Как уже отмечалось, история художественного перевода (а именно она является
основным предметом нашего рассмотрения) тесно связана с развитием художественной
литературы вообще. Поэтому чаще всего здесь пользуются так называемой
историко-литературной периодизацией, отражающей его основные этапы, а также
соотносят эволюцию теории и практики перевода с пройденными человечеством
общественно-экономическими формациями (рабовладение – феодализм – капиталистические
отношения). При этом, однако, приходится учитывать определенную специфику объекта
нашей науки и отсутствие полного параллелизма между развитием переводной и
оригинальной литературы (например, не все литературные направления внесли вклад в
интересующую нас область).
Исходя из сказанного мы будем различать следующие разделы истории перевода:
1) перевод в странах Древнего Востока;
2) переводы и переводческие концепции античной эпохи;
3) мировые религии и их роль в развитии перевода;
4) средневековый перевод и его особенности;
5) теория и практика перевода в эпоху Возрождения;
6) Реформация и проблемы перевода;
7) европейский перевод XVII–XVIII вв. (эпоха классицизма);
3 Подобные способы передачи, естественно, возможны и при межъязыковой трансформации.
7
8) романтический перевод и его отличительные черты (конец XVIII – начало XIX в.);
9) развитие перевода и переводческой мысли в XIX столетии;
10) перевод и переводоведение XX в.
При рассмотрении истории перевода в России указанная схема потребует определенной
модификации, вызванной специфическими особенностями ее культурно-исторического
развития.
Представляется целесообразным выделять здесь следующие периоды:
1) переводы Киевской Руси;
2) переводческая деятельность в Московской Руси;
3) XVIII век в истории русского перевода (петровская эпоха и классицизм);
4) перевод и переводческая мысль XIX столетия;
5) теория и практика перевода в России и Советском Союзе в XX в.
Таким образом, основу рассмотрения пути, пройденного переводом за его
насчитывающую несколько тысячелетий историю, составляет хронологический принцип.
Дополняет его принцип, который можно условно назвать географическим, т. е. в пределах
каждого периода рассказывается об отдельных национальных переводческих традициях,
имевших в ту или иную эпоху наиболее важное значение. Однако в некоторых случаях
представлялось более целесообразным руководствоваться тематическим подходом
(например, при рассмотрении той роли, которую сыграли в развитии перевода мировые
религии, или при анализе явлений, выходящих, подобно некоторым аспектам средневековой
культуры, за четко очерченные рамки национальных границ).
Часть I
История и теория зарубежного перевода
Translation is almost as old as original authorship and has a history
as honorable and as сomplex as any other form of literature.
Th. Savory
Перевод столь же древен, как и оригинальное творчество, и
обладает историей столь же почтенной и сложной, как и любая
другая область литературы.
Т. Сейвори
Глава 1
Перевод в странах Древнего Востока
1. Предыстория перевода
Можно предполагать, что зарождение перевода как особой формы человеческой
деятельности относится к глубокой древности, когда начались первые контакты между
разноязычными племенами. Естественно, что осуществлялся он исключительно в устной
форме и носил спорадический характер. Какими-либо источниками, позволяющими судить
об этой самой ранней фазе развития перевода, мы не располагаем, поскольку письменности в
первобытную эпоху не существовало.
Возникновение ранних государств Древнего Востока, установление между ними
различных взаимоотношений (политических, торговых, военных, культурных и др.)
постепенно приводит к усилению переводческой деятельности и возрастанию ее значения. С
этого времени можно говорить о появлении переводчиков-профессионалов, для которых
перевод становится основным занятием. Так, в частности, обстояло дело в Древнем Египте и
странах Двуречья, которые принято считать колыбелью человеческой цивилизации.
8
2. Древний Египет
Зарождение древнеегипетской государственности относится примерно к 3000 г. до н. э.
Традиционно в ней принято выделять эпохи Раннего царства, называемого также тинисским
периодом, когда столицей страны был город Тин (2950–2640 гг. до н. э.), Древнего царства
(2640–2160 гг. до н. э.), Первого переходного периода (2160–2134 гг. до н. э.), Среднего
царства (2134–1785 гг. до н. э.), Второго переходного периода (1785–1551 гг. до н. э.), Нового
царства (1552–1070 гг. до н. э.), Позднюю эпоху (1070–343 гг. до н. э.). С 343 по 332 гг. до
н. э. Египет находился под властью персов, затем был завоеван Александром Македонским и
в нем воцаряется династия Птолемеев, основоположником которой был один из
сподвижников Александра Македонского, а в 30 г. до н. э. становится добычей римлян.
За свою многовековую историю египтяне неоднократно вступали в контакты с другими
народами, что, естественно, предполагало наличие переводчиков. Упоминание о
«начальниках» и «руководителях» последних, встречающиеся в текстах, относящихся уже ко
временам Древнего и Среднего царства, заставляют исследователей предполагать, что к
этому времени в стране существовали не только отдельные переводчики, но и
организованные по профессиональному признаку группы переводчиков, которые, вероятно,
состояли при царской канцелярии или при храмах. Об этом свидетельствует и
встречающееся в текстах, написанных уже в эпоху Древнего и Среднего царства, слово,
традиционно интерпретируемое как «с» – «переводчик» и используемое в сочетаниях,
расшифровываемых исследователями как «начальник переводчиков» и «руководитель
переводчиков».
Важную роль для развития переводческого дела сыграли взаимоотношения Египта со
странами и народами Двуречья: ассирийцами, хеттами, вавилонянами и т. д., которые,
главным образом, имели место в эпоху Нового царства. Появляются специальные школы
писцов, где среди других предметов учеников обучали и иностранным языкам. Поскольку во
II тысячелетии до н. э. международным языком Передней Азии был аккадский – язык
древнего населения Месопотамии и Ассирии, дипломатическая переписка египетских
фараонов с правителями сопредельных государств осуществлялась именно на нем.
Сохранился относящийся к XIV в. до н. э. архив, содержащий около 400 писем, написанных
клинописью и адресованных владыкам Египта. Он был обнаружен при раскопках близ
египетского селения Амарна (откуда название Тель-эль-Амарнский архив). В свою очередь,
около турецкого села Богазкей археологи нашли архив хеттских царей, где имеются
написанные клинописью по-аккадски письма египетских фараонов.
Понятно, что подобная дипломатическая активность требовала наличия достаточного
количества квалифицированных переводческих кадров, способных вести переписку с
чужеземными правителями. Как свидетельствуют данные Тель-эль-Амарнского архива, у
древних египтян имелись специальные тексты, служившие пособиями при обучении
аккадскому языку и клинописи.
В период правления фараона Рамсеса II (XIII в. до н. э.) около 1280 г. до н. э. был
заключен договор с хеттским царем Хаттусилисом. Первоначально составленный на
аккадском языке, он был доставлен Рамсесу, отредактирован последним, вновь переведен на
аккадский и отправлен хеттскому царю. Так как сохранились оба варианта, ученые провели
сличение аккадского и египетского текстов и пришли к выводу, что при тождественности
содержания египетский вариант отличается большей подробностью.
Источники не только упоминают о наличии древнеегипетских переводчиков (о них
говорится, например, в письмах вавилонских правителей египетским фараонам, где
отмечается, что эти переводчики ездили в Вавилон, очевидно, в составе дипломатических
миссий). По свидетельству жившего в V в. до н. э. «отца истории» – греческого автора
Геродота, посетившего Египет, они составляли отдельную касту, занимавшую место между
торговцами и кормчими (хотя достоверность приведенной информации и не подтверждается
другими
свидетельствами).
Помимо
аккадского,
как
показывают
данные
9
Тель-эль-Амарнского архива, древнеегипетские переводчики знали и другие языки
(например, хеттский и хурритский). Особо следует отметить наличие уже к середине I
тысячелетия до н. э. переводчиков с греческого языка, благодаря которым упомянутый выше
Геродот мог беседовать с египтянами. Важность египетско-греческих переводов
существенно выросла после завоевания Египта Александром Македонским, когда греческий
язык утверждается в качестве государственного. Поскольку подавляющая часть местного
населения им не владела, для успешного функционирования государственного аппарата
требовались переводчики, а многие важные документы создавались на двух языках.
Наиболее известным из таких билингвов является Розетский камень, текст которого
относится к 196 г. до н. э. Именно наличие перевода помогло исследовавшему его
французскому ученому Ф. Шампольону положить начало расшифровке древнеегипетских
иероглифов.
Небезынтересно отметить, что уже в XIV–XIII вв. до н. э. источники зафиксировали
сведения о конкретном переводчике – жреце Анхурмесе, который, несмотря на свою
первоначальную бедность, сумел стать переводчиком, знавшим много языков.
Наконец, можно указать наличие в Древнем Египте и так называемого
«хронологического» перевода, т. е. передачи текстов с более древних форм языка на более
поздние. Это было связано как с эволюцией самого языка, так и с изменением системы
письменности – заменой иероглифов демотическим письмом4. Так обстояло дело, например,
с одним из крупнейших памятников древнеегипетской литературы – «Книгой мертвых».
Таким образом, наличие в Древнем Египте на различных этапах его существования
достаточно интенсивной переводческой деятельности не подлежит сомнению, но, как видно
из приведенного выше материала, выполняла она в абсолютном большинстве случаев
информационно-коммуникативные задачи. Существование литературного перевода в
древнеегипетской цивилизации не установлено, хотя высказывались отдельные соображения
о возможности каких-то контактов с иноязычными литературами.
3. Государства Древней Передней и Малой Азии и Месопотамии
Характеризуя ряд существовавших в этом регионе цивилизаций, ученые обращают
внимание на свойственное большинству из них многоязычие или, по крайней мере,
двуязычие. Старейшей культурой этого региона считается шумерская, клинописные
памятники которой восходят к концу IV тысячелетия до н. э. Уже на раннем этапе своей
истории Шумер оказался под аккадским владычеством, однако завоеватели попали под
культурное влияние шумеров. Это в огромной степени способствовало развитию
переводческой деятельности, причем не только информационно-коммуникативной, но и
литературной. Для ее обеспечения создавались шумерско-аккадские словари и пособия.
Кроме того, известны списки выражений на двух шумерских диалектах, один из которых
функционировал в качестве культового, а другой – народного языка. Имеются в текстах и
упоминания о переводчиках, хотя и немногочисленные.
Большую роль в развитии переводческого дела сыграли шумерские школы, в которых
обучались будущие писцы. По окончании учебы выпускник был обязан осуществлять как
устный, так и письменный перевод с шумерского языка на аккадский, и наоборот. Дошедший
до нас клинописный учебник древнеегипетского языка позволил ученым сделать
предположение о наличии и переводчиков с египетского.
Хотя шумерский язык в течение многих веков использовался в культовых целях, сами
шумеры после окончательного завоевания Шумера Вавилоном растворились в аккадском
этносе. Став преемницей шумерской культуры, культура Вавилона многое восприняла от
4 Демотическим письмом называется древнеегипетская скоропись, возникновение которой относят к VII в.
до н. э., написанной в VII–VI вв. до н. э.
10
нее. И значительную роль в этом процессе сыграл именно перевод. Известно, что на
аккадском языке существовали различные переводы, переложения и обработки шумерских
текстов, что говорит о наличии в Вавилоне, помимо информационно-коммуникативного, и
достаточно развитого художественного перевода. Имелись и специальные термины для
обозначения переводчиков: более старый «таргану(м)», впоследствии заимствованный
многими языками (ср. устарелое русское «драгоман»), и появившийся в нововавилонский
период «сепиру». Анализ текстов показывает, что существовали разные группы сепиру
(царские, храмовые, военные и т. д.). Могли они состоять и при частных лицах, причем
дошли до нас конкретные имена писцов, выполнявших переводческие функции, как
вавилонян, так и чужеземцев.
К VII в. до н. э. аккадский язык, бывший долгое время международным языком, стал
вытесняться арамейским, что отразилось и на переводческой деятельности. Наиболее
известен случай с написанной в VII–VI вв. до н. э. повестью «Поучение Ахикара»,
первоначальный ассирийский текст которой уже в эпоху античности был переведен на
древнегреческий язык (как полагают, в Египте, где был обнаружен оригинал названного
произведения), а позднее, в средние века, – на ряд восточных и западных языков, включая
древнерусский, на котором она получила название «Повесть об Акире Премудром».
Заметную роль играла переводческая деятельность и в Хеттском государстве, которое
существовало в XVIII–XII вв. до н. э. в центральной части Малой Азии. Поскольку на
формирование хеттской культуры значительное влияние оказали хурриты, жившие в
Северной Месопотамии и Северной Сирии, постольку на хеттский язык переводилось
большое количество хурритских текстов. Осуществлялись и переводы с – и на другие языки,
в частности аккадский и шумерский, о чем говорят тексты и словари, обнаруженные в
клинописном архиве близ турецкого селения Боказкей. Хотя оценка принципов, которыми
руководствовались хеттские переводчики, весьма затруднительна, однако в специальной
литературе указывалось, что ими выполнялись различные типы переводов (дословные,
подстрочные, вольные, пересказы изложения). В некоторых переводах с шумерского и
аккадского исследователи отмечают стремление к литературной обработке переведенного
текста.
В той или иной степени с переводческой деятельностью приходится сталкиваться и при
знакомстве с другими восточными цивилизациями: иранской, индийской и т. д. Вместе с тем
можно отметить, что, судя по имеющимся источникам, несмотря на обилие и относительное
разнообразие, она отличалась прежде всего практической направленностью: время создания
переводческих концепций еще не пришло.
Глава 2
Переводы и переводческие концепции античной эпохи
1. Понятие античной культуры
Термин «античный» (от латинского слова antiquus – древний) применяется для
обозначения материальной и духовной культуры двух древних рабовладельческих обществ –
греческого и римского. Такое ограниченное употребление указанного термина (ведь
рассмотренные выше цивилизации Древнего Востока гораздо древнее «античных» Греции и
Рима!) установилось в европейской традиции в силу того, что народы Европы были связаны
с ними непосредственной культурой преемственностью, и продолжает использоваться для
обозначения социального и культурного единства греко-римской цивилизации. Вместе с тем
каждой из них были присущи и свои особенности, в том числе и в интересующей нас
области.
2. Переводы на греческий язык и их специфика
11
Характеризуя отличительные черты древнегреческой литературы, часто отмечают, что
она – единственная из литератур Европы, развивавшаяся самостоятельно, без
непосредственного использования других литератур. Хотя восточные элементы и проникали
в нее, однако происходило это устным, «фольклорным» путем. Способствовало подобному
положению вещей и пресловутое культурное высокомерие греков, считавших всех
чужеземцев «варварами» и соответственно презрительно относившихся к их языкам. По
указанным причинам греческая литература классического периода (V–IV вв. до н. э.) вообще
не знала художественного перевода. Разумеется, для сношений с другими народами
необходимы были осуществлявшие информационно-коммуникативный перевод толмачи (о
них напоминают историк Геродот, посетивший в V в. до н. э. Египет, Финикию и Вавилон;
военачальник IV в. до н. э. Ксенофонт, участвовавший в знаменитом отступлении греческих
наемников через огромную территорию персидского государства, и другие источники).
Однако выполняли эту функцию не греки, а представители других народов, владевшие
греческим языком.
После завоевательных походов Александра Македонского в последней трети IV в. до
н. э. и распада после его смерти созданной им огромной державы образовался ряд новых
государств, во главе которых встали бывшие сподвижники Александра и их потомки
(Египет, Сирия, Пергам и др.). Эти государства, в которых наблюдалось своеобразное
скрещение греческих и восточных элементов, стали называть эллинистическими, а весь
период от Александра Македонского до установления над ними римского владычества –
эпохой эллинизма, т. е. распространения эллинской (греческой) культуры в странах,
завоеванных македонцами. Греческий язык получил широчайшее распространение,
превратившись в универсальное средство общения, и сохранил свои позиции и после того,
как и сама Греция, и эллинистические государства утратили политическую
самостоятельность и попали под власть Рима. Знаменитый римский оратор Марк Туллий
Цицерон охарактеризовал эту роль греческого языка в следующих словах: «Если же кто
может подумать, что меньшая польза от славы, когда написано это по-гречески, а не по
латыни, сильно он ошибается, потому что по-гречески читают почти на всем свете, язык же
латинский распространен в своих лишь пределах, небольших, как вы знаете».
Все это приводило к тому, что греческим языком стали пользоваться и представители
других народов, входивших в орбиту сначала греко-македонского, а затем римского
владычества. Таким путем они стремились познакомить с собственной древней культурой
обширный круг читателей из разных стран. Именно по-гречески были написаны на рубеже
IV–III вв. до н. э. исторические труды вавилонского жреца Бероса, египетского жреца
Манефона, а в I в. н. э. – знаменитые «Иудейские древности» Иосифа Флавия. Разумеется,
названные произведения не являются переводами в собственном смысле слова, однако,
поскольку в них излагались по-гречески (в переработанном виде) соответствующие
источники, которыми пользовались авторы, можно говорить о наличии здесь некоторых
элементов межъязыковой адаптации. Пользовались греческим языком и первые римские
анналисты (III в. до н. э.). А уже в классическую эпоху по просьбе Цицерона его друг Аттик
перевел на греческий сочиненную знаменитым оратором поэму, в которой последний
восхвалял собственные заслуги при подавлении заговора Катилины. Существовала греческая
версия описания морских путешествий карфагенских флотоводцев Ганона и Гимимкона,
позднее (IV в. н. э.) была передана по-гречески Пеанием известная работа по римской
истории Евтропия, служившего личным секретарем императора Валента (в VI в. был
предпринят историком Капитоном новый перевод, который до нас не дошел), и т. д.
Особенно следует отметить переводы, предназначенные для представителей иудейской
диаспоры в Александрии Египетской. Несмотря на довольно натянутые отношения с
греческим населением города, результатами которых были частые конфликты, многие ее
представители эллинизировались настолько, что практически утратили знание
древнееврейского языка. Возникла необходимость создания греческой версии Священного
12
Писания иудеев (в христианской традиции она именуется Ветхим Заветом), что и было
сделано в III в. до н. э.5 Позднее, во II в. до н. э., на греческий язык была переведена «Книга
премудрости Иисуса, сына Сирахова», также присоединяемая к библейскому канону. Ее
автором считается еврейский книжник Иисус бен-Эмазар бен Сира, а переводчиком – внук
последнего, носивший то же самое имя. Приехав в Египет и оставшись в Александрии, он
нашел своих соотечественников сильно эллинизировавшимися и поэтому, по собственным
словам, положил много труда, «чтобы довести книгу до конца и выпустить ее в свет для тех,
которые на чужбине желают учиться».
В источниках содержатся и упоминания (хотя достаточно немногочисленные) о
греческих версиях египетских литературных текстов. В этой связи отмечается, что еще до
завоевания Египта Александром Великим, в 360 г. до н. э., грек Евдоксий Книдский,
посетивший эту страну, выучил с помощью мемфисского жреца Хонуфиса египетский язык
и перевел сборник басен «Речи собак», который до нас не дошел. В одном из позднейших
папирусов, относящихся уже ко II в. н. э., содержится предисловие к переводу египетского
текста, где отмечается, что последний не является дословным: его создатель, руководствуясь
прежде всего прагматическими соображениями, позволял себе вносить в текст дополнения,
сокращения, опущения, стилистические коррективы и т. д.
Разумеется, продолжала развиваться в эллинистических государствах и традиция
информационно-коммуникативного перевода, вызванного практическими потребностями.
Так, например, в Египте переводчики участвовали в делопроизводстве, переводя речи
местных жителей, адресованные царям, царские распоряжения и послания и т. п.
Сохранилось несколько греческих переводов египетских документов, которые начинаются
словами: «Копия записи египетской, переведенной по возможности точно». Отсюда делается
вывод, что литературный и информационно-коммуникативный переводы на греческий
опирались на разные принципы: в первом случае преобладала переделка – адаптация, во
втором – стремление к максимальной дословности.
Таким образом, подводя итоги нашему рассмотрению, можно заметить следующее: при
достаточно большом количестве переводов на древнегреческий язык, собственно греческой
переводческой традиции античность не знала. Какие-либо теоретические рассуждения о
переводе отсутствовали, а весьма оживленная лексикографическая работа, развернувшаяся в
эллинистическую эпоху (словари трудных и устаревших слов, диалектные и
этимологические словари и т. д.), была исключительно одноязычной.
3. Начало переводческой деятельности в Древнем Риме
Возникнув как небольшое поселение (по преданию, это произошло в 753 г. до н. э.),
Рим постепенно превращался в мировую державу, подчинив себе множество стран и
народов. В результате соприкосновения с греческими колониями в Италии началась
эллинизация римской культуры, особенно усилившаяся к III в. до н. э. Уже во II в. до н. э.
знание греческого языка было для представителей римской знати почти обязательным
явлением в большинстве аристократических семей. Оценивая позднее размах греческой
культурной экспансии, великий римский поэт Гораций писал:
«Graecia capta ferocem victorem cepit et artes // Intulit agresti Latio…» (Побежденная
Греция пленила своего дикого победителя и внесла искусства в сельский Лаций6).
Указанные обстоятельства создавали весьма благоприятные условия для развития
перевода. С одной стороны, широко применялся при сношениях с другими народами
5 См. раздел «Мировые религии и их роль в развитии перевода».
6 Лаций – область на Апеннинском полуострове, центром которой был город Рим.
13
информационно-коммуникативный перевод 7 , с другой – формировалась традиция
художественного перевода, который выполнялся исключительно с греческого языка.
Само возникновение римской литературы также оказалось тесно связанным с этим
последним. Причем представляется не лишенным интереса, что, хотя, как мы видели выше,
сами греки крайне редко занимались переводами на свой родной язык, первым переводчиком
художественного текста на латынь оказался как раз грек по происхождению Ливий Андроник
(умер около 204 г. до н. э.), попавший в Рим в качестве военнопленного и занимавшийся там
педагогической деятельностью. Поскольку греческая традиция требовала начинать обучение
с объяснительного чтения гомеровского эпоса, Ливий Андроник создал латинскую версию
«Одиссеи». Как предполагают, выбор именно данного произведения (а не «Илиады», как
можно было ожидать) объясняется, в первую очередь, его большей занимательностью, а
также тем, что местом странствий Одиссея были сицилийские и италийские берега, т. е.
переводчик стремился учесть интересы и потребности своей аудитории. Сохранившиеся
фрагменты позволяют сделать вывод, что Ливий в значительной степени адаптировал
исходный текст, позволяя себе упрощение подлинника, пересказы, изменения образов.
Имена греческих богов переделаны на римский лад, гекзаметр оригинала заменен старинным
размером римской народной поэзии – сатурновым стихом, что привело к изменению
ритмико-синтаксического движения оригинала. Так было положено начало основному
принципу, определявшему последующее развитие римского литературного перевода (в
противоположность информационно-коммуникативному): приспособлять оригинал к
культурным потребностям своей эпохи для обогащения собственного языка и литературы с
помощью чужого материала.
Помимо перевода «Одиссеи» Ливий Андроник получил известность обработками для
римской сцены греческих комедий и трагедий (тексты которых до нас не дошли).
Заложенную им традицию продолжил Гней Невий, впервые применивший прием
контаминации, т. е. привнесения в латинскую версию той или иной греческой комедии сцен
и мотивов из других пьес. Предполагают, что этот прием широко использовали и другие
ранние римские авторы, обращавшиеся к греческой драматургии – Тит Макций Плавт (умер
около 184 г. до н. э.), Квинт Энний (239–169 гг. до н. э.), прославившийся главным образом
своими версиями греческих трагедий, Публий Теренций Афр (около 190–159 гг. до н. э.). Его
распространение объясняют, с одной стороны, тем, что для римской публики требовались
больший динамизм и движение, чем имелось в греческих оригиналах, а с другой – что
некоторые черты греческого быта были непонятны и чужды римлянам. Так, например, в
Афинах допускался брак с единокровной сестрой, происходившей от другой матери, тогда
как в Риме он мог вызвать только негодование. Поэтому при создании латинской версии
часто приходилось исключать целые эпизоды, для восполнения которых и обращались к
контаминации. Впрочем, названный прием не всегда встречал одобрение. Комедиограф
Цецилий Стаций (умер в 168 г. до н. э.), принадлежавший к школе Энния, выбирая для своих
переделок пьесы греческого комедиографа Менандра, стремился не прибегать к
контаминации, приближая собственный вариант к греческому образцу. А Теренцию
пришлось даже вступить в полемику с другим драматургом – Луцием Ланувином,
настаивавшем на том, что оригиналы следует именно переводить (хотя не дословно), но не
переделывать, потому что переделка только портит их. На упреки последнего в
использовании контаминации Теренций отвечал в прологе к одной из своих комедий:
…Зложелатели
Пускают слухи, что перемешал поэт
Комедий много греческих, творя у них
7 Примером такого перевода может служить эпизод, относящийся к 155 г. до н. э. Когда в Рим прибыло
греческое посольство, один из сенаторов – Гай Ацилий выступал при приеме его членов в сенате в качестве
устного переводчика.
14
Немногие латинские. Не спорит он:
Так делал; но себя не упрекает в том.
И впредь намерен делать то же самое,
Пример ему – отличные писатели:
Он думает, что и ему позволено
По их примеру действовать.
(Перевод А. Артюшкова)
Вместе с тем сам Теренций заботился о том, чтобы контаминация не нарушала
целостности сюжета и последовательности характеров, сохраняя, таким образом, стиль
оригинала.
4. Развитие римского перевода в классическую эпоху
В I в. до н. э. в Риме происходит целый ряд важных событий, связанных со сменой
республиканской формы правления монархической. Этот период получил название
«золотого века» римской литературы. Знание греческого языка, достаточно широко
распространенное уже столетие назад, становится практически повсеместным8. Переводы с
греческого начинают рассматривается как важнейший компонент общеобразовательной
подготовки. Как отмечал впоследствии один из виднейших представителей римской
риторики Марк Фабий Квинтилиан (около 30–96 гг. н. э.), почти все римские ораторы
считали перевод произведений своих греческих собратий «наилучшим занятием». Причем
интерес к переводу характеризовал не только интеллектуальную элиту, но и самые широкие
круги образованных римлян, о чем свидетельствует множество факторов. Так, например,
брат знаменитого Цицерона – Квинт, находясь в армии Цезаря, в свободное от походов время
любил переводить трагедии Софокла, причем делал это очень быстро. Таким же увлечением
отличался другой офицер Цезаря – Асиний Поллион, игравший довольно видную роль в
период гражданских войн в Риме, и т. д.
С другой стороны, широкое распространение греческого языка и практическое
двуязычие римского общества в эпоху, о которой идет речь, приводило к тому, что
большинство представителей последнего могло знакомиться с произведениями греческой
литературы непосредственно по оригиналу. Поэтому, принимаясь за передачу какого-нибудь
греческого автора, переводчик предполагал знакомство с ним своего читателя и стремился не
столько к точной (в нашем понимании) передаче, сколько к творческой обработке оригинала,
создавая по мотивам последнего собственную версию (упомянутый выше Квинтилиан
считал, что литературный перевод должен представлять не просто парафразу оригинала, а
своеобразное состязание с ним при сохранении содержания). Вероятно, указанным
обстоятельством объясняется, что понятие «fidus interpres» – «верный переводчик» получало
у большинства римских авторов негативную оценку как явление, стоящее за пределами
литературы. Об этом, в частности, свидетельствуют, с одной стороны, слова Цицерона,
ставившего себе в заслугу, что он подошел к передаче греческого текста не как переводчик, а
как оратор и поэтому не имел надобности переводить слово в слово, а с другой – более
позднее наставление одного из крупнейших римских поэтов Квинта Горация Флакка
(65–8 гг. до н. э.), призывавшего не подражать воспроизводящему оригинал слово в слово
«верному переводчику». Тем не менее некоторые косвенные данные позволяют
предположить, что и применительно к литературным текстам в Риме мог использоваться тип
перевода, близкий к буквальному. Так, у Цицерона, наряду со свидетельством, согласно
которому, римляне передавали греческие оригиналы не дословно, а воспроизводя только их
8 Показательно, что, по сообщению римского историка I в. н. э. Валерия Максима, древнегреческий оратор и
ритор Молон, выступая в 81 г. до н. э. перед римским сенатом, впервые мог обходиться без переводчика.
15
смысл, можно встретить и утверждение о стремлении к дословной передаче последними
греческих подлинников. Да и само обилие высказываний, направленных против буквального
перевода, тоже в какой-то степени говорит о его распространении (хотя тексты, отражающие
подобный метод, не сохранились).
Среди крупнейших деятелей римской литературы рассматриваемой эпохи, внесших
значительный вклад в развитие перевода, необходимо назвать имена поэта-лирика Катулла и
прославленного оратора Цицерона.
Гай Валерий Катулл (умер около 54 г. до н. э.) вошел в историю перевода прежде всего
благодаря воссозданию на латинском языке знаменитого стихотворения поэтессы Сапфо
«Тот мне кажется равным богу» и элегии поэта александрийской эпохи Каллимаха «Волосы
Береники». В первом случае чувства автора переносятся Катуллом на свои собственные
переживания. В то время как первые три строфы следуют за подлинником, четвертая
заменена самостоятельным четверостишием, в котором поэт размышляет о себе и своем
образе жизни. Что же касается произведения Каллимаха 9 , то точность его передачи
признается исследователями совершенно необычной для римской художественной практики
и едва ли не единственным доказательством существования в ней адекватного перевода,
сохранявшего не только сюжет, но и ритмико-синтаксическое движение оригинала.
Величайший римский оратор, «бог красноречия» Марк Туллий Цицерон (106–43 гг. до
н. э.) занимался проблемами перевода в течение всей своей жизни, начиная с юношеских лет,
когда, готовя себя к будущей деятельности, он стал, по собственным словам, перелагать с
греческого речи лучших ораторов, и вплоть до зрелых годов, когда, после установления
диктатуры Цезаря, главным делом Цицерона стали составление и перевод философских
диалогов. По содержанию оставленное им переводческое наследие также весьма
разнообразно: помимо двух речей афинских ораторов – Эсхина и Демосфена, Цицерону
принадлежали латинские версии астрономической поэмы александрийского поэта Арата,
«Домостроя» (Oeconomicus) Ксенофонта, отдельных диалогов Платона. Кроме того, в
сочинениях Цицерона встречается множество переведенных им цитат из греческих
авторов10. С другой стороны, римский оратор оставил целый ряд рассуждений о принципах
и приемах передачи иноязычного текста, которые сыграли большую роль в дальнейшем
развитии теории и практики перевода.
Среди важнейших задач последнего Цицерон прежде всего выделял обогащение
переводящего языка и его лексики. Вспоминая о своих юношеских занятиях, он отмечал:
«Передавая по латыни написанное по-гречески, я должен был не только брать самые лучшие
из употребительных слов, но также по образцу подлинника чеканить кое-какие новые для
нас слова, лишь бы они были к месту» 11 . В дальнейшем он провел большую работу по
созданию эквивалентных греческим латинских терминов. По свидетельству историка
Плутарха, написавшего биографию Цицерона, именно последний впервые ввел названия для
таких понятий, как «представление», «согласие», «восприятие» и т. д., используя, в
частности, принципы метафорического переноса. Необходимость в подобного рода работе,
по мнению Цицерона, вызывалась прежде всего тем, что многое римляне не могли
поделиться с соотечественниками знаниями, усвоенными у греков, так как были лишены
возможности передать полученные сведения на родном языке.
Не меньше внимания уделял Цицерон и другому прикладному аспекту
9 Эта элегия посвящена супруге царя эллинистического Египта Птоломея III Эвергета, принесшей в жертву
богам свой локон, который якобы был вознесен на небо и превратился в созвездие.
10 Следует учитывать, что о большинстве принадлежащих Цицерону переводов приходится судить по
косвенным источникам, так как сами тексты до нас не дошли.
11 Марк Туллий Цицерон. Три трактата об ораторском искусстве. М., 1972. С. 104.
16
художественного перевода – обогащению принимающей литературы и пополнению ее
новыми жанрами. Так, обратившись к воссозданию по-латыни диалогов Платона, Цицерон
заложил основы римской философской прозы. Причем, переводя, например, диалог «Тимей»,
он хотел использовать последний для создания собственного философского труда. Наконец,
занятия переводом были для Цицерона одним из самых эффективных способов выработать и
отшлифовать свой собственный стиль, т. е. имели ярко выраженную учебно-педагогическую
направленность, сохранившуюся в римской культуре в дальнейшем.
В своих теоретических суждениях Цицерон, признавая возможность двоякой передачи
оригинала – дословной и воспроизводящей не слова, а силу, явно отдавал предпочтение
второму способу. Говоря о методе, которому он следовал при создании латинских версий
речей Эсхина и Демосфена, Цицерон отмечает, что, сохранив их мысли и форму, он
приспособил слова и обороты к собственному языку. «Я полагал, – подытоживает автор свои
рассуждения, – что читателю следует ожидать от меня не подсчета, а взвешивания слов. Как
я надеюсь, в этих речах мною сохранены все их достоинства, т. е. мысли, обороты, порядок
расположения, слова же я увязал между собой так, чтобы это не противоречило нашему
обычаю, – так что, если и не все они переведены с греческого, то отделаны таким же
образом»12.
Вместе с тем выбор того или иного способа передачи греческого текста у Цицерона мог
варьироваться. Так, например, большинство выполненных в молодые годы учебных
переводов отличаются большей вольностью по отношению к подлиннику, чем созданные
впоследствии версии философских диалогов Платона. С другой стороны, живший
несколькими веками позднее переводчик Библии на латинский язык Иероним, считавший
Цицерона противником дословности, указывал тем не менее, что не дошедший до нас
перевод произведения Ксенофонта был выполнен буквально, и отмечал в связи с этим
присущие последнему недостатки языка и стиля13.
Творческое наследие Цицерона сыграло важную роль в дальнейшем развитии
европейского перевода и принадлежит к числу наиболее замечательных страниц античного
наследия в интересующей нас области.
5. Римский перевод после классической эпохи
В первые века нашей эры воззрения на перевод не претерпели сколько-нибудь
существенных изменений. Установка преимущественно на вольное переложение подлинника
явственно отражается в утверждении упомянутого выше Марка Фабия Квинтилиана,
который в своем труде «О воспитании оратора» указывал, что перевод должен содержать не
просто парафразу оригинала, а своеобразное состязание с ним при сохранении содержания.
Об образовательной ценности занятий переводом говорил в одном из писем и другой видный
деятель римской культуры императорской эпохи Гай Плиний Цецилий Секунд, известный как
Плиний Младший (61 или 62 – около 114): «Полезно… – и это советуют многие, – переводить
или с греческого на латинский или с латинского на греческий: благодаря упражнениям этого
рода вырабатываются точность и блеск в словоупотреблении, обилие фигур, сила изложения,
а кроме того, вследствие подражания лучшим образцам, и сходная изобретательность; вместе
с тем то, что ускользнуло от читателя, не может укрыться от переводчика. От этого
приобретается тонкость понимания и правильное суждение»14.
12 И в этом случае следует помнить, что о большинстве переводов Цицерона приходится судить по
косвенным источникам.
13 Цит. по кн.: Kloepfer R. Die Theorie der literarischen Übersetzung. München, 1967. S. 22.
14 Письма Плиния Младшего. М., 1983. С. 122.
17
В области литературного перевода следует упомянуть прежде всего деятельность
баснописца Федра, раба, а затем вольноотпущенника императора Августа. Разумеется,
говорить о переводе здесь можно лишь с большой долей условности. Созданные им пять
сборников «Эзоповых басен» включали не только изложенные латинскими стихами сюжеты
греческих басен, приписывавшихся легендарному Эзопу, но и самостоятельные
произведения. Позднее, уже в V в., Авианом была осуществлена стихотворная передача басен
древнегреческого поэта Бабрия, жившего на рубеже I–II вв. н. э., с указанием, что латинская
версия представляет собой поэтическую обработку того, что раньше уже было
воспроизведено прозой.
Своеобразное стремление использовать иноязычный сюжет с целью пропаганды
римской экспансии на Востоке характеризует деятельность Валерия Флакка (умер около
90 г.). Обратившись к поэме «Аргонавтика» греческого поэта III в. до н. э. Аполлония
Родосского (один раз уже переданной по-латински Варроном Атацинским) 15 , он самым
существенным образом изменил характер главного героя, превратив робкого и коварного
Язона в храброго и надменного витязя, олицетворяющего собой тип настоящего римлянина в
его лучших и худших чертах.
Достаточно разнообразна картина переводческой деятельности последних веков
существования Римской империи. К ней обращался виднейший поэт IV в. Децим Магн
Авсоний (около 310–395), оставивший несколько переводов греческих авторов, которые
достаточно полно передают соответствующие оригиналы. Из прозаических переводов можно
упомянуть греческие романы III–IV вв. н. э.: «Деяния Александра», героем которого был
Александр Македонский (в средние века это произведение пользовалось большой
популярностью и было переведено на многие языки), и «История Аполлония, царя
Тирского». С другой стороны, получают распространение и различные переводческие
мистификации. В этом случае произведению мог намеренно приписываться переводной
характер, как это имело место, например, в относящемся к III–IV вв. сборнику басен
«Ромул», который выдавался в предисловии за перевод басен Эзопа, хотя опирался
исключительно на латинские источники. Вместе с тем история передачи на латинский язык
памятников, действительно связанных в той или иной степени с греческими оригиналами,
могла дополняться подробностями явно вымышленного характера. Именно так обстояло
дело с двумя произведениями повествовательной литературы III–IV вв. н. э. – «Дневником
Троянской войны» и «Историей падения Трои». О первой сообщалось, что она
первоначально была написана на финикийском языке неким Диктисом – участником
троянского похода, найдена в его могиле при императоре Нероне и переведена по
приказанию последнего на греческий, а затем неким Луцием Септимием – на латинский
язык. Рукопись же второго произведения якобы обнаружил в Афинах известный историк I в.
до н. э. Корнелий Непот, который перевел ее на латинский язык, ничего не изменив.
В области перевода философской и научной прозы особое значение имела деятельность
Аниция Манлия Торквата Северина Боэция (около 480–524), жизнь и деятельность которого
протекали уже после падения Западной Римской империи при дворе остготского короля
Теодориха, по приказу которого он впоследствии был казнен.
Именно Боэций стал как бы соединительным звеном между античностью и
средневековьем, переводя на латинский язык такие произведения греческих авторов, как
логические труды Аристотеля «Об истолковании» («Герменевтика») и «Категории» с
«Введением» Порфирия, первые четыре книги Евклида (хотя и без доказательств) и
«Основания арифметики» Никомаха (последняя версия представляла собой пересказ),
снабдив их своими комментариями, оказавшими громадное влияние на дальнейшее развитие
философской мысли в Западной Европе. Характерно, что, формулируя принципы, которыми
15 Суждения исследователей об этом переводе расходятся. Одни склонны видеть в нем почти буквальную
верность, другие считают, что имела место некоторая переработка.
18
он руководствовался в своей работе, Боэций счел необходимым прежде всего решительно
отмежеваться от преобладавшей в римской античности традиции вольного обращения с
подлинником: «Боюсь, что я приму на себя вину “верного переводчика” (в оригинале – fidus
interpres, т. е. аллюзия на упомянутое выше высказывание Горация. – Л.Н., Г.Х.), ибо передал
текст… слово в слово. Причина этому та, что в трудах, в которых ищут познания вещей,
должна быть выражена не изящная красота речи, а не подвергшаяся искажениям истина»16.
Переводческая деятельность Боэция получила высокую оценку со стороны его
младшего современника Магна Аврелия Кассиодора Сенатора (490?–575?), которого как и
Боэция часто называют «последним римляном». «Какие бы науки и искусства ни создала
силами своих мужей красноречивая Греция, – обращался он к последнему, – все их Рим
принял от тебя одного. Все их ты сделал ясными посредством отменных слов, прозрачными
– посредством точной речи, так что они предпочли бы твое произведение своему, если бы
имели возможность сравнить свой труд с твоим» 17 . Сам Кассиодор (занимавший, как и
Боэций, высокие государственные посты) был организатором и активным участником
перевода на латинский язык сочинений Иосифа Флавия.
6. Общая характеристика римского перевода
Как показывает приведенный выше обзор, в Древнем Риме существовали самые
различные типы перевода (информационно-коммуникативного и художественного), включая
сравнительно точное воспроизведение подлинника, сочетание последнего с оригинальными
мотивами, контаминацию, различные способы адаптации и переработки оригинала и т. д. По
сути, в нем были представлены все виды перевода, известные и в наши дни, хотя несомненно
преобладало (поскольку речь идет о художественном тексте) 18 достаточно свободное
отношение к оригиналу. Было также положено начало теоретическим рассуждениям о целях,
задачах и методах перевода и критической оценке его результатов, которые впоследствии
оказали большое влияние на дальнейшее развитие европейской переводческой традиции.
Глава 3
Мировые религии и развитие перевода
1. Понятие мировой религии
К числу мировых религий принято относить буддизм, христианство и мусульманство,
вышедшие далеко за пределы своего первоначального распространения и объединяющие
людей, принадлежащих к различным народам и расам и говорящих на разных языках. Таким
образом, для мировых религий характерно стремление к универсализму, что предопределяет
важное значение, отводимое в них религиозной пропаганде, которая немыслима без перевода
соответствующей сакральной литературы. Часто само принятие новой религии приводило к
появлению у тех или иных народов письменности и литературы – сначала переводной, а
затем и оригинальной.
Вместе с тем универсальный характер соответствующей мировой религии мог
16 Цит. по: Jakobsen E. Translation. A Traditional Craft. Copenhagen, 1958. P. 97.
17 Цит. по: Семенец О.Е., Панасьев А.Н. История перевода. Киев, 1989. С. 64.
18 Следует учитывать, что само понятие художественной литературы в античном мире было гораздо более
широким, чем в позднейшие эпохи, и включало такие жанры, как история, ораторское искусство, отчасти
философская и научная литература и т. д.
19
вызывать и тенденцию к использованию только одного языка, выполняющего сакральную
функцию и противопоставляемого всем остальным в качестве единственного средства,
пригодного для религиозных нужд. Это, в свою очередь, приводило к ограничению сферы
действия национальных языков, а иногда и к попыткам полного их вытеснения из
литературы – причем не только духовной в собственном смысле слова, но и светской. Так,
например, исламская традиция вообще не допускала перевода священной книги мусульман –
Корана на другие языки, чем и объясняется отсутствие в данной главе посвященных ей
разделов. Сложно и противоречиво обстояло дело с указанной проблемой в католических
странах средневековой Европы и т. д.
2. Переводы буддийской литературы
Основателем буддизма считается религиозный деятель сиддхартха шакьямуни
(«отшельник-мудрец из племени шакьев»), происходивший из знатного рода Гаутама и
принявший имя Будда («просветленный»). Точные даты его жизни неизвестны;
предположительно они относятся к 563 (566)– 483 (486) гг. до н. э., хотя высказывались и
другие предположения.
Буддийская литература весьма богата и разнообразна по содержанию (канонические
тексты, комментарии, религиозно-философские произведения и т. д.). Согласно традиции,
сам Будда, желавший, чтобы его последователи излагали новое учение на своих родных
языках, проповедовал на одном из среднеиндийских языков – магадхи. Однако памятники
буддийской литературы дошли до нас на разных языках – сакскрите, тибетском, палие и др.,
что затрудняет вопрос о первоначальном составе буддийского канона.
Проникновение буддизма в Китай привело к появлению переводов буддийских текстов
на китайский язык. Необходимо отметить, что до этого переводческая деятельность в Китае
фактически отсутствовала (поскольку речь идет о литературном переводе). Указанное
обстоятельство в значительной степени объяснялось присущей древнекитайской культуре
замкнутости и уверенности в своем превосходстве над всем иностранным, «варварским»,
подобно тому, как это имело место в Древней Греции. Естественно, что первыми
переводчиками 19 стали не китайцы, а прибывшие в Китай буддийские миссионеры –
выходцы из Индии, Парфии, Центральной и Средней Азии. Поскольку перед переводчиками
стояла необычайно сложная задача – не только преодолеть языковые трудности, но и
донести до китайской аудитории философские категории, представления и этические нормы
буддизма, они часто работали целыми коллективами, обсуждая варианты переводов и
выбирая необходимую терминологию. Среди наиболее видных переводчиков были
индийские монахи Катаяна Матанги и Дхармаратна, которым приписывается перевод
«Сутры из 42 глав», представлявший собой скорее изложение основных догм буддизма,
парфянец Ань Шингао и другие. Первым собственно китайским переводчиком традиционно
считается Янь Фодяо, который вместе с парфянцем Ань Сюанем, как считается, перевел
знаменитую «Сутру о Виламокирти».
Сохранилось несколько рассказов о чудесных явлениях, связанных с переводческой
деятельностью проповедников буддизма. Так, согласно преданию, монах Сангхдэва,
прибывший в Китай из Кашмира (402 г.) в качестве миссионера, не имел с собой никаких
книг, однако сумел по памяти перевести на китайский язык одну из самых обширных
буддийских сутр. Другой индиец – Кумараджива, прибывший в Китай по приглашению
правителя страны в 402 г., прославился тем, что устно переводил по памяти буддийские
тексты, которые писцы записывали под его диктовку. Поскольку многие более ранние
китайские версии не отражали истинного содержания санскритских оригиналов,
19 Предположительно начало перевода буддийских текстов на китайский язык относится к I в. н. э.;
достоверные сведения о передаче буддийских сутр датируются II в.
20
Кумараджива создал с помощью выделенных ему помощников новый перевод одной из сутр.
Приобретя широкую известность, Кумараджива тем не менее считал, что сохранить в
переводе изящество и выразительность необычайно трудно. Сохранилось предание, согласно
которому Кумараджива поклялся, что если он не допустил при передаче никаких ошибок, то
после смерти, когда его тело будет сожжено, язык останется невредимым, и это предсказание
сбылось.
Появление на китайском языке буддийских произведений оказало большое влияние на
китайскую литературу и способствовало пробуждению интереса и к воссозданию индийских
трактатов по медицине, астрономии и т. д.
Переводческая деятельность способствовала формированию соответствующих школ и
концепций. Осуществлялась и редакторская деятельность, в которой принимал участие поэт
Се Линюнь, специально изучавший санскрит.
Помимо Китая, переводы буддийских текстов осуществлялись в государствах
Юго-Восточной, Центральной и Средней Азии, в Японии и т. д., оказав большое влияние на
их дальнейшее культурное развитие.
3. Ветхозаветная литература и ее переводы на греческий язык
Как известно, специфической особенностью христианского учения является
преемственная связь с древнееврейской религией – иудаизмом, Священная Книга которого
вошла в христианскую Библию под именем Ветхого Завета. Жанровые и стилевые
особенности входящих сюда произведений отличаются большим разнообразием, поскольку
ветхозаветный канон складывался на протяжении почти тысячи лет – приблизительно в
XII–II вв. до н. э.
Вопрос о создании греческой версии библейского текста возник в III в. до н. э. среди
александрийских евреев и, как отмечалось выше, был связан с тем обстоятельством, что
знание древнееврейского языка среди последних к этому времени стало редкостью. Следует
отметить, что соображения религиозной пропаганды в данном случае решающей роли,
вероятно, не играли, поскольку в целом миссионерская направленность для иудаизма
нехарактерна. Вместе с тем легенда, возникшая вокруг этого перевода, ясно свидетельствует
о стремлении придать созданию греческого текста Библии характер, выходящий за пределы
чисто внутрииудейских дел, приписав инициативу его появления самому царю
эллинистического Египта Птолемею II Филадельфу, правившему страной в 285–246 гг. до
н. э., который якобы, узнав о существовании мудрой книги, содержащей иудейские законы,
обратился к иудейскому первосвященнику Элеазару с письмом, где говорилось: «Желая
сделать приятное всем живущим на земле иудеям, я решил приступить к переводу вашего
закона и, переведя его с еврейского языка на греческий, поместить эту книгу в своей
библиотеке.
Поэтому ты поступишь хорошо, если выберешь по шести престарелых мужей из
каждого колена, которые вследствие продолжительности занятий своих законами
многоопытны в них и смогли бы в точности перевести его. Я полагаю стяжать себе этим
делом величайшую славу»20.
Далее легенда повествует, что из каждого из 12 «колен Израилевых» было отобрано по
шесть ученых переводчиков, прибывших в Египет. Размещенные на острове Фаросе, они
были лишены возможности общаться друг с другом, но когда после окончания работы
рукописи сличили, оказалось, что все переводы совпали слово в слово. Созданная версия
позднее стала именоваться Септуагинтой (лат. septuaginta – «семьдесят»), или переводом
Семидесяти Толковников (цифра 72 подверглась округлению). Считается, что она включала
20 Иосиф Флавий. Иудейские древности. Т. II. Минск, 1994. С. 97. Колена – иудейские роды, основателями
которых, согласно Библии, были 12 сыновей патриарха Иакова.
21
первую часть Священного Писания – Пятикнижие Моисеево, а вся работа по переводу
иудейской Библии была завершена к концу II в. до н. э.
Исследователи Септуагинты отмечали, что уровень и стиль передачи отдельных частей
оригинала весьма различны – от буквального воспроизведения до парафразы. Наблюдаются
в ней и определенные отклонения от подлинника, вызванные несходством языковых систем
и культурной традиции.
После возникновения христианства Септуагинта вошла в состав греческой Библии в
качестве Ветхого Завета, причем считалась столь же боговдохновенной, как и еврейский
оригинал. Однако в иудейских кругах к первым векам нашей эры стало распространяться
убеждение в том, что эта версия слишком отступает от подлинника. По-видимому, помимо
действительно наличествовавшего в Септуагинте некоторого налета античного
мировоззрения 21 , сыграло роль и желание иметь собственный греческий текст,
отличающийся от христианского. Результатом стало появление во II в. н. э. перевода Аквилы,
за которым закрепилась репутация крайне буквалистического, и относящегося к рубежу
II–III вв. перевода Симмаха, который, как считается, характеризовался большей свободой по
отношению к оригиналу и ориентировался на нормы переводящего (греческого) языка при
сохранении в целом смысла подлинника. Известна также версия Феодотиона, вероятно,
также созданная во II в. и скорее представлявшая обработку Септуагинты. Впрочем, судить о
качестве упомянутых переводов можно лишь по весьма незначительным фрагментам и
отзывам древних авторов, поскольку в полном виде они до нас не дошли. Как
представляется, причина их утраты состояла в том, что христианской версией всегда
оставалась Септуагинта, а греческий язык перестал в дальнейшем использоваться иудеями,
уступив место в синагоге древнееврейскому языку22.
В III в. н. э. один из отцов церкви – Ориген Александрийский (185?–254?) cличил
имевшиеся в его распоряжении греческие версии с еврейским оригиналом и расположил их в
виде вертикальных столбцов – подлинный текст, его транскрипция греческими буквами и
существующие переводы 23 . Позднее, в IV в., появились и другие редакции – Лукиана в
Антиохии и епископа Гензихия (Исихия) в Александрии, получившие распространение в
разных частях христианского мира.
4. Создание латинской Библии
С распространением христианства на территории Римской империи встал вопрос о
создании ее латинской версии. Причем, если в случае с греческим переводом речь шла
только о воссоздании ветхозаветного канона (поскольку оригиналы книг Нового Завета были
написаны по-гречески, хотя уже в древности высказывались предположения о
первоначальной арамейской редакции некоторых из них), переводить здесь предстояло обе
части Библии.
Первый вариант латиноязычного Священного Писания, как предполагают, был создан
во II в. христианами Северной Африки и в дальнейшем стал известным под именем Италы.
Однако, несмотря на признание со стороны таких крупных христианских мыслителей, как
Тертуллиан, Киприан и Августин, текст названной версии довольно сильно расходился в
21 В качестве примера в специальной литературе часто приводят передачу древнееврейского tob («хорошо»)
греческим kalon («прекрасно»), вследствие чего знаменитая фраза из книги «Бытие» – «И увидел Бог, что (это)
хорошо» приобрела окраску греческого представления об эстетической красоте мира.
22 Вообще, использование греческого языка в культовых целях вызывало в кругах ортодоксальных иудеев
достаточно сложную реакцию, и уже в I в. н. э. возникла легенда, что после перевода Священного Писания тьма
окутывала землю в течение трех дней.
23 Этот труд известен под названием «Гексапла».
22
ряде моментов с оригиналом, а кроме того, в различных ее рукописях содержались
существенные разночтения – обстоятельство, не только крайне нежелательное, но и прямо
опасное для единства веры. Особенно сильно необходимость создания канонической Библии
на латинском языке стала ощущаться в IV в., когда христианство утвердилось в Римской
империи в качестве государственной религии.
По решению тогдашнего главы католической церкви – папы Дамасия выполнение
указанной задачи было поручено Евсевию Софронию Иерониму (340?–420?)24, которому, по
собственным словам, предстояло пересмотреть труды своих предшественников и исправить
то, что было «плохо переведено дурными переводчиками, еще хуже исправлено
самонадеянными невеждами и добавлено либо изменено дремавшими переписчиками»25.
При этом подход Иеронима к передаче книг Ветхого и Нового Заветов существенно
различался. Если, работая над версией Нового Завета, он видел свою задачу прежде всего в
сличении существовавших вариантов, отборе тех, которые соответствовали греческому
подлиннику, и исправлении явных расхождений с ним, то большинство произведений,
входящих в состав Ветхого Завета, Иероним перевел заново с древнееврейского языка на
латынь.
Работа предшественников не удовлетворяла создателя нового варианта прежде всего
потому, что они видели зачастую только поверхность текста, а не его глубину. Поэтому
книги Священного Писания предстают в переводах гораздо более тяжеловесными и гораздо
менее изящными, нежели в оригинале, представляющем собой образец высокой поэзии. В
связи с отмеченным моментом Иероним указывает на стоящую перед переводчиком
дилемму: ведь дословный перевод приводит к абсурду, а вынужденное необходимостью
отступление от него представляется нарушением обязанностей переводчика.
Для ответа на вопрос, какому пути все-таки отдавал предпочтение сам Иероним,
исследователи обращаются обычно к написанному им «Письму к Паммахию о лучшем
способе перевода», где, характеризуя свою переводческую деятельность (а помимо Библии
перу Иеронима принадлежали латинские версии исторического труда церковного историка
Евсевия, сочинений Оригена, богословского труда Дидима), автор подчеркивал, что, следуя
заветам античных классиков (Цицерона, Горация, Теренция, Плавта, Цецилия), он всегда
передавал не слово словом, а мысль мыслью – всегда, за исключением Священного Писания,
«где и самый порядок слов есть тайна». Иными словами, с точки зрения Иеронима, столь
высоко ценимые им принципы древнеримской переводческой традиции не подходят для
воссоздания Слова Божия (напомним, что сакральные тексты вообще не входили в сферу
деятельности римских переводчиков). Поэтому Иероним подвергает критике не только
пресловутого Аквилу, чей буквализм означал фактическое уничтожение подлинника, но и
тех, в ком он видел союзников по борьбе с прямолинейной дословностью – опиравшегося
главным образом на смысл Симмаха, «одержимого риторическим духом» Цицерона и даже
Септуагинту, где многие места, в которых, согласно христианскому толкованию, речь идет о
Святой Троице, либо переданы по-иному, либо вообще обойдены молчанием. В связи в этим
Иероним настаивает на праве давать при переводе ветхозаветного канона иную
интерпретацию (несмотря на признание перевода Семидесяти Толковников христианской
церковью), мотивируя свой подход следующим образом: создатели греческого текста
переводили еще до появления Христа и часто не могли понять подлинный смысл
пророчеств; мы же сейчас, зная, о чем идет речь, имеем дело не столько с пророчествами,
сколько с историей; и так как лучше понимаем смысл текста, способны и перевести его
лучше предшественников. Вот почему создатель латинской Библии часто считает
24 По месту рождения его называли также Иеронимом Стридонским (Стридон – город в пограничной
местности между Далмацией и Паннонией).
25 Bibla sacra juxta Vulgatam Versionem. T. II. Stuttgart, 1975. P. 1515.
23
необходимым не следовать старым переводам, а опираться на оригинальные источники,
благодаря которым в переводе обретут подлинное звучание и слова, и значения, и
неразрывно связывающее их в оригинале единство.
Однако Иероним хорошо понимал, что, несмотря на все приведенные им доводы, вряд
ли ему удастся избежать нападок противников. «Кто из ученых или неучей, – писал он папе
Дамасию, – взяв в руки этот труд и обнаружив в нем уже с первых страниц расхождения с
привычным текстом, не обрушится на меня с обвинениями в обмане и святотатстве за то, что
я посмел что-то добавить, изменить или исправить в старых книгах»26.
Действительно, отклонения от столь почитаемого в христианских кругах текста
Септуагинты вызвали со стороны некоторых критиков обвинения в ереси. Однако, уже
начиная с VII в., версия Иеронима, получившая наименование «Вульгата»
(«Общераспространенная»), была принята католической церковью и вошла в повсеместное
употребление, а еще девятьсот лет спустя Тридентский собор 1546 г. объявил ее
боговдохновенной и равной оригиналу.
Проблемы перевода библейского текста касался в своем теологическом трактате «О
христианской науке» и один из крупнейших мыслителей позднеантичной эпохи Аврелий
Августин (354–430), отмечавший необходимость глубокого знания языков, на которых были
написаны оригиналы Ветхого и Нового Заветов, а также умения прояснять «темные» (т. е.
затруднительные для понимания) места подлинника «светлыми». Августин останавливался и
на таких вопросах, как наличие у слов разных значений, затрудняющих правильное
понимание, архаичная лексика, идиомы, реалии (названия тех или иных конкретных вещей,
животных, растений, предметов быта и т. п.). Важное значение отводит автор принципу
сопоставления разных версий, причем указывает на пользу, приносимую буквальными
переводами, поскольку последние при всей своей корявости более точны при передаче
оригинала. Однако в отличие от Иеронима сам Августин переводческой деятельностью не
занимался, а его теоретические размышления относились скорее к экзегетике (толкованию)
библейских текстов, нежели к переводу в собственном смысле слова.
5. Переводы Библии на другие европейские языки и борьба с ними
Почти одновременно с латинским осуществлялся и перевод Библии на готский язык,
автором которого был епископ Ульфила, называемый также Вульфилой (317?–381). В роли
исходного текста выступала одна из версий Септуагинты. Сохранилось и письмо Иеронима
двум готским клирикам, в котором создатель Вульгаты объяснил принципы перевода
священных книг. Здесь также велись дискуссии и споры по этим проблемам, о чем
свидетельствует один из средневековых памятников, где речь идет о технике перевода
Писания на греческий, латинский и готский языки. Предисловие к нему полемически
заострено против тех, кто позволял себе слишком свободно обходиться с библейским
текстом.
Дальнейшая история библейских переводов на языки западноевропейских народов
отличалась еще большим драматизмом, а порой принимала трагические формы. С одной
стороны, появлялись новые версии Священного Писания, прежде всего – новозаветной
литературы (о некоторых из них будет сказано в следующем разделе). С другой стороны,
католическая церковь, желая сохранить монополию на толкование библейского текста и
опасаясь возникновения еретических воззрений, начинает выступать против того, чтобы
Слово Божие зазвучало бы на «вульгарных наречиях», т. е. живых языках народов,
входивших в орбиту ее влияния. Идеологическим обоснованием подобного запрета должна
была стать так называемая теория «триязычия», развитая в VII в. епископом Исидором
Севильским. Согласно ей, священными могут быть признаны три языка: еврейский,
26 Biblia Sacra… T. II. P. 1515.
24
греческий и латинский, поскольку именно на них, по приказу Понтия Пилата, сделана
надпись на кресте Иисуса Христа. Хотя утвердился такой взгляд не сразу (в частности, к
нему отрицательно относился император Карл Великий), однако он был закреплен папскими
эдиктами (в XI в. – Григорием VII, в XIII в. – Инокентием III). Более того, решением одного
из церковных синодов, состоявшегося в XIII столетии, всякий, кто, имея у себя перевод
Библии, не представит его епископу для сожжения, объявлялся еретиком со всеми
вытекающими отсюда последствиями. «Воду следует брать из источника, а не из болота», –
заявил в XII в. английский церковный деятель Уолтер Меп, когда ему был представлен
перевод нескольких книг Священного Писания27. Его коллега, доминиканец Томас Палмер
утверждал, что Слово Божие на английском языке звучало бы как хрюканье свиней или
рычание львов. В Германии архиепископ Бертольд Майнцский особым эдиктом запретил в
1485 г. перевод не только церковных, но и светских произведений на немецкий язык,
мотивируя это неспособностью последнего достаточно ясно передать содержание латинских
оригиналов. А уже в XVI столетии представитель римской курии кардинал Гозий
резюмировал позицию католической церкви в следующих словах: «Дозволить народу читать
Библию значит давать святыню псам и метать бисер перед свиньями»28.
Подобная установка неизбежно должна была превратить вопрос о переводе Библии в
одну из важнейших религиозно-политических проблем, далеко выходящих за
узкофилологические рамки. Именно она во многом создала предпосылки того кризиса,
разрешением которого стало потрясшее Западную Европу в XVI в. движение Реформации.
Глава 4
Средневековый перевод и его особенности
1. Содержание термина «средние века»
Понятие «средние века» возникло в эпоху Возрождения для обозначения промежутка
времени, отделявшего последнюю от столь высоко почитавшейся ее представителями
античности. Традиционно началом указанного периода считали нападение Западной
Римской империи (V в.), а концом – гибель Византийской империи и открытие Америки
Христофором Колумбом (XV в.). Однако многие историки относили последний рубеж
Средневековья к середине XVII в., связывая его с распадом феодальных отношений (такая
точка зрения преобладала в советской науке). Впрочем, необходимо учитывать, что даже в
рамках западноевропейского мира установление жестких хронологических рамок не всегда
возможно, так как для той или иной страны они могут различаться (например, XIV в. для
Италии – это раннее Возрождение, тогда как историками английской литературы даже XV
столетие рассматривается обычно в рамках литературы средневековой).
2. Языковая ситуация в средневековой Европе
Как уже отмечалось, теоретически для Средневековья было характерно выдвижение на
передний план трех «священных» языков (древнееврейского, древнегреческого и
латинского), противопоставляемых «вульгарным», т. е. живым новоевропейским языкам.
Реальная жизнь, однако, внесла в указанную схему существенные коррективы.
Древнееврейский язык изначально был чужд подавляющему большинству христианского
27 Morley H.A. A First Sketch of English Literature London – Paris– Melboum, 1894. P. 57–58.
28 Библейские переводы // Энциклопедический словарь, издательство Брокгауза и Ефрона. Т. 6. СПб., 1891.
С. 680.
25
мира, и его знание в рассматриваемый период (как, впрочем, и позднее) всегда являлось
уделом немногих. Число владеющих греческим языком в странах Западной Европы также
оставалось на протяжении средних веков (в отличие от античной эпохи) незначительным,
чему в немалой степени способствовала отчужденность между католической и православной
церквами, завершившаяся в 1054 г. открытым разрывом. Отражением подобного положения
вещей стала известная поговорка: «Graecum est, non legitur» («Это по-гречески не читается»).
Таким образом, безусловное первенство в иерархии языков безраздельно принадлежало
латыни. Само понятие грамотности означало прежде всего знание этой последней, а
социально значимым признавалось деление людей на litterati (образованных, т. е. владеющих
латынью) и idiotae – неграмотных, знающих лишь «грубый» родной язык. Причем
интернациональный статус латыни влек за собой одну существенно важную особенность: в
тех случаях, когда она выступала в качестве переводящего языка (особенно если речь идет о
религиозно-богословской и философской литературе), относить перевод к той или иной
национальной традиции можно лишь чисто условно, имея в виду разве что национальность
переводчика или его географическое местопребывание.
Вместе с тем, наряду с латынью, в тот или иной период достаточно важную роль могли
играть и другие языки. Характерен в этом отношении пример старофранцузского, который
получил весьма широкое международное распространение не только в Англии (где после
норманнского завоевания и вплоть до конца XIV в. он занимал господствующие позиции), но
и в других странах. На нем писали Марко Поло и Рустичелло, создавая известную книгу о
странствованиях венецианского купца; его использовал флорентийский юрист и дипломат
Брунетто Латини при написании энциклопедического труда «Книга сокровищ», считая, что
этот язык – «наиболее приятный и наиболее распространенный среди людей» 29 .
Естественно, что старофранцузский часто выступал и в роли исходного при переводе
«художественной литературы» – произведений, где речь шла о воинских подвигах,
сражениях, любовных приключениях и т. п.
3. Переводы религиозно-философской литературы
Утверждение христианства в качестве государственной религии всех стран в Европе
потребовало создания латинских версий тех трудов, написанных главным образом
по-гречески, которые могли бы стать для католической церкви надежным идеологическим
фундаментом. С одной стороны, такую роль призваны были сыграть произведения
собственно христианских мыслителей, с другой – соответствующим образом отобранные и
обработанные памятники, оставленные мыслителями античной эпохи. После Боэция, о
котором шла речь в предыдущем разделе, крупнейшим деятелем в этой области стал
ирландец по происхождению Иоанн Скотт Эриугена, живший в IX в. (ок. 810–877).
В связи с личностью Эриугены представляется целесообразным сказать несколько слов
о том вкладе, который внесли в культуру раннего Средневековья уроженцы «острова
святых», как называли Ирландию. Несмотря на достаточно неблагоприятные исторические
условия (внутренние междоусобицы, нашествия норманнов и т. д.), здесь продолжали
сохраняться многие традиции, почти позабытые в VII–VIII вв. в континентальной Европе. В
монастырских скрипториях осуществлялась интенсивная переписка сакральной, а отчасти и
светской литературы и, кроме того, сохранялось знакомство с греческим языком,
позволявшее заниматься переводами на латынь. Многие ученые монахи из Ирландии
отправлялись в различные страны европейского континента, в частности, ко двору Карла
Великого, где их роль была весьма заметной. Сам Эриугена подвизался при дворе внука
последнего, Карла Лысого, который приблизил его к себе и часто беседовал с ним.
Среди переводов Эриугены (сочинения философа-неоплатоника начала VI в.
29 Позднее на ту же тему Латини написал первую итальянскую дидактическую поэму «Малое сокровище».
26
Присциана и труд одного из «отцов церкви», жившего в IV в., – Григория Нисского)
особенно выделяются латинская версия «Ареопагитик», первоначально приписывавшихся
знатному афиняну Дионисию Ареопагиту, обращенному в христианство апостолом
Павлом30, а также комментарии к ним Максима Исповедника, жившего в конце VI – первой
половине VII в.
И по содержанию, и по форме «Ареопагитики», в которых речь идет о сложнейших
религиозно-философских проблемах, необычайно трудны для понимания и тем более
воссоздания на другом языке. Попытку осуществить подобное предпринял в 30-х годах IX в.
аббат монастыря Сен-Дени под Парижем, но его перевод оказался весьма неудачным и не
получил распространения. Сам Эриугена также хорошо понимал стоявшие перед ним
трудности, отмечая, что греческий язык лучше подходит для богословских и философских
сочинений, поскольку обладает более совершенной и точной терминологией, нежели
латинский, на котором соответствующие понятия не всегда могут быть переданы с
достаточной точностью. Подчеркивая свое стремление проникнуть в суть оригинала и
усвоить содержащуюся в нем мудрость, Эриугена отводит возможные упреки по поводу
труднодоступности и неясности перевода, обусловленные слишком буквальным следованием
подлиннику, почти дословно повторяя аналогичное замечание Боэция31: «Если кто-то сочтет
перевод темным и менее понятным, пусть примет во внимание, что я переводчик этого труда,
а не истолкователь. По этой причине очень боюсь, что приму на себя вину “верного
переводчика”»32.
Опасения Эриугены, как показали дальнейшие события, были не напрасны. Уже в IX в.
относительно сделанного им перевода высказал критические замечания хранитель
Ватиканской библиотеки Анастасий Библиотекарь – один из немногих западных авторов
этой эпохи, который владел греческим языком и был знаком с греческой традицией. Отдавая
должное труду своего предшественника – уроженца далекой страны «на краю света»,
который сумел понять столь трудные творения и воссоздать их на другом языке, – Анастасий
тем не менее считал работу ирландца неудовлетворительной. И причиной тому являлся, по
его мнению, излишний буквализм, результатом которого стала утрата присущей оригиналам
глубины и высоты. Впрочем, сам Анастасий хорошо понимал причину, побудившую
Эриугену избрать подобный метод, – страх отступить от собственного значения слов,
поскольку это могло привести к искажению смысла. Но хотя ватиканский книжник и
предпринял попытку дополнить и откорректировать перевод Эриугены по новым спискам
сочинений Псевдо-Дионисия, позднейшие исследователи не преминули отметить, что его
собственная практика не всегда соответствовала провозглашаемым им принципам, ибо
латинские версии Анастасия изобилуют, с одной стороны, буквализмами и кальками с
греческого, а с другой – вольными переложениями, где целые фразы исходного текста
оказываются пропущенными33.
Однако у перевода Эриугены были и гораздо более влиятельные недруги. Прежде всего
30 Поскольку последующие изыскания показали, что названное произведение не могло быть создано ранее
V в., его автора (о личности которого высказывались различные предположения) принять называть
Псевдо-Дионисием Ареопагитом.
31 См. с. 34–35.
32 Jakobsen Е. Op. cit. P. 97.
33 Помимо указанной версии «Ареопагитик», оказавшей большое влияние на философскую мысль
Средневековья, перу Анастасия принадлежал ряд других переводов с греческого («Мученичество Дионисия
Ареопагита» Мефодия Константинопольского, «Хронография» Феофана, житие Папы Мартина), среди которых
особого упоминания заслуживает история об обретении мощей святого Клемента, автором которой был
знаменитый создатель славянской письменности Константин (Кирилл) из Салоник.
27
следует назвать тогдашнего папу Николая I, весьма недовольного тем, что перевод был
выполнен без его санкции. Поскольку значительное количество греческих философских
терминов остались у ирландца непереведенными, он был вынужден представить изъяснение
трудных выражений в духе христианской символики. Однако воззрения самого Эриугены
оказались неприемлемыми, и его труды неоднократно (в XI и XIII вв.) были осуждены
римской курией как еретические.
4. Арабская переводческая традиция и ее влияние на средневековую Европу
К середине XIII в. ранее враждебное отношение католической церкви к философскому
наследию Аристотеля (доходившее до запрета на изучение его произведений) сменилось
стремлением переосмыслить последнее и приспособить его к христианскому вероучению.
Важнейшую роль в решении указанной задачи призвано было сыграть ознакомление
западноевропейских ученых с трудами великого античного философа (ведь в
предшествующий период Аристотеля знали по переводу Боэция лишь как логика, да и то не
полностью). И первостепенное значение имели здесь контакты с арабоязычной
мусульманской традицией.
Посредническую функцию этой последней трудно переоценить. В то время как на
«латинском» Западе греческий язык оказывался все более и более забытым, в Арабском
халифате, возникшем в результате обширных завоеваний и включавшем в себя множество
стран и народов, напротив, культивировались наука и философия античной Греции. Это, в
свою очередь, вызвало обильный поток переводов, не ослабевавший в течение IX и большей
части X в. Причем в IX в. при халифе аль-Мамуне в столице халифата Багдаде был основан
специальный «Дом мудрости», где трудились многие замечательные переводчики и ученые и
находилась своего рода публичная библиотека. Таким образом, переводческое дело в
арабо-мусульманском мире было поставлено на государственную основу. Следует отметить,
что сфера интересов арабских переводчиков была весьма обширной. Помимо работ чисто
утилитарно-прикладного характера, они занимались и переводом теоретических трудов по
физике, религии и т. д. Появились арабские версии Библии, Евангелия, книг по маздаизму. С
санскрита и персидского языков было переведено несколько сочинений по астрономии,
арифметике и политике, с греческого – важнейшие исследования по геометрии, медицине и
астрономии, среди которых работы Галена, Гиппократа, Эвклида, Архимеда, Птолемея и
других авторов. Но наибольшим вниманием и влиянием пользовались философские труды
Аристотеля. Его именовали «Первым учителем» и не раз воссоздавали на арабском языке
почти все его произведения по физике, метафизике, этике, теологии и логике. Для
прояснения же темных и неясных мест в сочинениях великого грека переводились и
позднеантичные комментарии к ним. Известно было в арабском мире и философское
наследие Платона и неоплатоников. Об огромном интересе к древнегреческой философии
свидетельствовало появление в XII в. своеобразной (и едва ли не единственной в средние
века) истории философии Шахрастани – книги «Религиозные секты и философские школы»,
излагавшей учения античных мыслителей.
При всей враждебности, существовавшей между католическим Западом и
мусульманским Востоком, взаимоотношения между ними отнюдь не ограничивались
военными столкновениями. Уже с X в. можно говорить о наличии определенных культурных
контактов. Здесь в первую очередь следует назвать монаха Герберта (ум. в 1003 г.) из
аббатства Ориньяк (Овернь, Франция), ставшего впоследствии папой под именем Сильвестра
II. Проведя несколько лет в Испании, еще в начале VIII в. завоеванной арабами, Герберт стал
едва ли не первым западноевропейским ученым, познакомившимся с арабоязычной наукой и
отразившим ее достижения в собственных трудах. Ученик Герберта, выходец из Италии
Фульберт (ум. в 1028 г.), также усвоил через арабское посредство различные отрасли
античного знания и привил этот дух основанной им недалеко от Парижа
религиозно-философской Шартрской школе, просуществовавшей до второй половины XII в.
28
На деятельность этой школы оказали большое воздействие выполненные во второй половине
XI в. переводы арабских и греческих медицинских сочинений, создателем которых был
обосновавшийся в итальянском монастыре Монте Кассин ученый врач Константин
Африканец, происходивший из Карфагена. Большое значение имела и переводческая
деятельность ученого и путешественника Аделярда из Баты, который родился в первой
половине XII в. в Англии, учился во Франции, а затем побывал в Италии, Испании, Северной
Африке и Малой Азии. Названный автор перевел с арабского знаменитые «Начала» Эвклида
и некоторые труды арабоязычных математиков.
Вообще в XII–XIII вв. контакты средневековой Европы с арабо-мусульманской
культурой приобрели такой широкий размах, что этот период часто именуют «великой
эпохой переводов». Особо следует отметить Испанию, по которой прошла граница между
христианским и мусульманским миром. К 1130 г. вокруг просвещенного епископа
отвоеванного у мавров города Толедо Раймунда (ум. в 1151 г.) сложилась переводческая
школа с арабского языка, обладавшая официальным статусом. Виднейшими ее
представителями были Доминик Гундисалви, обращенный в христианство арабоязычный
мудрец Ибн Дауд и Иоанн Севильский. Переводились в основном философские
произведения, а также труды по астрономии, медицине и другим наукам. Заслуживает
упоминания и деятельность итальянца по происхождению Герарда Кремонского (ум.
в 1187 г.), которому приписывалось более ста переводов. Работали переводчики с арабского
и в других испанских городах.
В XIII в. к Толедской школе присоединяется еще один центр – в Палермо (Сицилия),
при дворе императора Фридриха II Гогенштауфен и его сына Манфреда. В Толедо, а затем в
Палермо активно переводил с арабского языка на латынь философ, астролог и алхимик
Михаил (Майкл) Скотт (1180–1235). Причем переводились как сочинения арабских и
еврейских авторов – Аверроэса (Ибн-Рушда), Авиценны (Ибн-Сины), Ибн-Гебироля, Моисея
Маймонида, так и арабо-язычные версии (и комментарии к ним) античных авторов –
Платона, Плотина, Прокла и многих других. Но особую роль сыграли переводы Аристотеля,
который превратился в главный авторитет средневековой схоластики.
Между тем арабская переводческая традиция (по которой в основном и знали
Аристотеля) имела свою специфику, весьма существенно повлиявшую на понимание
творений великого древнегреческого мыслителя. Прежде всего, само учение Аристотеля
воспринималось сквозь призму позднейших его комментаторов, а труды последних
приписывались непосредственно Первому учителю. Кроме того, многие переводы
выполнялись не с греческого, а с сирийского языка, лучше известного на Ближнем Востоке
(а интенсивная переводческая деятельность сирийцев уже в первых веках нашей эры
принесла им славу «народа переводчиков»). Таким образом, возникала весьма опасная для
адекватного понимания текста ситуация, когда, ссылаясь на Аристотеля, тот или иной
западноевропейский схоласт на самом деле имел в виду латинский перевод арабского
перевода сирийского перевода греческого оригинала со всеми вытекающими отсюда
последствиями.
5. Переводы с греческих оригиналов
Неудовлетворительность сложившейся ситуации, когда идеи наиболее почитаемого и
авторитетного для средневековых мыслителей автора (не говоря уже об остальных античных
писателях) черпались из вторых и даже третьих рук, поставила на повестку дня вопрос о
непосредственном обращении к греческим первоисточникам. Хотя попытки такого рода
предпринимались и раньше (достаточно назвать упомянутых выше Майкла Скотта и Герарда
Кремонского), особое место здесь отводят канцлеру Оксфордского университета,
впоследствии ставшему епископом Линкольна Роберту Гроссетесте (1175–1253). Зная
еврейский, арабский и греческий языки, он одним из первых стал переводить
естественно-научные произведения Аристотеля непосредственно с греческого языка,
29
снабжая их собственными комментариями. Еще более важную роль сыграла деятельность
Вильема из Мербеке (1215–1286). Будучи католическим епископом в Коринфе, Вильем
изучил греческий язык и собрал большое количество рукописей Аристотеля. Стремившаяся
поставить творения древнегреческого мыслителя на службу католической доктрине и
очистить его от арабских напластований римская курия (особенно папа Урбан V) поручила
ему перевести их на латынь с оригинала в тесном сотрудничестве с крупнейшим
представителем западноевропейской схоластики – Фомой Аквинским (1225 или 1226–1274),
посмертно удостоенным титула «ангельского доктора». Вильем в процессе перевода
основных аристотелевских произведений и их комментирования отрабатывал латинскую
терминологию аристотелизма, существенно облегчив своему соратнику создание его
теолого-философской системы.
Говоря о теоретическом обобщении переводов на латынь научно-философской
литературы в рассматриваемый период, следует прежде всего упомянуть имя одного из
наиболее выдающихся средневековых мыслителей, уроженца Англии Роджера Бэкона (ок.
1214 – после 1292), прозванного «удивительным доктором». Предостерегая от ошибок,
возникающих при чтении книг в плохих переводах, и жестоко порицая тех, кого он называл
mendici translatores («перевирающими переводчиками»), которые не знают ни науки, ни
языков, вследствие чего многие творения Аристотеля искажены ими практически до
неузнаваемости, Роджер Бэкон вместе с тем останавливается и на объективных трудностях,
возникающих в процессе перевода. Среди них он называет особенности, специфические для
каждого языка (и даже для диалектов одного языка), отсутствие соответствующей
терминологии в переводящем (латинском) языке, вследствие чего возникает необходимость
прибегать к малопонятным и неизбежно искаженным заимствованиям, и другие подобные
факторы. «Следовательно, – резюмирует философ, – замечательная работа, созданная на
одном языке, не может быть передана на другой с сохранением своего особого качества,
которым она обладала в первом. Пусть тот, кто прекрасно знает какую-либо науку, как,
например, логику или какой-нибудь другой предмет, постарается передать его на своем
родном языке, и он увидит, что ему не хватает не только мыслей, но и слов, так что никто не
сможет понять переведенную подобным образом книгу, как это подобает ее значимости»34.
Подчеркивая необходимость для переводчика знать языки и разбираться в предмете, о
котором идет речь, Роджер Бэкон не считает вполне удовлетворительной деятельность даже
таких авторитетов, как отделенный от него многовековым промежутком Боэций, знавший
языки, но не обладавший должными познаниями предмета, и упомянутый выше Роберт
Гроссетесте (бывший вероятным учителем самого Бэкона), который, несомненно, разбирался
в предмете, но чья языковая подготовка оставляла, как подразумевалось философом, желать
лучшего.
Несмотря на отмеченные сложности, интенсивная деятельность средневековых
переводчиков принесла свои плоды. К концу XIII в. западноевропейские схоласты знали
античное научно-философское наследие уже лучше, чем арабские ученые предшествующих
столетий. Этому способствовали и контакты с Византией, особенно оживившиеся во времена
крестовых походов. Далеко не всегда мирные (достаточно вспомнить взятие византийской
столицы крестоносцами в 1204 г.), они тем не менее активизировали культурный обмен.
Константинополь стал важнейшим центром, снабжавшим Европу рукописями, а позднее – и
представителями греческой учености, сыгравшими огромную роль в подготовке
Возрождения.
Как уже отмечалось, рассмотренная традиция перевода научно-философской
литературы имела в значительной степени интернациональный характер. Однако в средние
века, несмотря на целый ряд препятствий, создавались и национальные переводческие
традиции, где в роли переводящих (а в некоторых случаях и исходных) языков выступали
34 The Portable Medieval Reader. 1977. P. 605.
30
формировавшиеся в тот период новоевропейские литературные языки. Им и будут
посвящены последние параграфы данного раздела.
6. Начало английского перевода. Альфред Великий
До V в. н. э. население Британии было кельтским. Несмотря на пятивековую римскую
оккупацию (длившуюся с I по V в. н. э.), романизации Британских островов в
сколько-нибудь значительной степени не произошло. С V в. начинается миграция в
Британию германских племен (англов, саксов и ютов), в значительной степени потеснивших
кельтов. Хотя первое проникновение христианства на эту территорию относят ко II в.,
подлинная христианизация страны датируется концом VI в., когда папа Григорий I отправил
в Британию миссию из сорока монахов во главе со знаменитым Августином, ставшим
первым архиепископом Кентерберийским и основавшим первый монастырь.
Говоря о начале переводческой (и литературной) деятельности в Англии, упоминают
обычно имя монаха Кэдмона (VII в.), перелагавшего в стихотворной форме на
древнеанглийском языке некоторые сюжеты Священного Писания. Несколько позже
крупнейший автор той эпохи Беда Достопочтенный (672(673)–735), написавший на
латинском языке «Церковную историю народа англов» и несколько экзегетических
сочинений, предпринял попытку перевести Евангелие от Иоанна, но из-за смерти не успел
довести ее до конца (сам перевод не сохранился). В VIII в. были созданы стихотворные
пересказы отдельных библейских книг, обработки церковных гимнов, а также вольный
перевод латинской поэмы о Фениксе, приписываемый поэту Куневульфу. Но подлинный
расцвет древнеанглийского перевода относится к концу IX в. и связан с деятельностью
короля Альфреда Великого (849 – начало 900-х гг.).
К моменту его вступления на престол обстановка в стране была крайне
неблагоприятной. Постоянные вторжения датчан привели к упадку и разрушению многих
монастырей – центров средневековой культуры. Сильно понизился уровень образованности,
отождествлявшейся в ту пору со знанием латыни. По словам Альфреда, к началу его
правления трудно было найти человека, способного хотя бы перевести письмо с латинского
языка на английский. С другой стороны, король хорошо осознавал, что знание лучше всего
распространяется в стране тогда, когда оно изложено на языке людей, ее населяющих.
Отсюда возникла программа переводческой деятельности: «Передать на языке, который мы
все понимаем, несколько книг, наиболее необходимых всем людям»35.
Для выполнения этой задачи Альфред собрал вокруг себя ученый кружок, членами
которого стали епископ Уэльса Ассер – будущий биограф короля, епископ Вустерский
Верфурт, ставший впоследствии архиепископом Кентерберийским, Плеглмунд и другие
лица. Альфред также написал письмо во Францию архиепископу Реймскому, в котором
сообщал о недостатке образованных людей в собственной стране; в ответ архиепископ
прислал ему ученого Гримбольда.
Вообще можно предположить, что сама идея создания упомянутого выше кружка была
в какой-то степени навеяна английскому монарху аналогичным кружком, существовавшим
почти столетием раньше при дворе Карла Великого. Однако последний являлся оплотом
латинской образованности, тогда как в центре внимания Альфреда находилась
просветительски-переводческая деятельность на родном языке.
Поскольку сам король, хотя и был обучен латыни, не получил систематического
школьного образования, вопрос о степени личного участия английского монарха в
выполненных членами кружка переводах не может считаться решенным до конца. Однако
важнейшая роль Альфреда как вдохновителя и организатора грандиозной работы, не
имевшей аналогов в тогдашней Европе, остается бесспорной. Переведены же были
35 Мельникова Е.А. Меч и лира. Англосаксонское общество в истории и эпосе. М., 1987. С. 54.
31
следующие произведения36:
1) «История против язычников» епископа Орозия, написанная в V в. Автор,
вдохновлявшийся некоторыми идеями Августина, создал компилятивный труд, в котором
стремился оправдать христианство от обвинений в том, что по его вине пала Римская
империя. Книга Орозия пользовалась в средние века большой популярностью и авторитетом,
что, вероятно, и определило выбор ее Альфредом в качестве своеобразного учебника
истории для соотечественников. В переводе много опущений и изменений; семь книг
оригинала были сведены к шести. Кроме того, добавлены сведения о тех странах, в которых
распространен «тевтонский» (т. е. германский) язык, и включен рассказ двух
путешественников, поведавших Альфреду об увиденном.
2) «Церковная история народа англов» упоминавшегося выше Беды Достопочтенного.
Здесь уже свобода по отношению к оригиналу уступает место стремлению как можно точнее
передать его содержание, приводящему порой к буквализму.
3) «Об утешении философией» Боэция (VI в.). Этот труд «последний римлянин»
написал в темнице в ожидании казни. Книга Боэция пользовалась в средние века огромным
уважением, а в ее авторе видели христианского мученика, пострадавшего за веру. Поскольку
текст весьма труден для понимания, Альфред, как сообщают источники, вначале попросил
одного из своих сподвижников – епископа Ассера объяснить ему оригинал, а уже потом
переложил его по-английски. Обращение с подлинником достаточно свободное: изменяется
его структура, исключаются многие места, по возможности усиливается христианский
колорит. Некоторые намеки и аллюзии, не знакомые современникам Альфреда, заменяются
понятными для его соотечественников примерами.
Для стиля Боэция характерно сочетание прозаического и поэтического изложений.
Сохранились два варианта перевода, один из которых целиком выполнен прозой, а во втором
сделана попытка применить характерный для древнеанглийского аллитеративный стих.
4) «Обязанности пастыря» папы Григория I Великого (VI в.). Этот перевод более
тщательно и строго следует за оригиналом, чем все остальные, и хотя в нем также
достаточно часто встречаются парафразы, о вольности говорить не приходится. Выбор
названного труда, представлявшего собой нечто вроде учебника для духовенства, вероятно,
объяснялся не только общим его значением для средневековой культуры, но и особой ролью
автора в деле христианизации Англии: именно при нем была послана группа
монахов-бенедектинцев во главе с Августином для организации церковной жизни на юге
страны. Поскольку в работе Григория I говорится о том, каков должен быть идеал
христианского священника, Альфред считал необходимым распространить ее перевод как
можно шире среди английского духовенства и разослал копии последнего всем епископам. В
предисловии король говорит о счастливом прошлом Англии, противопоставляя прежнее
процветание «в войне и науках» печальному настоящему: прежде иностранцы приезжали
сюда искать мудрость, теперь же самим англам из-за упадка образованности приходится в ее
поисках отправляться за рубеж. Тем не менее Альфред считает необходимым отметить
несомненный прогресс в развитии просвещения, наблюдавшийся за годы его правления.
Призывая церковных иерархов отрешиться от мирских дел и отдаться постижению знаний,
король высказывает пожелание, чтобы все свободнорожденные молодые люди научились
хорошо читать на родном языке, а те, кто изучит латынь, были назначены на более высокие
посты.
5) «Диалоги» того же автора (т. е. Григория I), по содержанию представляющие собой
беседы папы с другом о жизни и деяниях итальянских святых и чудотворцев. Эта книга стала
источником для множества агиографических сочинений Средневековья и также пользовалась
большой популярностью, чем и определялся ее выбор.
Альфреду приписываются также переводы отрывков из сочинений Августина
36 Хронология переводов окончательно не установлена, и они даются в произвольном порядке.
32
«Монологи» и «О видении Бога». Кроме того, его по традиции считают иногда и
переводчиком книги Псалмов Давида и даже всей Библии. Однако точных сведений об этих
переводах не сохранилось.
О методах, которых придерживались Альфред и его сподвижники при передаче
латинских оригиналов, говорится и в оставленных ими предисловиях. Так, в предисловии к
«Обязанностям пастыря» сообщается, что английская версия передает подлинник иногда
слово в слово, иногда – соответственно смыслу; в предисловии к «Утешению философией» –
что король Альфред, будучи переводчиком названного произведения, переводил его порой
слово за словом, порой смысл за смыслом столь четко и ясно, сколь был в силах.
Несмотря на огромный объем выполненной под его руководством работы, английский
монарх хорошо осознавал, что его преемникам предстоит сделать гораздо больше. В
предисловии к переводу «Монологов» Августина, где переводчик уподобляется строителю,
отправившемуся в большой лес, чтобы заготовить необходимый материал и доставить оттуда
все необходимое, говорится: «Но я отнюдь не намеревался привезти из лесу все, даже если
бы и мог это сделать. В каждом дереве я увидел что-нибудь полезное; и поэтому я советую
любому, имеющему такую возможность и обладающему необходимым числом повозок,
направить свой путь в лес, где я заготовил бревна. Пусть он добавит к ним новые, нагрузит
ими свои повозки и сотворит то, чего я не совершил, – построит множество прекрасных
домов и воздвигнет прекрасный город, в котором будет весело и приятно жить как зимой, так
и летом»37.
7. Английский перевод X – первой половины XI века. Деятельность Эльфрика
После смерти короля Альфреда переводческая деятельность в Англии продолжалась,
хотя и с меньшей интенсивностью. В частности, было переведено Евангелие от Матфея и
сделаны глоссы (приписывание соответствующих английских эквивалентов над каждым
словом латинского текста) остальных трех Евангелий. Появились и переводы средневековой
экзегетической и дидактической литературы.
Наиболее крупной фигурой этого периода считался монах Эльфрик (955–1020(25)),
ставший впоследствии аббатом монастыря в Оксфорде. Именно с него начинают историю
создания английской Библии, поскольку, как отмечалось выше, версия Альфреда (если она
действительно существовала) до нас не дошла.
Особый интерес представляют предисловия к переводам, в которых Эльфрик излагал
свои принципы передачи латинского текста. Причем обращает на себя внимание характерная
деталь: почти все они (за исключением предисловия к библейской «Книге Бытия») написаны
по-латыни. Таким образом, если сами переводы предназначались для тех, кого в средние
века именовали термином «idiotae», то адресатами предисловий являлись в первую очередь
ученые «litterati», т. е. те самые церковные круги, которые, основываясь на теории
«триязычия», вообще выступали против переводов с Библии на местные языки. Вероятно,
сам Эльфрик также испытывал сомнения по поводу правомерности своего труда и несколько
раз уверял, что не будет много заниматься переводческой деятельностью, дабы «жемчужина
Христа», зазвучав на «языке англов», не оказалась бы попранной. Даже в упомянутом выше
предисловии к «Книге Бытия» можно прочесть заявление о том, что его автор никогда
больше не осмелится переводить какую-либо книгу с латыни на родной язык (что, впрочем,
не помешало Эльфрику осуществить впоследствии перевод всего Пятикнижия и церковных
проповедей, также сопроводив их предисловиями). Говоря о правилах передачи латинского
текста, Эльфрик подчеркивал необходимость переводить не слово в слово, а смысл в смысл,
допуская разного рода сокращения, пояснения и изменения. С одной стороны, это
объясняется необходимостью считаться с аудиторией, для которой перевод предназначен.
37 Amos F.R. Early Theories of Translation. New-York, 1920. P. 3–4.
33
Эльфрик рекомендует переводчику пользоваться простым стилем и понятными всем
словами, поскольку часто оригинал содержит разного рода риторические фигуры и
украшения, способные оттолкнуть неискушенного читателя и вызвать у него скуку. С другой
стороны, Эльфрик высказывал опасения, как бы какой-нибудь глупец, познакомившись с
книгами Ветхого Завета, не стал бы подражать персонажам последнего во всех деталях,
думая, будто можно жить и сейчас так, как жили при патриархах и Моисее. Поэтому,
переводя «Книгу Бытия», он счел необходимым прибегнуть к «разумным пропускам» там,
где речь шла о многоженстве библейских патриархов. Аналогично, передавая латинские
источники, где упоминалась Восточная Римская империя, Эльфрик избегал говорить о
правлении двух императоров, чтобы не смущать своих соотечественников, которые
подчиняются одному королю и привыкли видеть во главе страны одного монарха, а не
двух 38 . Особо подчеркивает Эльфрик наличие в священных книгах высшей духовной
сущности, оговаривая, что сам он передает лишь их внешнее содержание.
Большой интерес представляет замечание Эльфрика о необходимости соблюдать
нормы переводящего (английского) языка в тех случаях, когда особенности употребления
последнего отличаются от латыни, поскольку в противном случае читатель, не знающий
латыни, будет введен в заблуждение.
Помимо рассмотренных выше произведений заслуживает внимания и составленная
Эльфриком на английском языке латинская грамматика, куда он ввел некоторые части
знаменитой грамматики Присциана, относящейся к VI в. В этой книге содержатся и
переводческие наблюдения (например, о наличии в каждом языке собственных междометий,
трудно поддающихся передаче на другой язык).
Если Альфред и Эльфрик, выбирая тексты для перевода, руководствовались по
преимуществу просветительскими и дидактическими соображениями, то в рассматриваемый
период появляются уже и переводы таких произведений, которые были предназначены для
развлечения читателей. Сюда относятся повесть о приключениях сирийского монаха Малха,
примыкающая к житийной литературе, но обладающая многими чертами авантюрного
античного романа, «Письмо Александра» и «Чудеса Востока», где рассказывалось о всякого
рода фантастических существах и явлениях, а также фрагмент перевода латинской версии
греческого романа об Аполлонии Тирском.
Таким образом, к XI в. уже существовала традиция переводов на древнеанглийский
язык, игравшая важную роль в формировании английской культуры. Однако в 1066 г.
происходит событие, имевшее важнейшие последствия для страны и во многом изменившее
ее дальнейшее развитие, – завоевание Англии нормандским герцогом Вильгельмом.
8. Английский перевод после нормандского завоевания
После захвата страны нормандцами, сопровождавшегося истреблением или
отстранением от власти подавляющего большинства представителей древнеанглийской
знати, сложилась своеобразная языковая ситуация. Французский язык занял господствующее
положение, поскольку именно на нем говорили новые хозяева Англии – королевский двор и
феодальная аристократия; латынь по-прежнему сохраняла функции языка церкви, науки,
школы, юриспруденции и т. п.; наконец, английский (претерпевший в этот период
существенные изменения) оставался языком большинства населения страны39. Кроме того,
представлены были (на территории Уэльса) и кельтские говоры, образующие валлийский
38 Правда, сам Эльфрик осознавал, что его метод отнюдь не является бесспорным и предвидел возражения
со стороны тех критиков, которым придется не по вкусу отступление от дословности или сокращение длинного
оригинала.
39 Языковая ситуация рассматриваемой эпохи прекрасно отражена в известном романе Вальтера Скотта
«Айвенго».
34
язык40.
Естественно, что в первые столетия после нормандского завоевания письменность
развивалась главным образом на латинском и французском языках. Для истории перевода
представляет интерес латинское сочинение епископа северного Уэльса Гальфрида
Монмутского (ум. в 1154 г.) «История бриттов». Автор (предположительно сам бывший по
происхождению валлийцем и знакомый с языком и фольклором этого края) уверяет
читателей, что его сочинение представляет собой перевод некой древней книги на языке
бриттов (т. е. кельтов), которую он получил от оксфордского архиепископа Уолтера. Скорее
всего, перед нами пример переводческой мистификации, а источниками названного
произведения наряду с валлийским фольклором были эпические предания о Карле Великом,
рассказы об Александре Македонском и т. д., к которым Гальфрид добавил многое от себя.
Именно в «Истории бриттов» впервые было дано подробное изложение истории о короле
Артуре (превращенного в могущественного владетеля не только всей Британии, но и
большей части Европы), повести о короле Лире и других сюжетов, получивших
впоследствии широкую популярность. Причем Гальфрид подчеркивает, что если оригинал
полон «сладкозвучных слов», то перевод выполнен простым «деревенским слогом» (хотя и
по-латыни!).
Псевдоперевод Гальфрида послужил источником, с одной стороны, для
многочисленных валлийских переработок, относящихся к концу XII – началу XIII в., а с
другой – для французской версии Жоффрея Гаймара. Опираясь на своих предшественников,
нормандский поэт Вас (ум. после 1174 г.) создал свое произведение «Деяния бриттов»
(«Брут»), дополнив его некоторыми мотивами бретонского фольклора (именно отсюда
заимствован круглый стол). В свою очередь, поэма Васа легла в основу сочиненной уже на
английском языке версии «Брута» священника Лайамона (около 1205 г.), представлявшей
своеобразную стихотворную историю Британии. К XIII в. относятся и другие переделки
французских рыцарских романов, способствовавшие развитию оригинальной литературы.
9. Английский перевод XIV–XV веков
Уже к середине XIII в. стали наблюдаться признаки усиления роли английского языка и
постепенного вытеснения французского. В 1258 г. король Генрих III впервые обратился к
населению с воззванием, написанным по-английски. Указанная тенденция особенно
усилилась столетие спустя. В 1362 г. на английский язык было переведено столичное
судопроизводство и он впервые зазвучал в стенах парламента. Примерно к этому же времени
относится утверждение английского в качестве языка школьного преподавания. К концу
XIV в. господству французского наступает конец, хотя отдельные пережитки последнего
сохранялись еще долгое время. «Английский язык, – отмечалось в специальной литературе, –
был принят в качестве языка устного общения, но ему предстояло еще завоевать признание
как наилучшему средству для создания письменных трудов. Французский и латынь все еще
рассматривались как наиболее подходящие языки для литературного выражения; таким
образом, XIV и XV века стали свидетелями огромной популярности переводческой
деятельности. Подобным способом англичане рассчитывали передать английскому переводу
часть того престижа, которым обладал язык оригинала»41.
Разумеется, переводами подобного рода сочинения можно называть лишь условно.
Скорее речь должна идти об освоении иноязычной литературы и усвоении художественных
40 Территория Уэльса была подчинена англосаксами в X в. После нормандского завоевания (к которому его
обитатели отнеслись в основном положительно) Уэльс признал власть Вильгельма Завоевателя, однако
впоследствии восстал против владычества английских королей, которым удалось окончательно утвердить свое
господство лишь в конце XIII в.
41 Blake N.F. The English language in Medieval Literature. London and New-York, 1978. P. 15.
35
приемов, использовавшихся затем при создании оригинальных произведений.
XIV век ознаменовался также важными событиями в сфере библейского перевода. В
середине столетия появляется Псалтирь, создателем которой был Ричард Ролл из Хэмполла
(графство Йоркшир). На разных диалектах были сделаны глоссы и переводы отдельных
частей Священного Писания. Однако центральное место здесь принадлежит первому
полному воссозданию Библии на английском языке, связанному с деятельностью Джона
Уиклифа (1320–1384) – одного из крупнейших религиозных мыслителей своего времени,
осмелившегося бросить открытый вызов церковной иерархии и насаждавшейся ею уже не
одно столетие пресловутой теории «триязычия».
Ссылаясь на то, что Христос и его апостолы проповедовали на том языке, который был
лучше знаком народу, Уиклиф считал, что Библия должна быть главным источником веры и
каждый человек вправе толковать ее по своему разумению. Это убеждение подвигло его
собрать вокруг себя группу единомышленников и осуществить передачу Священного
Писания на родной язык (причем степень личного участия Уиклифа в осуществлении
указанного замысла остается неизвестной). Источником служила латинская Вульгата. Работа
продолжалась с 1380 по 1384 г.
Поскольку первый вариант получился тяжеловесным, а в некоторых местах – из-за
боязни переводчиков отступить от буквального следования подлиннику – просто
малопонятным, возникла необходимость в серьезной переработке английского текста,
осуществленной сподвижником и секретарем Уиклифа Джоном Перви. В предваряющем
книгу прологе Перви подчеркивает необходимость руководствоваться не только словами, но
и смыслом оригинала, дабы последний был столь же ясен, или даже еще яснее, по-английски,
как и по-латыни, и не слишком отклонялся бы от буквы (хотя полностью реализовать свой
замысел переводчику не удалось).
Разумеется, католическая иерархия, исповедовавшая, подобно своим собратьям на
континенте, принцип «Lingua anglorum non est lingua angelorum» («Язык англов – это не язык
ангелов»), встретила появление Библии на «вульгарном наречии» резко враждебно.
Показателен отзыв ее главы архиепископа Кентерберийского: «Этот негодный и подлый
человек, проклятой памяти Джон Уиклиф, отродье древнего змея, истый вестник и исчадье
антихриста, дабы наполнить меру своего злодеяния, замыслил новый перевод Священного
Писания на родной язык»42.
Однако несмотря на все проклятья и преследования, труд Уиклифа и его сподвижников
стал значительным явлением духовной жизни Англии и оказал большое влияние на ее
дальнейшее развитие.
Говоря о переводческой традиции XIV столетия, упоминают обычно и имя
крупнейшего средневекового автора Джеффри Чосера (1340–1400), автора прославленных
«Кентерберийских рассказов». Перу Чосера принадлежат переводы-переработки с
французского, латинского и итальянского языков (включая некоторые произведения
Боккаччо, с которым английский поэт был лично знаком, а также знаменитого сочинения
Боэция «Об утешении философией»).
В XV столетии выделялась переводческая деятельность Джона Лидгейта
(1370?–1451?), чьи сочинения, как это имело место и у Чосера, представляли собой
своеобразный синтез иноязычных (латинских и французских) источников и оригинального
творчества. В начале века появился (спустя несколько десятилетий после версии Чосера)
новый перевод книги Боэция, выполненный Джоном Уолтоном. Переводами занимался и
английский первопечатник Уильям Кэкстон (1422?–1491?), чей метод передачи иноязычного
оригинала не всегда был свободен от буквализма (хотя в предисловиях и послесловиях он не
скрывал собственных сомнений относительно результатов своего труда). Щедрого
покровителя нашли переводчики античных классиков в лице Джона Гиптрофа, графа
42 Данэм Б. Герои и еретики. М., 1967. С. 255.
36
Уорчестерского (1420–1470), который и сам переводил Цицерона и Цезаря.
Таким образом, можно констатировать, что к рубежу, отделяющему Средневековье от
эпохи Возрождения, в Англии сложилась богатая переводческая традиция, прошедшая в
своем развитии большой и сложный путь.
10. Средневековый перевод в Германии
Первые письменные памятники древненемецкого языка относятся к VIII в.
и представляют собой переводы католических молитв. К концу VIII – началу IX в.
осуществляются переводы Евангелия от Матфея (от которого сохранились лишь отдельные
фрагменты), одной из проповедей Августина и трактата уже упоминавшегося епископа
Исидора Севильского «О христианской вере против язычников». Говоря о последнем,
исследователи отмечают, что, несмотря на сложность содержания и стиля, переводчику
удалось прекрасно справиться со своей задачей и проявить удивительное умение
пользоваться для передачи латинского подлинника средствами родного языка. Позднее была
создана немецкая версия «Евангельской гармонии» Татиана (II в.), также переведенная с
латыни (оригинал был написан автором – вероятно, сирийцем по происхождению – на
греческом языке). В ней преобладает принцип буквальной передачи, доходившей даже до
сохранения порядка слов.
На рубеже X–XI вв. разворачивается деятельность монаха Санкт-Галленского
монастыря Ноткера Губастого, называемого также Ноткером Немецким (950–1022). Будучи
преподавателем монастырской школы и зная по опыту, с какими трудностями связано
обучение на незнакомой ученикам латыни, он писал своему епископу: «Так как я хотел,
чтобы наши ученики имели доступ к ним (т. е. к церковным книгам и справочным
материалам на латинском языке, подготовляющим к чтению книг), я решился на нечто, до
сих пор неслыханное, а именно я попытался перевести латинские произведения на немецкий
язык… Я знаю, что сначала Вас это ужаснет, как нечто непривычное. Но постепенно эти
переводы, вероятно, покажутся Вам вполне приемлемыми, и вы скоро будете в состоянии их
читать и поймете, что на родном языке обычно постигают то, что на чужом либо не
понимают совсем, либо понимают лишь частично»43.
Наряду с подобного рода церковно-педагогической литературой Ноткер переводил с
латыни и философско-теологические труды Аристотеля, Марциана Капеллы, Боэция, а также
псалмы Давида, «Буколики» Вергилия и т. д., снабжая свои переводы комментариями. При
этом ему пришлось приложить немало усилий для создания соответствующих терминов и
передачи понятий, отсутствовавших в немецком (тем более что, например, переводы
Аристотеля являлись вообще первой попыткой передать идеи великого греческого
мыслителя на народном языке). В соответствии с целью своей работы Ноткер
ориентировался на не знающих латыни «профанов» и старался, чтобы текст был понятен
читателю.
В XII–XIII вв. интенсивно осваивается французский рыцарский роман. Появляются
переделки «Песни о Роланде», «Романа о Трое», «Ивейна» и целого ряда других
произведений. Особого упоминания заслуживает «Парцифаль», принадлежащий перу
крупнейшего автора рассматриваемой эпохи Вольфрама фон Эшенбаха (1170–1220). Следуя
в основном своему источнику – «Книге о Персевале» Кретьена де Труа, создатель немецкой
версии в ряде моментов отклоняется от последнего, причем для объяснения причин
расхождения с оригиналом прибегает к переводческой мистификации, ссылаясь на некий
первоисточник, написанный по-арабски и хранящийся в Толедо, о котором сам он узнал от
человека по имени Киот (и от которого якобы позволил себе отойти сам Кретьен):
43 Бах А. История немецкого языка. М., 1956. С. 104.
37
Немало стоило труда
Рассказ Кретьена де Труа
Здесь выправить с таким расчетом,
Чтоб то, что было нам Киотом
Поведано, восстановить
И эту быль восстановить…
В повествовании своем
Я, разбираясь мало-мальски,
Что сказано по-провансальски,
Вам по-немецки изложил,
Но неизменно дорожил
Киотовой первоосновой,
Страшась рассказ придумать новый.
(Пер. Л. Гинзбурга)
В XIV–XV столетиях наблюдается дальнейшее развитие переводной литературы.
Особо следует отметить анонимный перевод Библии, напечатанный в 1465 (1466) г.
в Страсбурге.
Хотя источником служила Вульгата Иеронима, а язык отличался тяжеловесностью и
изобиловал кальками с латыни, появление Священного Писания на немецком языке стало
своеобразным предвестником грядущей Реформации. Переводились также религиозные
сочинения (научные в средневековом понимании) и художественные тексты, включая и
некоторые произведения античных авторов, расцвет переводов которых, однако, произошел
уже позднее – в эпоху Возрождения.
11. Переводческая деятельность в других странах Европы
Во Франции в XII–XIII вв. преобладали переводы античных авторов. Среди них
выделяется «Роман о Трое» придворного поэта Бенуа де Сент-Мора, созданный на основе
позднеантичных переводческих мистификаций – «Дневника Троянской войны» и «Истории
падения Трои». Сицилийский поэт Гвидо делле Колонне (де Колумна) переложил текст
последнего латинской прозой, с которой, в свою очередь, были сделаны в дальнейшем
переводы на романские, германские и славянские языки. Переводились также произведения
философского и утилитарно-прикладного содержания (сочинение Боэция, трактат Вегеция
по военному искусству и т. д.). К XIV в. работа по передаче античного наследия усилилась;
появились также переводы произведений Петрарки и Боккаччо. К этой эпохе относится
деятельность епископа Николая Оресма (1320? –1378), который по поручению короля Карла
V Мудрого перевел с латинского языка труды Аристотеля, снабдив французский текст
глоссами и комментариями и способствовав тем самым обогащению научно-технической
терминологии. Не меньшее значение имела деятельность Рауля де Преля, с именем которого
связан перевод сочинения Августина «О граде Божьем» и создание французской версии
Священного Писания. В предисловии к первому из них переводчик указывает на трудность
стоявшей перед ним задачи (из-за чего в тексте возможно множество ошибок, за которые он
просит прощения у читателей), а также обосновывает необходимость отхода от буквального
следования оригиналу, без чего нельзя достичь необходимой ясности и понятности
содержания. В посвящении к переводу Библии (сам текст последнего до нас не дошел) де
Прель также отмечает, что ему приходилось убирать и сокращать некоторые длинноты и
повторы и вводить разъяснения труднодоступных мест. Такое не совсем обычное отношение
к сакральному тексту часто объясняют тем, что перевод предназначался непосредственно для
короля, желавшего самостоятельно разобраться в содержании Священного Писания.
Весьма большой интенсивностью отличалась переводческая деятельность в
средневековой Испании. Здесь особо важную роль сыграл король Альфонсо Х (1226?–1284),
38
внесший большой вклад в развитие испанской культуры.
В XII–XIII вв. развивается переводная литература в Италии. Среди крупнейших
деятелей этой эпохи называют имя Брунетто Латини (около 1220–1294), воссоздавшего на
родном языке произведения Цицерона, Саллюстия, Тита Ливия и его современника Боно
Джамбони, переводившего Орозия, Вегеция и других авторов.
По проблемам перевода высказывался и величайший итальянский поэт, стоявший на
рубеже Средневековья и Нового времени, создатель «Божественной комедии» Данте
Алигьери (1265–1321), с именем которого принято связывать зарождение переводческого
скептицизма. В отличие от своего старшего современника Роджера Бэкона, указывавшего на
сложности
при
передаче
научной
литературы
и
связывавшего
их
с
понятийно-терминологической стороной языка, Данте обращает внимание в первую очередь
на эстетические моменты, проявляющиеся при переводе художественного (точнее,
поэтического) текста. «Пусть каждый знает, – писал он в трактате «Пир», – что ни одно
произведение, связанное и подчиненное законам ритма, не может быть переложено со своего
языка на другой без нарушений всей его сладости и гармонии. В этом причина, почему
Гомер не переводился с греческого на латинский, подобно другим сочинениям, дошедшим
до нас от греков. И такова причина, почему стихи Псалтыри лишены сладости музыки и
гармонии; ибо они были переведены с еврейского на греческий, а с греческого на латинский,
и уже в первом переводе вся сладость исчезла»44.
Возвращаясь к той роли, которую сыграла для развития итальянской культуры XIII в.
переводческая деятельность, обращают внимание на вклад, внесенный ею в развитие
литературного языка и выработке его норм. Вольгаре («народный» язык,
противопоставляемый «ученой» латыни) постепенно расширил сферу своего
функционирования, и его права горячо отстаивал в своем трактате «О народном
красноречии» (написанном, правда, по-латыни) сам Данте Алигьери. Однако последующее
XIV столетие вносит в сложившуюся ситуацию существенные коррективы, связанные с
наступлением новой исторической эпохи – Возрождения, родиной которого по праву
считается именно Италия.
Глава 5
Эпоха Возрождения и развитие перевода
1. Понятие эпохи Возрождения и ее отличительные черты
Зарождение и начало эпохи Возрождения (Ренессанса), как уже отмечалось выше,
связано прежде всего с культурной жизнью Италии второй половины XIV – начала XV в.
Именно здесь – сначала во Флоренции, а потом в других городах – расцвели гуманитарные
науки, усилился интерес к математике и естествознанию, появилось изобразительное
искусство, стремившееся к изучению человека и природы, и возникло гуманистическое
движение, ставшее идеологической основой всего ренессансного мировоззрения. Главным
содержанием гуманизма был своеобразный культ человека, поставленного в центр
вселенной, интерес к его личности, признание творческого гения последней и присущих ей
гигантских сил. В противоположность средневековому миросозерцанию Возрождение несло
с собой торжество светского начала; целью земного бытия объявлялись радость и
наслаждение, провозглашалась возможность гармоничного сосуществования человека и
окружающего мира. Идеалом эпохи стала всесторонне развитая гармоничная личность.
В конце XV – первой трети XVI в. гуманистическое движение распространялось на
44 Данте Алигьери. Малые произведения. М., 1968. С. 123. Мы не останавливаемся сейчас на некоторых
содержащихся в этом высказывании неточностях.
39
большинство государств Западной и Центральной Европы. Однако с конца 30-х годов XVI
столетия «республика ученых», как называли содружество гуманистов различных стран,
очутилась перед лицом серьезного кризиса. В результате Реформации и Контрреформации
многие исповедовавшиеся ими идеалы оказались иллюзорными и постепенно угасали.
Однако традиции, заложенные гуманистами, видоизменяясь и трансформируясь, продолжали
существовать, в значительной степени определив все дальнейшее развитие европейской
культуры.
В борьбе со средневековой схоластикой гуманисты стремились опереться прежде всего
на наследие античной эпохи, «возродить» его, очистив от позднейших наслоений (откуда и
само название рассматриваемого периода). Эта «перекличка» с античной традицией ярко
проявилась и в области перевода.
2. Языковая ситуация в эпоху Возрождения
Говоря о языковой ситуации в эпоху Возрождения, обращают внимание на две
тенденции. С одной стороны, именно в ренессансной Европе приобрел особую
интенсивность процесс формирования и развития новых (т. е. живых) литературных языков,
которые в конце концов вытеснили латынь из тех сфер, где она господствовала в течение
многих столетий. С другой стороны, одной из наиболее характерных черт гуманистического
движения являлось стремление возродить классическую латынь Цицерона и Цезаря, которую
его представители противопоставляли «испорченной» «кухонной» латыни средневековых
авторов. Это привело (особенно на первых порах) к некоторому отступлению народных
языков с той позиции, которую им удалось занять в предшествующий период. Указанный
момент ярко отразился на родине Возрождения – в Италии, сказавшись на творчестве
знаменитого поэта Франческо Петрарки (1304–1374), которого именуют «первым
гуманистом». Хотя он никогда не переставал писать на народном языке (произведения на
котором и принесли ему впоследствии мировую славу), однако со второй трети XIV в. он
стал отдавать решительное предпочтение латыни перед родным языком и считать именно его
основным орудием новой науки и культуры. Аналогичное отношение характеризовало и его
продолжателей, вследствие чего на какое-то время вольгаре снова оказался в тени. Схожая
картина наблюдалась и в творчестве гуманистов последующих поколений, многие из
которых (например, Эразм Роттердамский, прозванный главой «республики ученых»)
вообще не пользовались в литературном творчестве никаким другим языком.
Наконец, выполнение задач, стоявших перед деятелями ренессансной культуры, было
немыслимо без возрождения на «латинском Западе» достаточно широкого знания греческого
языка, почти забытого в предыдущую эпоху. Неудивительно, что в этот период получает
широкую популярность тезис: «Без греческого языка нельзя знать латинского». Таким
образом, сложилась культурно-лингвистическая ситуация, которая отчасти напоминала
древнеримскую. В обоих случаях латынь была главным (родным – у римлян, квазиродным –
у гуманистов) языком, обычно выступавшим в роли переводящего, тогда как греческий
(знание которого и в античном Риме, и в ренессансной Европе считалось обязательным для
каждого образованного человека) – вторым языком, выполнявшим обычно функцию
исходного. Этот своеобразный латино-греческий «культурный билингвизм» и определил во
многом развитие перевода в рассматриваемую эпоху, хотя, разумеется, несмотря на
отмеченные выше сложности, на языковую ситуацию в каждой из европейских стран
оказывал влияние и третий компонент – народный язык, степень использования которого в
литературном творчестве – как оригинальном, так и переводном – могла быть различной.
3. Начало ренессансной традиции греко-латинских переводов
Уже «первый гуманист» Франческо Петрарка понимал необходимость усвоения
греческого языка и перевода созданных на нем классических творений для развития новой
40
культуры. Его ученик и последователь Колюччо Саллютати (1331–1406), бывший
канцлером Флорентийской республики и воспитавший блестящую плеяду гуманистов,
«князь философов нашего века», как именовали его почитатели, в письме к одному из своих
друзей побуждал последнего заняться пересмотром неуклюжего и сокращенного латинского
пересказа «Илиады», по которому знакомились с творчеством Гомера в средневековой
Европе. Настаивая на необходимости принимать во внимание содержание, а не слова,
Саллютати вместе с тем призывает адресата украсить само содержание сиянием и присущих
оригиналу, и новых слов, добавив к ним такой блеск, чтобы были переданы не только сюжет
и образ мыслей Гомера, но и его слова и звуки. Огромную роль в становлении и развитии
ренессансной традиции греко-латинских переводов сыграли византийские эмигранты. По
мере того как над Византийской империей нависала турецкая угроза, завершившаяся в
1453 г. падением Константинополя и гибелью тысячелетней монархии, все больше
представителей греческой образованности оседало в Западной Европе, прежде всего в
Италии. В 1360 г. во Флоренции была создана первая кафедра древнегреческого языка,
которую возглавил византиец Леонтий Пилат. Именно через его переводы познакомились с
творчеством Гомера и Платона Петрарка и Боккаччо. Но поворотным пунктом в развитии
греко-латинских переводов стало прибытие в 1397 г. во Флоренцию Мануила Хрисолора (ум.
в 1415 г.). Не будучи оригинальным ученым, он воспитал целое поколение гуманистов, о
которых говорили, что они, подобно героям Гомера, неожиданно вышли из троянского коня
и совершили культурный переворот. Написанная им грамматика древнегреческого языка
получила небывалую популярность, а благодаря его переводам достоянием «латинского
Запада» стал ряд произведений античной классики. Особо важное значение имел перевод
«Республики» Платона, который впервые ввел это сочинение в западный обиход.
Характеризуя метод работы византийского эрудита, один из его учеников отмечал, что
«божественный Хрисолор» старался при передаче иноязычного текста избегать крайностей.
С одной стороны, он считал, что буквальное воспроизведение слово в слово может привести
только к искажению мысли, содержавшейся в греческом подлиннике. С другой же стороны,
передавая последнюю, нельзя допускать утерю своеобразия, присущего греческому языку. В
противном случае переводчик рискует изменить своей основной задаче для роли
толкователя-экзегета, который в меньшей степени связан с риторической целостностью
оригинала.
Традицию, заложенную Мануилом Хрисолором, подхватили другие его
соотечественники, подвизавшиеся в различных научных и культурных центрах Европы. Для
истории перевода особенно важной оказалась относящаяся к XV столетию деятельность
Виссариона Никейского, собравшего вокруг себя многих итальянских гуманистов. Среди
переводов Виссариона – сочинения Аристотеля, Феофраста, Ксенофонта, Демосфена и др.
Благодарные ученики почтили его память характерной эпитафией: «Твоими трудами Греция
переселилась в Рим».
4. Развитие гуманистического перевода
Начиная с XV столетия удельный вес греко-латинских переводов в системе общей
культуры заметно повышается.
Прежде всего это сказывается в творчестве итальянских гуманистов. Так, Леонардо
Бруни (1370/74–1444), многие годы бывший канцлером Флорентийской республики и
внесший значительный вклад в развитие ренессансной культуры, переводил на латинский
язык Аристотеля, Платона, Плутарха, Демосфена, Эсхила. В деятельности выдающегося
филолога, доказавшего подложность так называемой «Дарственной грамоты Константина»,
ссылками на которую папы несколько веков обосновывали свои притязания на светскую
власть, Лоренцо Валлы (1405/1407–1457) выделяется перевод греческих историков Фукидида
и Геродота. Поэт и ученый Анджело Амброзини (Полициано) (1454–1494), также уделявший
много внимания филологической критике античных авторов, создал латинскую версию
41
гомеровской «Илиады» и перевел ряд произведений греческих прозаиков.
Не менее блестящие имена представляют ренессансную традицию греко-латинских
переводов и за пределами Италии. Литературное наследие крупнейшего английского
гуманиста, создателя знаменитой «Утопии» Томаса Мора (1478–1535) включает воссоздание
на латинском языке поэтов так называемой греческой антологии, составленной в XIV в.
византийским монахом Максимом Планудом, и перевод диалогов Лукиана; прославленный
творец «Похвалы глупости» Эразм Роттердамский (1469–1536) также перевел некоторые
диалоги Лукиана, трагедии Еврипида, сочинения Галена. Этот список легко продолжить.
Обращает на себя внимание одно чрезвычайно важное обстоятельство. Многие из
произведений античных авторов, переводившиеся гуманистами, не только уже были
переведены в предыдущую эпоху, но и – как, например, творения Аристотеля – считались в
глазах представителей средневековой схоластики высшим авторитетом. Но, пожалуй,
именно в подобных случаях особенно наглядно ощущается справедливость английского
изречения: «Duo cum faciunt idem, non est idem» («Когда двое делают одно и то же, это не
одно и то же»).
Прежде всего вспомним, что подавляющее большинство средневековых латинских
версий произведений античных мыслителей носило, если можно так выразиться, косвенный
характер, т. е. выполнялись они не с оригиналов, а с переводов же (в первую очередь
арабских). Естественно, никакой адекватности, хотя бы в плане содержания, не говоря уже о
присущей оригиналу форме выражения и особенностях стиля, речи быть не могло. Для
деятелей эпохи Возрождения, чьим девизом стал известный лозунг «Ad fontes» («К
источникам»), отказ от подобного метода передачи классического наследия представлялся
первым шагом, знаменовавшим разрыв со схоластикой. Этот аспект переводческой
деятельности ренессансных авторов отчетливо сформулировал упомянутый выше Леонардо
Бруни: «Ибо когда я увидел, что книги Аристотеля, написанные на греческом языке
изящнейшим стилем, по вине плохого переводчика доведены до смешной нелепости, и что,
помимо этого, в самих вещах, и притом в высшей степени важных, много ошибочного, я взял
на себя труд перевести их заново»45.
Таким образом, гуманисты стремились не только к замене старых переводов новыми,
более удачными, но и поставили перед собой задачу очистить античных авторов от
позднейших «варварских» наслоений, противопоставив средневековому «Аристотелю с
тонзурой»46 подлинного Аристотеля, переставшего быть схоластом и возвращенного в лоно
классической культурной традиции. Такое возвращение влекло за собой и возрастание
интереса к другим представителям последней, подразумевающее отказ от однобокого (и к
тому же извращенного) аристотелизма. «Спросите их, на чей авторитет опираются они,
обучая своей пресловутой мудрости, – писал Бруни, имея в виду схоластов, – они ответят:
«Философа», и говоря так, подразумевают Аристотеля… Так сказал Философ, говорят они, и
противоречить им нельзя, потому что у них «Сам сказал» (Ipse dixit) как будто бы он был
единственный философ и суждения его так бесспорны, как если бы сам Пифийский Аполлон
изрек их в своем священном храме»47.
Естественно, что в этой связи внимание деятелей Возрождения должен был привлечь
другой крупнейший мыслитель античной эпохи – Платон. Возрастание интереса к нему
также было связано с деятельностью византийца – философа-неоплатоника Георгия Гемиста
Плифона (ок. 1360–1452). Во время пребывания во Флоренции в 1438–1439 гг. Плифон
45 Цит. по кн.: Горфункель А.Х. Философия эпохи Возрождения. М., 1980. С. 33.
46 Тонзура – выстриженное или выбритое место, служащее отличительным знаком католических
священнослужителей.
47 Горфункель А.Х. Указ. соч. С. 33–34.
42
активно пропагандировал наследие Платона, дав мощный стимул распространению
платонизма и образованию так называемых платоновских академий. Для истории перевода
особую важность имела деятельность стоявшего во главе Флорентийской платоновской
академии Марсилио Фичино (1433–1499), которого Никколо Макиавелли назвал «вторым
отцом платоновской философии». Хотя платоновская традиция существовала и в средние
века, но это, по существу, был платонизм без самого Платона: ведь в латинских переводах
были известны лишь несколько его диалогов, к тому же имевших не слишком широкое
распространение. Гуманисты же еще устами Петрарки провозгласили Платона знаменем
борьбы со средневековой схоластикой. В первые десятилетия XV в. неоднократно
переводились многие произведения древнегреческого мыслителя. Но именно Фичино,
посвятивший несколько десятилетий переводческой и комментаторской деятельности,
сделал достоянием западного мира полный корпус творений самого Платона и памятников
античного платонизма. Прежде всего Фичино воссоздал по-латыни трактаты так
называемого «герметического свода» – сочинений, традиционно приписывавшихся
мистическому Гермесу Трисмегисту («Трижды великому»), а в действительности
представлявших
собой
сборник
произведений
II–III вв.
н. э.,
продолжавших
платоновско-пифагорийскую традицию. В 60-х годах XV столетия Фичино завершил
перевод диалогов Платона; позднее им были переведены сочинения неоплатоников –
Плотина, Ямвлиха, Порфирия, Прокла, орфические гимны48.
Кроме того, Фичино обращался и к христианской неоплатонической традиции. Он
вновь (после средневековых версий Иоанна Скотта Эриугены и Анастасия Библиотекаря)
перевел на латинский язык труды Псевдо-Дионисия Ареопагита и один из трактатов
византийского философа XII в. Михаила Пселла. Таким образом было положено начало
новому этапу в освоении европейской философией наследия Платона и его продолжателей,
что оказало огромное влияние на дальнейшее развитие ренессансной культуры.
Естественно, что подобный расцвет греко-латинских переводов в эпоху Возрождения
должен был повлечь за собой и стремление теоретически осмыслить стоявшие перед
переводчиками проблемы. И здесь – как это наблюдалось во всех остальных областях
духовной деятельности – взоры ренессансных авторов должны были обратиться к наследию,
оставленному античной (древнеримской) традицией. Влияние последнего особенно ярко
наблюдается в таких высказываниях гуманистов, которые затрагивают, если можно так
выразиться, учебно-педагогический аспект перевода (имеется в виду роль, которую играет
последний для выработки собственного «изящного стиля», т. е. как подготовительный этап к
оригинальному творчеству. Здесь можно обнаружить почти дословные совпадения с
суждениями римских авторов. Показателен в этом плане относящийся к середине XV в.
трактат ученика Мануила Хрисолора – Баттисты Гверино, носящий характерное название
«De modo docendi et discendi» («О способе учить и учиться»), где почти целиком
воспроизводится рассуждение Плиния Младшего о пользе переводов с греческого языка на
латинский либо с латинского на греческий: «Путем такого рода упражнений наилегчайшим
образом сравниваются свойства языков и блеск их слов… Ибо многое, что легко ускользает
от читателя, никоим образом не может быть пропущено переводчиком»49.
А относящееся к более позднему времени высказывание еще одного выдающегося
гуманиста – Эразма Роттердамского – заставляет уже вспомнить другого деятеля римской
культуры – Квинтилиана: «Переводя греческих авторов, мы в немалой степени приумножаем
изобилие нашей речи, ибо этот язык весьма богат мыслями и словами… Но еще полезнее
48 Орфики – представители религиозно-мистического течения в Древней Греции, основателем которого по
преданию был легендарный певец и музыкант Орфей.
49 Jakobsen E. Op. cit. P. 109. «Античный» колорит рассуждений Гверино еще более усиливается благодаря
тому, что в его трактате ничего не говорится о возможности использовать с аналогичной целью «новые», т. е.
живые народные языки.
43
состязаться с ними (греческими авторами. – Л.Н., Г.Х.), составляя парафразы. Очень полезно
передавать прозой стихи поэтов и наоборот – свободную речь заключать в стихотворную
форму, а также переливать одно и то же содержание в разные стихотворные размеры. Весьма
помогает и попытка передать место, которое представляется наиболее стилистически
насыщенным, и попытаться либо сравняться с автором, с которым мы соревнуемся, либо
даже превзойти его»50.
С другой стороны, в эпоху Возрождения начинают создаваться и специальные труды,
посвященные теоретическим проблемам перевода, которые будут рассмотрены несколько
ниже.
5. Народные языки как объект перевода
Как уже говорилось, латынь оставалась для представителей европейского гуманизма в
течение длительного времени универсальным орудием создания новой культуры и даже
несколько потеснила на родине Возрождения – в Италии народный язык с того места,
которое он занял в XIII в. В интересующей нас сфере это сказалось не только на отмеченном
выше расцвете греко-латинских переводов, но и на качестве многих переводов на
итальянский в тех случаях, когда в роли исходного языка выступали латынь или греческий.
Так, сопоставляя версию Брунетто Латини с теми переводами Цицерона, которые
выполнялись в XV столетии, исследователи отмечали, что, хотя последние более точны и
ближе к оригиналу, в художественном отношении переводная проза Латини стоит гораздо
выше, а ее создатель гораздо сильнее своих потомков ощущает стихию родного языка.
Связан такой кажущийся парадокс в первую очередь со стремлением гуманистов
максимально «латинизировать» текст, придав ему хотя бы часть «благородства», присущего
языку подлинника. С другой стороны, в эпоху Возрождения достаточно широкое
распространение получают переводы итальянских художественных текстов на латынь с
целью своеобразного повышения престижа последних. Так обстояло дело, например, с
«Декамероном» Боккаччо, отдельные новеллы которого воссоздавали на языке Цицерона,
Петрарки, Антонио Лоски, Леонардо Бруни, Бартоломео Фацио. Наблюдался и обратный
процесс – переводы на вольгаре образцов новолатинской литературы.
Наряду с оригинальным творчеством обширная переводческая деятельность сыграла
важную роль в процессе нормализации итальянского языка и повышения его статуса. В XVI
столетии с новой силой разгорелись споры о равноправии родной речи с латынью.
Восхвалялись богатство и красота вольгаре, доказывалась возможность использовать его во
всех сферах. И хотя о полном выходе латыни из употребления говорить еще не приходилось,
основным коммуникативным средством стал народный язык.
Своеобразная ситуация в интересующей нас области складывалась во Франции. Со
второй половины XIV в. здесь начинают проявляться тенденции, получившие развитие в
следующем столетии, которые позволяют говорить об эпохе Предвозрождения. Огромную
роль в их стимулировании сыграла оживленная переводческая деятельность, особенно
поощрявшаяся при дворе короля Карла V Мудрого (годы правления 1364–1380). Французское
высшее общество во главе с самим монархом, разбогатевшие горожане и просто
любознательные читатели, не знавшие или плохо знавшие латынь, ощутили острую нужду в
переводах. Этот процесс продолжался и в XV в., к концу которого, во многом благодаря
интенсивным связям с Италией, во Франции утверждается ренессансная культура.
Следующее XVI столетие, по праву считающееся эпохой ее расцвета, с новой силой
возбудило интерес к переводам (в первую очередь – произведений античной классики) и
превратило занятие ими в своеобразную литературную моду, пользовавшуюся активной
поддержкой королевского двора. Уже к концу века на французский язык были переведены
50 Ibid. P. 116.
44
практически все известные в то время тексты древнегреческих авторов. Некоторые из них,
например «История» Фукидида в переводе Клода де Сейсселя, получили большую
популярность. Но подлинную эпоху в культурной жизни французского общества составила
переводческая деятельность Жака Амио (1513–1593). Когда в 1559 г. вышла в свет созданная
им версия «Жизнеописаний знаменитых греков и римлян» Плутарха, она вызвала резонанс,
далеко выходивший за узкофилологические рамки. В течение нескольких десятилетий труд
Амио находился в центре внимания всей образованной публики, а один из крупнейших
авторов рассматриваемого периода Мишель Монтень (1533–1592) счел необходимым
специально отметить его в своих знаменитых «Опытах», где сказано: «Среди всех
французских писателей я отдаю пальму первенства – как мне кажется, с полным основанием
– Жаку Амио, и не только по причине непосредственности и чистоты его языка – в чем он
превосходит всех прочих авторов, – или упорства в столь длительном труде, или глубоких
познаний, помогающих ему передать так удачно мысль и стиль трудного и сложного автора
(ибо меня можно уверить в чем угодно, поскольку я ничего не смыслю в греческом, но я
вижу, что на протяжении всего его перевода смысл Плутарха передан так превосходно и
последовательно, что либо он настолько вложился в мысли Плутарха, сумел настолько
отчетливо усвоить себе его общее умонастроение, что нигде по крайней мере он не
приписывает ему ничего такого, что расходилось бы с ним или ему противоречило). Но
главным образом я ему благодарен за находку и выбор книги, столь достойной и ценной,
чтобы поднести ее в подарок моему отечеству. Мы, невежды, были бы обречены на
прозябание, если бы эта книга не извлекла нас из тьмы невежества, в которой мы прозябали.
Благодаря его труду мы в настоящее время решаемся и говорить, и писать по-французски;
даже дамы состязаются в этом с магистрами. Амио – это наш молитвенник»51.
Нетрудно заметить, что Монтень, как и большинство его современников, отмечая
собственно переводческий аспект – верность автору в идейно-содержательном плане, –
основное внимание все-таки уделял прежде всего тому вкладу, который внесла работа Амио
в развитие французского языка и литературы. Такое отношение вполне понятно, учитывая,
что и во Франции эпоха Возрождения характеризуется тенденцией к постепенной замене
латыни «народным» языком в качестве орудия новой культуры. Переводы с классических
языков представлялись одним из наиболее важных средств, способствующих разрешению
указанной задачи путем «обогащения» родного языка и придания ему большего престижа.
Впрочем, чрезмерное увлечение переводческой деятельностью вызывало и критическую
реакцию, о которой будет сказано ниже.
Переводческая проблематика занимала немало места и в деятельности гуманистов
Германии, где ренессансные тенденции – опять-таки опиравшиеся на достижения
итальянской культуры, но характеризовавшиеся значительным своеобразием – стали
проявляться с 30-х годов XV в. Здесь также центральное место занимали переводы с
греческого и латинского языков, причем в последнем случае воссоздавались, как это имело
место и в других странах, не только античные тексты, но и сочинения немецких авторов,
писавших на языке Цицерона (Н. Фришлина, Т. Нагеорга и др.). Причем подобные переводы
(получившие распространение главным образом в XVI столетии) могли носить и авторский
характер, т. е. принадлежать тем же писателям, которые первоначально создавали латинские
версии. Так обстояло дело, например, с творениями одного из крупнейших немецких
гуманистов, сыгравшего немалую роль в движении Реформации, Ульриха фон Гуттена
(1488–1523), который в одном из своих стихотворений указывал, что перешел с латинского
языка на родной с целью быть понятным широкому кругу читателей.
Важное место в указанный период занимал вопрос о языке переводных произведений.
Пиетет по отношению к «торжественной латыни» приводил к почти полному калькированию
синтаксических особенностей подлинника и насыщению текста перевода заимствованной
51 Монтень М. Опыты в трех книгах. Книги 1 и 2. М., 1979. С. 319.
45
лексикой. Особенно ярко указанная тенденция проявлялась в деятельности Никласа фон
Виле (1410–1479). Считая свой родной язык лишенным «искусства и правильности», Виле
настаивал на воспроизведении классического текста wort uss wort, т. е. слова за словом.
Признавая, что подобного рода перевод, представляющий собой точный слепок оригинала,
будет малопонятен «обычному простолюдину», т. е. рядовому читателю, недостаточно
знакомому с латынью, Виле тем не менее утверждал: «…Всякий немецкий язык,
извлеченный из хорошей, изящной и благозвучной латыни и по-настоящему переложенный,
должен также называться и быть хорошим, изящным немецким языком, достойным похвалы,
а не желать, конечно, быть улучшенным»52.
Такая позиция пользовалась большой популярностью среди значительного числа
немецких гуманистов XV в., а язык переводов Виле, вышедших в свет в 1478 г., стал
рассматриваться ими как своего рода образец высокого стиля, которому стремились
подражать многие переводчики с латинского и греческого языков. Среди них можно назвать
Иоганна Готфрида, переводившего Цицерона, Аристотеля, Лукиана, Иоганна Зидерера,
воссоздавшего по-немецки произведения Апулея и Цицерона и др. Подобного рода
крайностей не избежал даже один из крупнейших представителей гуманистической
филологии, знаток латинского, греческого и древнееврейского языков Иоганн Рейхлин
(1455–1522). Его переводы Демосфена и Цицерона оказались практически непонятны
читателю, хотя сам Рейхлин признавал, что злоупотребление латинизмами ведет к порче
немецкого языка и что стыдно говорить и проповедовать по-немецки, делая из него при этом
латынь.
Однако у сторонников концепции «слова за словом» нашлось и немало противников.
Последние ставили в вину «буквалистам» насилие над родным языком и навязывание ему
латинских норм, тогда как каждый язык имеет свои обычаи и особенности. Так, писатель и
переводчик Генрих Штейнхевель (1412–1482), особенно прославившийся своей версией
басен Эзопа, утверждал, что передавать оригинал надо не слово за словом, а смысл за
смыслом (nit wort uss wort sunder synn uss synn). Язык его переводов отличался значительной
свободой, простотой, стремлением воспроизвести идеи подлинника, не насилуя при этом
природы родного языка. Схожими принципами руководствовался и переводчик комедии
Плавта Альбрехт фон Эйб (1420–1475), который стремился максимально приблизить речь
персонажей к обыденному немецкому языку. Он широко вводил в текст пословицы,
поговорки, бытовую лексику и даже «онемечивал» оригинал, заменяя латинские имена и
названия должностных лиц немецкими.
Если подобный подход был возможен по отношению к произведениям, созданным на
классических языках, пиетет по отношению к которым был особенно силен, то тем более
оправданными могли представляться сознательные вольности, когда объектом перевода
становится текст, написанный «новым» автором на «народном» языке. Именно так уже в
середине XVI в. подошел к роману Франсуа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль» один из
виднейших немецких сатириков рассматриваемой эпохи Й. Фишарт (1546–1590). В целом
сохранив основное содержание подлинника, Фишарт вместе с тем существенно переработал
сюжет, наполнил текст рядом вставок и дополнений и придал ему в значительной степени
немецкий колорит, создав, по существу, новую версию.
Говоря о традиции ренессансного периода в Англии, где идеи гуманизма начали
распространяться с конца XV в. и пользовались большой популярностью на протяжении XVI
столетия, обращают внимание на то обстоятельство, что здесь, наряду с передачей латинских
и греческих авторов, большую роль играли переводы с итальянского, которыми занимался
уже Джефри Чосер. Эта тенденция особенно сильно проявилась в царствование
«королевы-девственницы» Елизаветы I, правившей с 1558 по 1603 г., когда английский
абсолютизм достиг своего наивысшего расцвета. «Высшим достижением переводчиков
52 Цит. по кн.: Копанев П.И. Вопросы теории и истории художественного перевода. Минск, 1972. С. 138.
46
елизаветинской эпохи, – писал один из исследователей, – была их способность
воспламеняться творческой силой оригинала и обнаруживать в современном им английском
языке такие языковые средства, которые привели бы к успеху их сознательные усилия
передать часть ощущавшейся им живой силы подлинника родному языку. Никогда уважение
к развитому и богатому языку (которое, помимо латыни и греческого, включало также
итальянский) не было столь большим; и никогда не было столь сильным побуждение
сравнять с более богатым языком более бедный и стесненный в средствах язык тогдашней
Англии»53.
Эта переводческая деятельность в немалой степени подготовила расцвет английской
литературы рассматриваемой эпохи, высшим достижением которой стало творчество
Шекспира.
Таким образом, практика ренессансного перевода имела дело с тремя основными
случаями:
1) в качестве исходного языка выступал греческий, а переводящего латинский (т. е.
передача происходила с одного классического языка на другой),
2) исходным языком был один из «классических» – греческий или латинский, а
переводящим – «народный» (т. е. живой новоевропейский язык) и
3) процесс перевода осуществлялся между двумя «новыми» языками.
Рассмотрим теперь, какой вклад был внесен гуманистами в разработку теоретических
проблем перевода.
6. Переводческие концепции эпохи Возрождения
Разговор о переводческих концепциях ренессансных авторов принято начинать с
«Трактата о правильном переводе» («De interpretatione recta»), вышедшем в свет в 1426 г. Его
создателем был упоминавшийся выше один из крупнейших представителей итальянского
гуманизма Леонардо Бруни. В качестве первого и непременного условия переводческой
работы Бруни называл хорошее знание исходного и переводящего языков (если пользоваться
современной терминологией). Вместе с тем он подчеркивал, что указанный момент, будучи
абсолютно необходимым, отнюдь не является полностью достаточным: ведь нередки случаи,
когда люди, удовлетворяющие данному требованию, оказываются совершенно
непригодными для выполнения обязанностей переводчика, подобно тому как далеко не все
знатоки живописи способны рисовать сами. Поэтому нужно обладать глубокими познаниями
в языке и литературе оригинала и не просто быть сведущими в языке и литературе перевода,
но и господствовать над ними обоими. Саму же сущность задач, возникающих при передаче
иноязычного текста, Бруни формулирует следующим образом: «Подобно тому, как те,
которые по образцу какой-либо картины рисуют другую картину, заимствуют у своего
образца и фигуру, и позу, и формы всего тела, намереваясь не самим что-то сделать, а
воспроизвести то, что сделал другой, – так и в переводах наилучший переводчик передает
все содержание, и дух, и намерение автора оригинала, перевоплотит в максимально
возможной степени фигуры его речи, позу, стиль и очертания подлинника, стремясь
воссоздать их все54.
Справиться с подобной задачей в состоянии лишь человек, начитанный в
произведениях философов, ораторов, поэтов и других авторов. Только ему под силу
сохранить облик оригинала, передав как смысловую сторону составляющих его слов, так и
присущие последним «блеск и наряд».
53 Lindeman J. Translation in the Renaissance. A Contest and a map // Canadian Review of Comparative Literature.
Special Issue, Translation in the Renaissance. Toronto, 1981. P. 210.
54 Цит. по кн.: Norton G.P. Humanists Foundation of Translation Theory // Canadian Review… P. 188–189.
47
Развитие, а отчасти некоторое уточнение положений трактата Бруни можно найти в
труде его соотечественника Джаноццо Манетти (1396–1459), носящем такое же название.
Хотя в тексте последнего нет прямых ссылок на предшественника, однако его содержание
ясно свидетельствует о том, что Манетти не только внимательно читал работу Бруни, но и
включил большие отрывки из нее в свою книгу, внеся лишь незначительные стилистические
изменения.
Так, Манетти
подчеркивает
необходимость
тщательного, обширного и
всеохватывающего знания языка, с которого делается перевод, рекомендуя для его
приобретения долгое и внимательное чтение первоклассных поэтов, ораторов, историков,
философов, теологов. Вместе с тем имеется у Манетти и новый момент – различие между
текстами, целиком ориентированными на эмоциональную выразительность (поэзия,
ораторская проза, исторические сочинения), и трудами, чьи риторические установки
подчинены необходимости высказывать истину (философские трактаты и Священное
Писание). В первом случае допустимо преодолевать сухость, которая присуща оригиналу,
придавая переводу красоту и элегантность в соответствии со своим желанием. Но верные
переводчики философов и теологов не должны позволять себе подобных отвлечений и не
имеют права слишком удаляться от цели перевода. Вместе с тем не следует безоговорочно
следовать даже за самыми первоклассными авторами, но придерживаться средней и
безопасной дороги. Таким образом, переводчику надлежит быть настолько скромным, чтобы
у читателя не возникало подозрения, будто он уклоняется в ту или другую сторону.
В XVI столетии переводоведческие труды создаются и представителями французского
Возрождения. В первую очередь здесь называют имена Жака Пелетье дю Мане (1517–1582)
и Этьена Паскье (1529–1615). По мнению названных авторов, сущность оригинала
определяется двумя моментами: своеобразием языка, на котором он написан, и стилем его
создателя. Отмечая необходимость избегать двух опасностей: примитивно-буквального
следования подлиннику и вольного пересказа, дю Мане и Паскье отстаивали максимально
возможное приближение к оригиналу, уподобляя переводчика Икару, который, приближаясь
к солнцу, должен, однако, не переступать невидимой границы. Указанная «высокая
дословность» представляет собой идеальную цель переводчика, который, не нарушая
внутренних законов перевода, несмотря на несходства языков, стремится к конечному
приближению, хорошо зная, что достигнуть полного соответствия невозможно.
Наибольшим вниманием исследователей пользуется концепция одного из виднейших
представителей французского Ренессанса, поэта и переводчика Этьена Доле (1509–1546),
который включил в свою книгу «Французский оратор» (1540 г.) специальное рассуждение
«Об искусстве хорошо переводить с одного языка на другой», где выдвигались следующие
положения:
1) переводчик обязан до конца понимать то, что переводит, т. е. содержание оригинала
и намерения автора;
2) он должен быть властелином обоих языков, т. е. в совершенстве владеть исходным и
переводящим языками;
3) перо переводчика не должно быть связано словами и конструкциями оригинала.
Иными словами, не следует передавать подлинник слово в слово, поскольку такое рабское
следование автору оригинала извратит содержание последнего и разрушит красоту его
образного выражения;
4) переводя с языка более развитого на менее развитой, переводчик постоянно должен
стремиться развивать последний;
5) нельзя забывать о плавности и гармонии переведенного текста, ибо всякий раз надо
дать возможность испытывать радость не только душе, но и слуху читателей.
Таким образом, Э. Доле, говоря современным языком, выдвигает задачу
воспроизведения идейно-художественного звучания подлинника. Однако позднейшие
комментаторы обратили внимание не на то обстоятельство, что под флагом защиты
упомянутой выше «плавности и гармонии» перед переводчиками открывалась широкая
48
возможность вносить изменения в переводимые тексты, никак их не оговаривая. Поэтому и у
Доле, и у Амио, и у их коллег в других странах ренессансной Европы получили
распространение так называемые «энспликативные переводы» с сокращениями, вставками,
поправками, добавлениями. Кстати, именно указанное обстоятельство было использовано
инквизицией для обвинения Этьена Доле в ереси. Обратив внимание на слова Сократа в
переведенном им диалоге Платона: «Смерть бессильна над тобой, ибо ты еще не так близок к
своей кончине, а когда ты скончаешься, она тоже будет бессильна, ибо ты обратишься в
ничто», – инквизиция подвергла текст специальному рассмотрению и пришла к выводу, что
приведенная цитата не только отсутствует у Платона, но и противоречит его взглядам, а
кроме того, ставит под сомнение христианский догмат о бессмертии души. Доле был
осужден и сожжен; такая же судьба постигла и его книги.
Противоречие между приведенными теоретическими постулатами Доле и его
переводческой практикой привлекало внимание и позднейших исследователей. Анализируя
его, французский ученый Эдмон Кари отметил, что в данном случае справедливее говорить
не о непоследовательности французского гуманиста и его коллег, а об исторической
изменчивости самого понятия адекватности перевода: «…Разумеется, никто не станет
требовать, чтобы в наше время переводили так… но в XVI в. именно в этом заключалась
наибольшая, во всяком случае, наиболее реалистическая верность… Другая верность, та,
которую мы одобряем для нашего времени, тогда была бы равносильна стремлению к
формальной виртуозности» 55 . К схожему выводу пришли и английские исследователи
переводов елизаветинской эпохи.
7. Переводческий скептицизм в эпоху Возрождения
Несмотря на широту и размах переводческой деятельности и ее высокую оценку
многими гуманистами, скептические высказывания о возможности полноценного перевода,
звучавшие в предыдущий период, также нашли отражение в ренессансной традиции. В
определенной степени об их распространенности можно судить по некоторым эпизодам
знаменитого романа Мигеля де Сервантеса Сааведры (1547–1616), где речь идет об
интересующей нас теме. Так, в сцене, где друзья главного героя – священник и цирюльник –
учиняют цензуру книгам его библиотеки, первый из них, противопоставляя итальянский
оригинал поэмы Ариосто испанскому переводу («если… обнаружится, что он говорит не на
своем родном языке, а на чужом, то я не почувствую к нему никакого уважения, если же на
своем, то я возложу его себе на главу»), не без иронии замечает, что переводчику можно
было бы простить даже незнание итальянского, «лишь бы он не переносил Ариосто в
Испанию и не делал из него кастильца: ведь через то он лишил его многих природных
достоинств, как это случается со всеми, кто берется переводить поэтические произведения,
ибо самому добросовестному и самому искусному переводчику никогда не подняться на
такую высоту, какой они достигают в первоначальном своем виде» 56 . А сам рыцарь
Печального Образа, беседуя с неким переводчиком с итальянского языка и сожалея, что
последний «не пользуется известностью в свете, ибо свет не умеет награждать изрядные
дарования и почтенные труды», замечает: «Однако ж со всем тем я держусь того мнения, что
перевод с одного языка на другой, если только это не перевод с греческого или же с
латинского, каковы суть цари всех языков, это все равно, что фламандский ковер с изнанки:
фигуры, правда, видны, но обилие нитей делает их менее явственными, и нет той гладкости,
и нет тех красок, которыми мы любуемся на лицевой стороне, да и потом, чтобы переводить
с языков легких, не надобно ни выдумки, ни красот слога, как не нужны они ни переписчику,
55 Кари Э. О переводе и переводчиках во Франции // Мастерство перевода. 1964. М., 1965. С. 445.
56 Сервантес М. Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский. Ч. 1. М., 1959. С. 63.
49
ни копиисту» 57 . Впрочем, здесь же Дон Кихот делает исключение для двух переводов с
итальянского (т. е. с «неклассического» в собственном смысле слова) языка, да и завершает
идальго из Ламанчи свое рассуждение примирительным замечанием: «Я не хочу этим
сказать, что заниматься переводами непохвально: есть занятия куда ниже этого, и, однако же,
мы ими не гнушаемся, хотя и приносят они нам куда меньшую пользу»58.
Пожалуй, наиболее развернутая аргументация, касающаяся данной проблемы,
содержится в знаменитом труде виднейшего французского поэта XVI столетия Жоашена дю
Белле (1522–1560) «Защита и прославление французского языка». Его позиция интересна и в
связи с данной им оценкой роли переводов как средства обогащения родного языка –
оценкой, довольно сильно отличавшейся от приводившихся на предыдущих страницах
суждений, – и ввиду предпринятой автором попытки определить границы той пользы,
которую могут приносить переводы.
Прежде всего, однако, следует оговорить, что Дю Белле (как, впрочем, и герои
Сервантеса) отнюдь не подвергает огульному отрицанию значение переводов как таковых.
Напротив, «защищая и прославляя» родной язык, он видит одно из достоинств последнего и
в том, что на нем могут быть ясно и полно изложены все науки и представлены тексты,
первоначально созданные на других языках, причем не только «классических» – греческом и
латинском, но и «новых» – итальянском, испанском и других.
Однако далее, в главе с характерным заглавием «О том, что переводы недостаточны,
чтобы довести до совершенства французский язык», Дю Белле настоятельно предостерегает
своих современников от того, что можно было бы назвать «переводческой эйфорией»: «Эта
столь похвальная переводческая деятельность не кажется мне, однако, единственным и
достаточным средством, чтобы поднять наш язык до уровня других более прославленных
языков… верные переводчики могут во многом помочь и облегчить положение тех, кто не
имеет возможности заниматься иностранными языками. Что же касается выбора слов –
части, безусловно, самой трудной, без которой все остальное оказывается как бы ненужным
и походит на меч, еще не вынутый из ножен, – выбор слов, говорю я, по которому только и
судят о достоинствах оратора… основывается на словах простых, распространенных, не
чужд общим употребительным нормам, на метафорах, аллегориях, сравнениях,
уподоблениях, выразительности и многих других фигурах и украшениях, без которых все
речи и стихи становятся голыми, всего лишенными и слабыми. И я никогда не поверю, что
можно все это хорошо усвоить при помощи переводов, потому что невозможно передать все
это с той же грацией, с какой сделал это сам автор, тем более, что каждый язык имеет нечто
свойственное только ему, и, если вы попробуете передать это на другом языке, соблюдая
законы перевода, которые заключаются в том, чтобы не выходить за рамки, установленные
автором, ваш перевод будет принужденным, холодным и лишенным грации… вот короткие
доводы, заставляющие меня думать, что старания и мастерство переводчиков в иных случаях
весьма полезное и способное научить разным вещам тех, кто не знает иностранных языков,
не пригодны для того, чтобы довести наш язык до совершенства и, как это делают
живописцы со своими картинами, как бы положить заключительный мазок, его мы все
желаем»59.
Развивая свою мысль, Дю Белле в следующей главе («О плохих переводчиках и о том,
что не следует переводить поэтов»), с одной стороны, подвергает уничтожающей критике
тех, кто являются скорее предателями, чем переводчиками, и представляют переводимого
57 Там же. Ч. II. С. 309.
58 Там же.
59 Дю Белле Жоашен. Защита и прославление французского языка // Эстетика Ренессанса. Т. II / Сост. В.П.
Шестаков. М., 1981. С. 241–242.
50
автора в искаженном свете, а с другой – предостерегает против увлечения переводами
поэтических произведений, подчеркивая невозможность сохранить те «блестки поэзии»,
которыми отличается стиль оригинала. Сделав характерную оговорку: «То, что я говорю, не
относится к тем, кто по поручению государей и правителей переводит самых прославленных
поэтов Греции и Рима, потому что неподчинение этим высоким лицам в данном вопросе не
терпит никаких извинений», – Дю Белле заключает: «Тот, кто хотел бы создавать на своем
народном языке произведения достаточно ценные, пусть оставит эти переводы и особенно
переводы поэтов тем, кто этим трудным и невыгодным делом – я даже осмелюсь сказать,
делом бесполезным и даже вредным для украшения их языка – приносит больше урона, чем
славы»60.
Завершая разговор о развитии перевода и переводческой мысли в эпоху Возрождения,
необходимо отметить, что, помимо вопросов передачи с одного языка на другой светской
литературы, мимо внимания гуманистов не прошли и проблемы, связанные с переводом
религиозных текстов. В первую очередь речь идет о версиях Священного Писания – и
латинской (в противовес канонизированной Вульгате Иеронима), и в определенной степени
«народных», т. е. созданных на живых европейских языках. Однако данную тему
целесообразно рассмотреть уже в разделе, посвященном Реформации. Именно она
выдвинула задачу перевода Библии на передний план, причем в подходе к ее разрешению
проявилась как преемственность с собственно ренессансной традицией, так и достаточно
значительные расхождения с ней.
Глава 6
Реформация и проблемы перевода
1. Сущность и предпосылки Реформации
Под Реформацией (от лат. reformatio – преобразование) понимается движение,
направленное против католической церкви, отвергавшее власть папства, стремившееся к
более демократичному устройству церковных общин. Представители Реформации
отстаивали положение о непосредственной связи человека с Богом, отрицая догму об
обязательном посредничестве духовенства, и утверждали, что единственным авторитетом в
области религиозной истины является Священное Писание, которое вправе читать каждый
человек.
Датой начала Реформации принято считать 1517 г., когда немецкий монах Мартин
Лютер (1483–1546) выступил со своими знаменитыми тезисами, направленными против
торговли так называемыми индульгенциями61. Начавшись в Германии, Реформация быстро
вышла за ее пределы, широко распространившись в других странах Европы. Мощный размах
реформационного движения породил сопротивление католических кругов, получившее
название Контрреформации. Ей удалось победить в ряде европейских государств, однако
сама католическая церковь, чтобы удержать свои позиции, была вынуждена пойти на
определенную модернизацию.
Выступая против папского Рима, идеологи Реформации широко использовали наследие
своих предшественников – англичанина Джона Уиклифа, чеха Яна Гуса и других
мыслителей, а также опыт средневековых еретических движений.
Достаточно сложен вопрос об отношении Реформации к ренессансной традиции. С
одной стороны, гуманистическое движение, представители которого боролись против
60 Там же. С. 243.
61 Индульгенции – грамоты об отпущении грехов, выдаваемые католической церковью.
51
схоластики, критиковали невежество католического духовенства, высмеивали сословные
предрассудки, сыграло важную роль в идейной подготовке Реформации. С другой стороны,
цели и социальная база двух этих замечательных исторических явлений были во многом
различны: гуманизм, стремившийся к созданию новой светской культуры, обращался к
наиболее образованной общественной элите, тогда как Реформация, провозгласившая
необходимость обновить на основе Евангелия жизнь каждого человека, апеллировала к
широким народным массам. В определенном смысле можно говорить и о языковом аспекте
отмеченного выше несходства: в то время как гуманистическая культура в значительной
степени являлась латиноязычной, деятели Реформации обращались к народу на родном
языке. Все это способствовало отчуждению многих крупных гуманистов от
реформационного движения, а иногда приводило к прямо враждебному отношению к
последнему. Характеризуя с указанной точки зрения раскол, внесенный Реформацией в
«республику ученых», выдающийся русский историк Е.В. Тарле писал: «До 1517 и
следующих годов религиозное свободомыслие имело несравненно более теоретический,
нежели практический характер; после этого кризиса оно неминуемо должно было
приобрести характер боевой, нападающий. Глубоко равнодушные к религии люди апатично
и безучастно отнеслись к Реформации и отступились от борьбы; таков был Эразм
Роттердамский, оставшийся таким же типичным гуманистом, каким был всю жизнь;
неравнодушные к религиозным и религиозно-государственным вопросам деятели должны
были стать либо на сторону нового движения, как это сделал Ульрих фон Гуттен, либо
превратиться в верных защитников старой веры, как это случилось с Томасом Мором»62.
Одной из важнейших задач, которые поставили перед собой представители
Реформации, стал перевод Библии на «народные» языки, означавший конец монополии
католической церкви на чтение и толкование Библии (французский теоретик перевода Э.
Кари даже назвал Реформацию в конечном счете битвой между переводчиками). И в
разрешении ее огромную роль сыграли труды ученых-гуманистов, положившие начало
научно-филологическому изучению Священного Писания.
2. Проблемы перевода Библии в ренессансной традиции
Прежде всего перед гуманистами возникла необходимость определить свое отношение
к той самой Вульгате, текст которой был объявлен католической церковью ортодоксальным.
И тут можно констатировать одну чрезвычайно важную тенденцию, имевшую далеко
идущие последствия. Речь идет о процессе, который целесообразно назвать
«десакрализацией» перевода (именно латинского перевода, а не Священного Писания как
такового) и «филологизацией» отношения к нему. Иными словами, принципы
филологического анализа, связанные со сличением перевода с оригиналом, стали отныне
распространяться и на тексты религиозного характера. Характерна в этом плане разница
между двумя рассмотренными в предыдущем разделе столь близкими по своим установкам
трактатами Л. Брули и Дж. Манетти. В первом о переводе сакральных произведений вообще
ничего не говорится, что может быть истолковано как проявление имевшихся у автора
сомнений в применимости в данном случае сформулированного им подхода; во втором
филология уже понимается как универсальное средство анализа любого текста, будь он
светским или религиозным. Еще Лоренцо Валла, комментируя Ветхий и Новый Заветы,
сравнивал латинскую версию последнего с греческим оригиналом. Но в наиболее полном
виде принципы гуманистической филологии в данной области были применены Эразмом
Роттердамским, который подготовил критическое издание греческого текста Нового Завета и
предпринял его новый латинский перевод с целью восстановить первоначальный смысл, не
всегда точно переданный в версии Иеронима.
62 Тарле Е.В. Сочинения. T. I. M., 1957. С. 255.
52
О том, какое огромное значение имела проделанная им филологическая работа,
наглядно свидетельствует следующий пример. Евангельский призыв к покаянию, звучавший
по-гречески как «metanoeite», был передан в Вульгате словосочетанием «penitentiam agite»
(буквально «творите покаяние»), что можно было понять не столько как необходимость
душевного очищения, сколько как указание на обязанность соблюдать налагаемую церковью
епитимью. Именно такое толкование давало официальное католическое богословие.
Предложенный Эразмом латинский эквивалент «resipiscite» («раскайтесь», «образумьтесь»,
«опомнитесь») переводил смысл высказывания из церковной сферы в личную, превращая
важнейший
элемент
христианского
вероучения
–
покаяние
из
внешнего
регламентированного действия во внутреннее дело человеческой совести.
Для подготовки Реформации, представители которой считали, что спасение зависит не
от строгого выполнения обрядов, а от внутреннего Божьего дара – веры, переводческая
поправка Эразма сыграла чрезвычайно важную роль. Сам глава «республики ученых»
категорически отрицал какую бы то ни было связь проделанной им работы с потрясшим
католический мир религиозным брожением. Однако консервативные круги римской курии с
самого же начала отнеслись к исправлению текста Вульгаты резко отрицательно, не без
основания полагая, что превращение священного текста в объект критико-филологического
анализа может повлечь за собой весьма далеко идущие последствия. И на Эразма (как,
впрочем, за тысячелетие до него – на самого Иеронима) посыпались обвинения в том, что
созданная им новая латинская версия посягает на авторитет установившегося и признанного
церковного текста, открывает дорогу новым переводам и создает опасность возникновения у
верующих сомнений в том, какой из существующих переводов вернее. Вынужденный
отвечать, Эразм, в свою очередь, поставил своих противников перед дилеммой: допускают
ли они вообще какие-либо изменения в существующем латинском тексте Библии или
абсолютно отрицают их возможность? В первом случае им следовало бы вначале проверить,
насколько справедлива внесенная поправка. Во втором случае, закрывая глаза даже на явные
ошибки, которые невозможно скрыть, они рискуют уподобиться некоему священнику из
анекдота, который, привыкнув говорить за двадцать лет бесссмысленное mumpsimus вместо
правильного sumpsimus («мы взяли»), когда ему указали на ошибку, заявил, что не
собирается менять свой старый mumpsimus на чей-то новый sumpsimus.
Единомышленником Эразма в данном вопросе оказался и его близкий друг Томас Мор,
впоследствии заплативший головой за отрицательное отношение к Реформации. В «Письме
знаменитого мужа Томаса Мора, в котором он опровергает яростное злословие некоего
монаха, столь же невежественного, сколь и самонадеянного», английский гуманист
решительно отстаивает право ученого на филологическое в самом широком смысле
отношение к тексту Писания, в том числе и право на создание переводной версии. Не без
сарказма напоминая об аналогичных упреках в адрес святого Иеронима, неприкосновенность
текста которого ныне взялись отстаивать столь же невежественные самозванные защитники,
Томас Мор язвительно вопрошает своего оппонента: «По какой причине и мог бы
возникнуть раскол, из-за того, что переводчики, обозначая одно и то же, употребляют разные
слова? Ты опасаешься, как бы таким образом не получилось, что у нас окажется
бесчисленное множество изданий… Конечно, у меня нет сомнений, что труды Эразма
приведут к тому, что в дальнейшем появится много людей, которые это же переведут
заново… Но если и было бы много изданий, какой от этого вред? То, что тебя пугает, святой
Августин считает весьма полезным. Даже если все переводчики и не могут быть равны, то
один переведет вернее одно место, а другой – другое. Ты говоришь, что при этом читателю
будет неясно, какому же из столь многих изданий можно больше верить? Это, разумеется,
правильно, если читатель – настоящий дубина, у которого нет ни ума, ни рассудка. В
противном случае он мог бы сообразить, что, как говорит Августин, из разных переводов
гораздо легче выбрать верный. Скажи, пожалуйста, почему тебя так пугает опасность
разных, отличающихся друг от друга переводов, но нисколько не удивляет чтение
многочисленных толкователей, у которых нет никакого согласия ни в точности текста, ни в
53
его смысле? Часто и их разногласия полезны, так как они дают ученым повод подумать и
вынести суждение»63.
Если, таким образом, право на пересмотр латинского перевода Библии (равно как и
филологической критики ее оригиналов) сомнений у подавляющего большинства
гуманистов не вызывало, то их отношение к допустимости передачи Священного Писания на
«народные» языки было более сложным. Напомним, что именно подобные попытки, с одной
стороны, на протяжении многих столетий вызывали резко отрицательную реакцию со
стороны католической ортодоксии (вплоть до жесточайших репрессий), а с другой – часто
становились знаменем «еретических» движений еще со времен Средневековья. И здесь уже
немаловажную роль играли соображения не столько филологического, сколько
идейно-политического характера.
Так, например, Томас Мор весьма враждебно отнесся к переводу Библии на английский
язык, принадлежавшему У. Тиндейлу, прежде всего потому, что видел в нем еретика и врага
католической церкви. Однако вместе с тем он считал, что англичане должны иметь
возможность читать Священное Писание на своем родном языке, т. е. не разделял полностью
позиции английской католической церкви, еще в 1402 г. запретившей распространение
Библии Уиклифа (независимо от своего отношения к последнему как к религиозному
деятелю). Допуская, таким образом, принципиальную возможность создания новой
английской версии Священного Писания, Мор вместе с тем оговаривал, что подобное дело
по силам лишь авторитетному коллективу, состоящему из компетентных ученых,
искушенных в богословских тонкостях и обладающих солидными филологическими
познаниями. Да и приступать к названному труду, по мысли английского гуманиста,
следовало с большой осмотрительностью и постепенностью во избежание всякого рода
нежелательных последствий для общественной морали.
Интересно, что и Эразм Роттердамский, для которого латынь являлась универсальным
средством общения, также не разделял пресловутой средневековой теории «триязычия». Во
всяком случае, не кто иной, как У. Тиндейл, обосновывая право создания английской
Библии, ссылался на его высказывание, сделанное незадолго до начала Реформации, когда
Эразм читал лекции в Кембридже: «Я бы желал, дабы все женщины могли читать Евангелие
и послания Павла; и я молю Господа, чтобы они были бы переведены на языки всех людей –
так, чтобы их в состоянии были бы читать и знать не только ирландцы и шотландцы, но
также турки и сарацины. Я молю Господа, дабы пахарь, идя за своим плугом, пел бы текст
Писания. И дабы ткач вспоминал бы его за своим челноком, отгоняя скуку. И дабы путник
таким образом освобождался от усталости. Короче говоря, я желал бы, чтобы все, что
сказано в Писании, было выражено тем способом, который присущ нашему каждодневному
общению»64.
Именно такая работа и развернулась с началом Реформации в странах доселе единой
католической Европы. Причем если для людей ренессансной традиции на переднем плане
при переводе и толковании библейского текста был все же, условно говоря, филологический
аспект, то для приверженцев новых течений главной целью стала борьба с римской курией,
орудием которой призван был служить священный текст, доступный и не знающим латыни
(не говоря уже о древнегреческом и древнееврейском языках!) «профанам». И наиболее
выдающейся фигурой среди тогдашних переводчиков Библии суждено было стать человеку,
с именем которого оказалось связанным само начало Реформации, – Мартину Лютеру.
3. Мартин Лютер и создание немецкой Библии
63 Осиновский Н.Н. Томас Мор. М., 1985. С. 136.
64 Bassnett S. – Guire Mc. Translation Studies. London and New-York, 1980. P. 48.
54
К тому моменту, когда вождь немецкого протестантства начал свою работу, в Германии
уже существовала определенная традиция переводов Священного Писания. В период с 1461
(когда в Страсбурге вышел первый полный текст немецкой Библии) по 1520 г. было
напечатано 14 верхненемецких и 4 нижненемецких переводов Библии; существовали и
немецкие версии отдельных библейских книг. Однако Лютер поставил перед собой
принципиально новую задачу: создать такой вариант, который был бы свободен от ошибок и
искажений и одновременно понятен и доступен широким массам.
Естественно, что, приступая к своему труду, Лютер прежде всего должен был
определить свое отношение к каноническому для католической церкви тексту Вульгаты,
который, как мы видим, уже стал к тому времени объектом филологической критики со
стороны ученых-гуманистов. Надо сказать, что отношение это было далеко не однозначным.
С одной стороны, Лютеру принадлежат слова, что Иероним сделал столько, сколько не могла
бы сделать никакая другая личность. А высмеивая попытки противников опорочить его труд,
он уподоблял себя создателю Вульгаты, которого наставляли и поучали невежды,
недостойные даже чистить его туфли. С другой стороны, не менее известны и критические
замечания Лютера в адрес своего знаменитого предшественника, который, несмотря на все
заслуги, так и не смог создать версии Священного Писания, которая читалась бы без
трудностей и помех – так, как читается немецкая Библия самого Лютера.
Свою работу «доктор Мартин» начал с передачи Нового Завета. Этот труд был
завершен необычайно быстро – в течение трех месяцев, причем большую помощь Лютеру
оказал упоминавшийся выше латинский перевод Эразма Роттердамского. Подготовка же
Ветхого Завета (также переводившегося с оригинала) заняла целых двенадцать лет – с 1522
по 1534 г. Причем необходимо учитывать, что Лютеру помогала целая группа
многочисленных помощников: Меланхтон, бывший крупнейшим знатоком греческого языка;
Аурогалус, преподававший в Виттенбергском университете древнееврейский язык;
Круцигер, специализировавшийся в области Ветхого Завета; Бухенсхаген, сведущий в тексте
Вульгаты и др. Издание сопровождалось обширными комментариями и было
проиллюстрировано знаменитым художником Лукасом Кранахом Старшим.
Несмотря на столь тщательную организацию работы, создатель немецкой Библии
хорошо осознавал, что возможность наличия в тексте перевода отдельных неточностей
отнюдь не исключена, и прилагал огромные усилия для их исправления. И здесь необходимо
отметить, что непримиримый в спорах с противниками, когда речь шла о религиозных
проблемах, Лютер не только прислушивался к советам и замечаниям, могущим
способствовать улучшению текста, но и выступал инициатором созыва специальных
«ревизионных комиссий», самая авторитетная из которых заседала в Виттенберге в
1540–1541 гг. Уже при жизни Лютера было внесено несколько сот поправок; эта работа
продолжилась и впоследствии. Сам Лютер к концу жизни приступил к критическому
пересмотру своего труда, завершить который ему помешала в 1546 г. смерть.
В процессе работы вождь Реформации ощутил необходимость, во-первых, обосновать
основные теоретические принципы, которыми он руководствовался при переводе Библии, а
во-вторых, защитить свой труд от нападок «папистов», т. е. представителей враждебного ему
католического лагеря. Реализацией указанных задач стало специальное «Послание о
переводе» (1540 г.). Друг Лютера, Венцеслав Линк, которому «Послание» было передано для
публикации, отметил в предуведомлении, что выход «Послания» в свет необходим для
разоблачения клеветы «врагов истины», упрекавших Лютера в искажении и фальсификации
текста Священного Писания, а также для того, чтобы рассеять сомнения «простодушных
христиан» и ученых, не искушенных в греческом и еврейском языках, относительно
допустимости пользования лютеровским переводом. Наконец, «Послание о переводе» было
призвано привлечь внимание к самой проблеме и способствовать появлению новых трудов,
ее рассматривающих. Этой установке соответствовал и язык упомянутого сочинения –
полемически заостренный, иногда грубовато-саркастический, полный силы и страсти, столь
присущей темпераменту «доктора Мартина».
55
Прежде всего автор обвиняет своих противников в том, что они взялись за дело, в
котором ничего не смыслят, ибо «все паписты, вместе взятые», понятия не имеют о том, как
надлежит переводить или вообще писать на родном языке. Отмечая далее, что он передавал
Священное Писание со всевозможным старанием и добросовестностью и что никому не
возбраняется постараться его превзойти, Лютер решительно отказывает представителям
католического лагеря в праве выступать в роли критиков и судей. Подчеркивая собственное
превосходство над ними, вождь Реформации акцентирует внимание на своем стремлении
дать при переводе чистый и ясный немецкий язык, с чем связан и выдвигаемый им основной
переводческий принцип: «Не следует вопрошать буквы латинского языка, как должно
говорить по-немецки, подобно этим ослам; но надлежит спрашивать мать в доме, детей на
улице и соответственно переводить, тогда они поймут и уразумеют, что с ними говорят
по-немецки»65.
Однако наряду с многочисленными признаниями того факта, что «латинские буквы»
сильно мешают хорошо говорить по-немецки и поэтому следует оставить их в покое и
руководствоваться словоупотреблением тех, для кого немецкий язык является родным,
Лютер считает необходимым оговорить: «Однако я отнюдь не злоупотреблял
пренебрежением к буквам, а напротив, со всевозможным тщанием вкупе с моими
помощниками наблюдал за тем, как бы не произошло какого-либо искажения, следуя
буквам… И я скорее предпочитал причинить ущерб немецкому языку, нежели отклониться
от текста»66. И для того, чтобы перевод отвечал стоящим перед ним задачам, Лютеру и его
коллегам часто случалось в течение нескольких недель искать одно-единственное
подходящее слово, причем результат порой так и не удовлетворял взыскательного мастера.
Вождь Реформации особо останавливался на качествах, которым должен отвечать
человек, берущийся за труд переводчика Библии. «Перевод – отнюдь не дело всех и
каждого… для него требуется верное, справедливое, ученое, искусное, опытное сердце. Вот
почему я считаю, что лжехристианин или тот, чей дух полон зла, не могут переводить
верно»67. И свой собственный успех на этом поприще Лютер объяснял прежде всего тем,
что он трудился, руководствуясь «верностью и честью», не думая о материальном
вознаграждении, и его работа не была омрачена ни одной недостойной мыслью.
А успех и популярность лютеровского перевода были действительно огромны. По
признанию самых непримиримых врагов реформации – католических богословов, «даже
сапожники, женщины и другие необразованные миряне, которые лишь недавно постигли
основы грамотности, читали охотно эту книгу, как будто она была источником высшей
мудрости. Сторонники Лютера носили ее с собой и учили наизусть. Тем самым за месяц они
так усваивали догмы, что осмеливались спорить по вопросам веры не только с католиками из
мирян, но и с монахами, священниками и даже магистрами и докторами»68. «Lutherus linguae
Germanicae parens, sicut Cicero Latinae» («Лютер – отец немецкого языка, так же как Цицерон
латинского») – таково было мнение подавляющего большинства и современников, и
потомков о роли, сыгранной созданным им переводом Библии. А сам «доктор Мартин»,
полемизируя с противниками, не без сарказма отмечал, что и они осваивают норму родного
языка по его книге, хотя и не благодарят за это самого Лютера. Так обстояло дело, например,
с двумя католическими антагонистами Реформации Элцером и Экком, пытавшимися
65 Luther Martin. Sendbrief von Dolmetschen // H.J. Storig. Das Problem des übersetzens. Stuttgart, 1963. S. 16.
66 Ibid. S. 24.
67 Ibid. S. 25.
68 Гухман M.M., Семенюк Н.Н., Бабенко И.С. История немецкого литературного языка XVI–XVIII вв. M.,
1984. С. 51–52.
56
противопоставить Библии Лютера собственные версии. Лютер уличал их в прямом плагиате,
не без сарказма указывая, что благодаря им Библия Лютера читается под именем его врагов.
О всенародном признании лютеровского труда свидетельствует и тот факт, что многие
слова и выражения из него стали крылатыми и вошли в сокровищницу немецкого языка.
Схожим образом обстояло дело и с другим предприятием «доктора Мартина» – обработкой
басен Эзопа, которые Лютер стремился сделать по-настоящему понятными и доступными,
часто прибегая к таким средствам, как народные поговорки и пословицы, рифмованные
изречения и т. п. Таким образом достигалось приближение их к немецкой фольклорной
традиции, к басням и сказкам, рассказываемым в кругу семьи.
К сказанному можно добавить, что деятельность Лютера была по достоинству оценена
не только его соотечественниками. Характеризуя значение, сыгранное переводом Библии для
развития немецкого литературного языка, М.В. Ломоносов уже три с лишним столетия
спустя подчеркивал: «Немецкий язык на то время был убог, прост и бессилен, пока в
служении употреблялся язык латинский. Но как немецкий народ стал священные книги
читать и службу слушать на своем языке, тогда богатство его умножилось и произошли
искусные писатели. Напротив того, в католицких областях, где только одну латынь, и то
варварскую, в служении употребляют, подобного успеха в чистоте немецкого языка мы не
находим»69.
4. Создание английской Библии
Поскольку к началу XVI в. Библия Уиклифа уже не отвечала потребностям эпохи,
перед представителями реформационного движения, как и перед их собратьями в других
странах Европы, встала задача создания версии Священного Писания на родном языке. Ее
разрешением занималось несколько поколений переводчиков, причем судьба многих из них
оказалась весьма трагичной. В первую очередь здесь следует назвать имя Уильяма Тиндейла
(1453–1536). В отличие от Уиклифа и его последователей, источником для которых служил
текст Вульгаты. Тиндейл переводил непосредственно с древнееврейского и древнегреческого
оригиналов, хотя временами обращался к Вульгате и особенно к латинскому тексту Нового
Завета, автором которого был Эразм Роттердамский. При написании предисловий и
примечаний он широко использовал лютеровский перевод, вплоть до воспроизведения или
перефразировки длинных отрывков из него.
После тщетной попытки издать на родине английский текст Нового Завета Тиндейл в
1524 г. отправился в Германию, где и опубликовал его. Затем он приступил к переводу
Ветхого Завета, над которым работал вплоть до своей трагической гибели на эшафоте близ
Антверпена.
Труд Тиндейла отличался простотой, ясностью и выразительностью, став, по существу,
основой для всех последующих английских переводов Библии, и был высоко оценен
позднейшими исследователями.
Спустя несколько лет после расправы над Тиндейлом произошел разрыв короля
Генриха VIII с папой, знаменовавший торжество (пока еще не окончательное) английской
разновидности Реформации – англиканства, где главой церкви провозглашался сам монарх.
Поскольку, несмотря на это, Библия Тиндейла по-прежнему оставалась под запретом, а
остальные переводы по разным причинам признавались неудовлетворительными, остро
встал вопрос о создании санкционированного властью священного текста. Таковым была
признана так называемая «Великая Библия» 1539 г., получившая во втором издании название
«Библии Кранмера» – по имени архиепископа Кентерберийского Томаса Кранмера
(1489–1556), написавшего к ней предисловие. При осуществлении церковной реформы
Кранмер был ближайшим соратником Генриха VIII; именно ему была поручена разработка
69 М.В. Ломоносов. Избранная проза. М., 1980. С. 395.
57
доктрины англиканского богослужения.
Характерно, что, превратившись из союзника папского Рима, которого папа удостоил
титула «защитника веры», в непримиримого врага последнего, английский монарх стремился
обеспечить авторитет упомянутого выше перевода вполне «папистскими» методами: с
1546 г. названная Библия была объявлена единственно дозволенной, делать к ней какие-то
примечания запрещалось, а кроме того, чтобы предотвратить возникновение
«несанкционированных» течений, не вполне соответствовавших официальной церковной
реформе, был издан королевский указ, согласно которому ни одна женщина, не
принадлежащая к дворянскому роду, а также ни один мастеровой, поденщик, слуга или
батрак не имел права читать Библию или какую-либо ее часть под угрозой денежного
штрафа и тюремного заключения.
Восшествие на престол дочери Генриха VIII – Марии Тюдор (годы правления –
1553–1558) вновь круто изменило ситуацию. Наиболее видные проводники Реформации,
включая архиепископа Кранмера, были казнены, а многие протестанты вынуждены были
бежать за рубеж.
Воцарение другой дочери Генриха VIII – Елизаветы – привело к восстановлению в
стране англиканства и преследованиям католиков. Вместе с тем репрессиям подверглись и
пуритане – представители крайнего реформационного течения, считавшие официальную
церковь слишком умеренной. В 1560 г. группа пуритан (У. Уитингем, А. Гилби, Т. Семпсон)
приняла активное участие в создании так называемой «женевской Библии», в противовес
которой в 60-х гг. XVI столетия по инициативе архиепископа Паркера появляется
«Епископская Библия».
Вопрос о создании общепризнанного английского текста Священного Писания вновь
встал на повестку дня при преемнике Елизаветы короле Иакове I, правившем в 1603–1625 гг.
В 1604–1611 гг. по его инициативе была создана конференция из представителей различных
церковных течений (за исключением, естественно, католиков и пуритан). На ней монарх
высказал пожелание создать наконец единый перевод, указав, что ему до сих пор не
доводилось видеть Библии, хорошо переведенной на английский язык. Этот труд поручался
ученым Оксфордского и Кембриджского университетов; затем с ним должны были
познакомиться епископы и другие видные церковные деятели, после чего текст Библии
надлежало представить в Тайный Совет и в конечном счете утвердить авторитетом короля.
Во исполнение намеченной программы была создана специальная группа из числа
наиболее выдающихся ученых своего времени. Они образовали своеобразный переводческий
комитет, итогом работы которого и стал опубликованный в 1611 г. текст, получивший
название «Библия короля Иакова» («King James, Version», или «Authorised Version»). По
словам одного из участников этой работы – глостерского епископа Майлза Смита, при всей
своей кажущейся легкости, она заняла не один месяц и потребовала упорного труда. Причем
Смит отдает должное и вкладу предшественников, отмечая, что он и его коллеги не ставили
перед собой цели создать новый перевод или превратить плохой перевод в хороший, но
стремились лишь к тому, чтобы сделать хороший перевод еще лучше. При этом за основу
новой версии был взят именно перевод Тиндейла. По подсчетам позднейших исследователей
ее создатели сохранили 80 % текста Ветхого и 90 % – Нового Заветов.
Составители «Библии короля Иакова» сочли необходимым специально изложить ее
цели и задачи. Прежде всего ими было подчеркнуто стремление сделать посредством
перевода доступным для людей «слово Божие», скрытое до сих пор от них покровами
чужого и непонятного языка. «Перевод открывает окно, дабы впустить свет; он разламывает
скорлупу, дабы мы могли отведать ядро; он подымает занавес, дабы мы могли заглянуть в
святую святых; он снимает крышку с колодца, дабы мы могли подойти к воде… Ибо без
перевода на народный язык неученые подобны детям, стоящим у колодца… и лишенным
ведра или какого-то другого сосуда»70.
70 The Craft and Context of Translation / Ed. by W. Arrowsmith and R. Shaltuck. New York, 1964. P. 357.
58
Говоря о языковой форме созданного ими текста, авторы – в полном соответствии с
духом представляемой ими англиканской церкви – отмежевываются от излишней
щепетильности пуритан, которая побуждает их при передаче библейских текстов
отказываться даже от укоренившихся в английском языке понятий, а с другой – еще более
резко порицают нарочитую темноту папистов, засоряющих английский текст
малопонятными словами и выражениями, вследствие чего, даже будучи вынужденными
переводить Библию, они пользуются таким языком, который препятствует ее доступности.
«Но мы, – подчеркивают творцы Библии короля Иакова, – желаем, чтобы Писание могло
говорить, как ему и подобает… дабы его мог понять даже необразованный человек»71.
Действительно, за созданным ими текстом прочно укрепилась слава величайшего из
всех английских переводов, причем подобную оценку можно встретить и в наши дни, когда
имеются и другие, более современные версии Библии.
Среди теоретических работ по проблемам перевода, созданных деятелями английской
Реформации, привлекает внимание английский трактат одного из видных пуританских
богословов Лоуренса Хемфри («Interpretatio Linguarum: seu de ratione convertendi et explicandi
auctores tam sacros, quam profanes»), который вышел в свет в Базеле в 1559 г. Небезынтересно
отметить, что многие положения указанной работы обнаруживают несомненное сходство с
воззрениями ренессансных авторов, хотя, как хорошо известно, пуританская идеология
весьма существенно отличалась от той, которую исповедовали гуманисты.
Суммируя историю перевода, Хемфри различает три способа перевода иноязычного
текста: буквальное следование оригиналу, которое он отвергает как «ребяческое и
суеверное», вольное переложение, или адаптацию, и «средний путь», который позволяет
одновременно сохранить «простоту и образованность, элегантность и верность, не
преувеличен сверх меры и не подавлен до грубости». Переводчику надлежит, прежде всего,
избрать оригинал, соответствующий его склонностям, что, в свою очередь, обусловит и
стиль его передачи. Характерно постулируемое в книге различие между «более важными»
(еврейский, греческий, латынь) и «обыденными» (т. е. живыми) языками. Однако, по его
мнению, и в первой группе может наблюдаться определенное несоответствие: так, Цицерон
часто допускает колебания и даже промахи при переводе философских терминов. Но там, где
переводчик выполняет свою работу на должном уровне, он заслуживает самой высокой
оценки, ибо если знание языков – вещь полезная, то перевод – полезнейшая («seu linguarum
utilis sit cognitio, interpretari – utilissimum»)72.
Завершая наш разговор о том вкладе, который внесли деятели Реформации в теорию и
практику перевода, еще раз обратим внимание на два основных момента. С одной стороны, в
соответствии с характером и задачами самого реформационного движения развивались они в
основном на материале библейского текста, хотя не исключено было и обращение к передаче
памятников другого характера (ср. лютеровскую версию басен Эзопа). Во-вторых,
безусловное доминирование в качестве переводящих живых языков европейских народов
знаменовало принципиальное изменение их статуса. Вытеснение латыни из
церковно-религиозной сферы, где ее позиции казались особенно незыблемыми, означало
дальнейшее развитие тенденции к превращению «народных» языков в основное орудие
национальной культуры, что имело громадное значение для последующей истории духовной
жизни Европы XVII – XVIII вв.
Глава 7
71 Ibid. P. 358.
72 Steiner G. After Babel. Aspects of Language and Translation, New York and London, 1975. P. 263–264.
59
Европейский перевод XVII–XVIII веков (эпоха классицизма)
1. Сущность и основные черты классицистического перевода
Под классицизмом понимают течение в европейской художественной культуре,
возникшее в ХVII столетии во Франции и получившее затем распространение в других
странах. Характерной чертой этого течения был рационалистический подход к проблемам
искусства, провозглашение вневременного, построенного по законам разума эстетического
идеала, в соответствии с которым должны были оцениваться художественные произведения.
Особой популярностью у представителей классицизма пользовалось античное наследие, в
котором видели абсолютную норму и образец для подражания.
Указанные моменты сказались и в области теории и практики перевода. Характерной
чертой последнего в период господства классицизма принято считать вольную трактовку
оригинала, доходившую иногда до прямого вмешательства в передаваемый текст. Однако
подобная «свобода» по отношению к переводимому автору была не просто переводческим
произволом, а логически вытекала из норм и правил классицистической эстетики.
Специально исследовавший данный вопрос Г.А. Гуковский отмечал, что специфическая
техника передачи иноязычного произведения была здесь напрямую связана с принципом
рационально понимаемого эстетического идеала: «Именно с тем обстоятельством, что
большинство переводимых книг рассматривались как приближение к абсолютной ценности,
следует связать пресловутое неуважение переводчиков к переводимому тексту. Поскольку
автор оригинала не достиг цели, а лишь приблизился к ней, нужно, отправляясь от
достигнутого им и воспользовавшись достижениями поэтов, пришедших после него,
прибавить к его достоинствам новые, нужно сделать еще один шаг вперед по пути, на
котором остановился автор подлинника, нужно украсить, улучшить оригинальный текст в
той мере, в какой это позволяет состояние искусства в момент перевода и в какой текст в
этом нуждается. Перевод, изменяющий и исправляющий текст, служит лишь на пользу
последнему. Важно ведь дать читателю хорошее произведение, по возможности близкое к
идеальному, а вопросы о том, что хотел дать в своем произведении его первичный автор, или
о том, сколько человек участвовало в постепенном создании произведения и в какой мере
согласованы их творческие усилия, не могут иметь существенного значения. Таким образом
мысля (или, может быть, ощущая) свою задачу, переводчики в стихах и в прозе с полным
сознанием ответственности за свое дело и за методы своей работы подчищали и исправляли
переводимый текст, согласно своим представлениям об эстетически-должном, прекрасном,
выпускали то, что им казалось лишним, нехудожественным, неудачным, вставляли свои
куски там, где находили неполноту и т. п.»73.
Вместе с тем необходимо учитывать, что о единстве теории и практики
классицистического перевода как в разных странах, так и в пределах одной страны можно
говорить лишь условно. В эту эпоху шли весьма острые дискуссии, предметом которых
являлись как общие принципы передачи иноязычного текста, так и переводы отдельных
художественных произведений.
2. Французская переводческая традиция
форме отмеченные выше особенности проявились на родине классицизма – во
Франции, а понятие «французская манера перевода» стало синонимом неуважительного
отношения к подлиннику. Характеризуя присущие ей черты, А.С. Пушкин иронически
заметил: «Долгое время французы пренебрегали словесностью своих соседей. Уверенные в
73 Гуковский Г.А. К вопросу о русском классицизме. Состязания и переводы. Поэтика. Сб. IV. Л., 1928. С.
144.
60
своем превосходстве над всем человечеством, они ценили славных писателей иностранных
относительно меры, как отдалились они от французских привычек и правил, установленных
французскими критиками.
В переводных книгах, изданных в прошлом столетии, нельзя найти ни одного
предисловия, где не встретилась бы неизбежная фраза: мы думали угодить публике, а вместе
с тем оказать услугу и нашему автору, исключив из его книги места, которые могли бы
оскорбить вкус образованный французского читателя. Странно, когда подумаешь, кто кого и
перед кем извинял таким образом»74.
Принцип «plaire au lecteur et perfectioner son auteur» («угождать читателю и
совершенствовать автора») применялся к писателям самых различных эпох – от античных
классиков до Шекспира и Сервантеса, не говоря уже о более близких по времени писателях.
Типично в этом плане признание одного из видных французских переводчиков XVIII
столетия – П. Летурнера, который, говоря о принципах своего перевода поэзии Э. Юнга,
прямо заявил, что его целью было извлечь из английского Юнга Юнга французского,
который мог бы понравиться французам и которого последние бы читали, даже не
задумываясь над тем, оригинал это или копия. Его коллега Флориан, воссоздавший «Дон
Кихота», также отмечал, что рабская верность оригиналу есть порок, и поэтому он считал
себя вправе удалить из текста романа «излишки» и эпизоды, в которых видны «черты
дурного вкуса». Нашелся даже литератор, стремившийся дать новую версию Священного
Писания, очищенную «от всего грубого и неясного», хотя и сомневавшийся, не будет ли
подобный перевод «грехом против промысла Господня».
Внимание к теоретическим проблемам перевода в рассматриваемую эпоху оказалось
тесно связанным с тем, что получило название la querelle des anciens et de modernes («спора
древних с новыми»), т. е. дискуссией о сравнительном достоинстве античных и современных
писателей. Его зачинщиком выступил знаменитый французский писатель Шарль Перро
(1628–1703). В 1687 г. вышла в свет его поэма «Век Людовика Великого», в которой
доказывалось, что французы, которым выпало счастье быть подданными «короля-солнца»
(т. е. Людовика XIV), не только ни в чем не уступают древним грекам и римлянам, а,
напротив, во многих отношениях даже превосходят их. Таким образом был поставлен под
сомнение один из существенных постулатов классицизма – признание античности
абсолютным идеалом. Однако сам подход к явлениям искусства, в том числе и к методу
перевода, по существу, оставался классицистическим: по-прежнему провозглашалось
наличие подобного идеала (только не в древности, а в современности), равняясь на который
надлежало «исправлять» в соответствии с ним переводимых авторов. В качестве примера
Перро ссылался на «Сатиры» видного поэта и теоретика классицизма Н. Буало, связанные с
произведениями Горация. По мнению Перро, на французском языке они выглядят гораздо
изящнее, нежели в оригинале, где стихотворение страдает грубостью и шероховатостью.
Отсюда делался вполне логичный (и вполне классицистический по своему характеру) вывод:
стремление к адекватности при переводе (в данном случае – при переводе античных авторов)
способно лишь дискредитировать последних, как это произошло с одним переводчиком, труд
которого оказался слишком точен и тем самым больше всего повредил переводимым
произведениям, показав их такими, какие они есть, и позволив разглядеть все их недостатки.
«Диссидентство» Перро по отношению к античной литературе натолкнулось на резкую
отповедь таких крупнейших представителей французского классицизма, как Н. Буало и Ж.П.
Расин. Возражения вызвали и недооценка эстетической значимости произведений древних
авторов, и утверждение о том, что «улучшенные» переводы по своему уровню превосходят
свои оригиналы. В свою очередь, Перро, ранее, как мы видели, ставивший принадлежащую
Буало версию «Сатир» Горация выше латинского подлинника, теперь упрекал его за
слишком близкое следование первоисточнику: «Он не задумывается над тем, что у каждого
74 Пушкин А.С. Полн. собр. соч. Т. 12. М.; Л., 1949. С. 137.
61
языка есть свое неповторимое своеобразие, особый дух и часто то, что выглядит изящно на
латыни, на французском выглядит варварски»75.
Начавшийся в XVII в. спор продолжился и в следующем столетии. В 1714–1716 гг. вся
читающая Франция с напряженным вниманием следила за дискуссией о принципах перевода
поэм Гомера. Ее наиболее активными участниками стали два создателя французских версий
«Илиады» – член Французской Академии Антуан Удар де ла Мотт и Анна Дасье.
Первый из них высказался о своих «переводческих» (насколько подобный термин
вообще здесь возможен) принципах в специальном «Слове о Гомере». Уведомив читателя,
что древнегреческий поэт кажется ему далеким от совершенства, Удар де ла Мотт указывает,
что он следовал тексту подлинника ровно настолько, насколько последний соответствовал
его вкусам, сохраняя то, что, по его мнению, надлежало сохранить, и изменяя все
«неприятное»: «Во многих местах я – переводчик, во многих других – автор… Как
переводчик я стремился к трем вещам – точности, ясности и приятности… Различие между
веком Гомера и нашим заставило меня проявить большую осторожность, чтобы, с одной
стороны, не исказить оригинал, а с другой – не покоробить читателей… Я хотел, чтобы мой
перевод был приятен, а для этого понадобилось подменить понятия, принятые в век Гомера,
понятиями, принятыми ныне… Я ставил себе целью дать публике французскую поэму,
которая читалась бы, и полагал, что могу достигнуть этой цели в том случае, если поэма
будет короткой, интересной и свободной по крайней мере от больших недостатков»76.
Как теоретические установки Удара де ла Мотта, так и их практическая реализация
вызвали резкую отповедь Анны Дасье. Саркастически заметив, что даже один персонажей
поэмы – Дефиоб не был так ужасно изуродован Менелаем и Одиссеем, как Гомер – своим
нынешним переводчиком, Анна Дасье подвергла уничтожающей критике претензии
последнего на создание версии, которая отличалась бы «точностью, ясностью и
приятностью»: «Прекрасный план, но его следовало осуществить. К несчастью, поэме г-на де
ла Мотта недостает этих трех вещей. В ней нет точности, потому что он часто переводит
несколькими стихами один стих Гомера; в ней часто нет ясности, потому что он употребляет
весьма двусмысленные выражения; и нет приятности, потому что он всюду пользуется либо
слишком вычурными, либо низменными, пошлыми и коробящими слух выражениями, и
потому что, стараясь смягчить образы Гомера и подменить мысли поэта своими, он исказил
его характер и лишил поэму естественности, более благородной и приятной, чем все
замысловатые прикрасы, совершенно недостойные большого поэта»77.
В чисто личном плане спор между двумя переводчиками «Илиады» (как ранее между
Ш. Перро и Н. Буало) закончился в 1716 г. светски учтивым примирением в духе присущей
эпохе галантности: будучи приглашены на ужин к общему знакомому, Анна Дасье и Антуан
Удар де ла Мотт пожали друг другу руки и выпили за поэму Гомера.
Однако сама проблема продолжала привлекать к себе внимание, о чем
свидетельствовало вышедшее в 1719 г. сочинение историка и критика Жана Батиста Дюбо
(1674–1742) «Критические размышления о поэзии и живописи», полемически направленное
против «ненавистников древности». Автор решительно отвергает отстаивавшуюся Перро и
де ла Моттом мысль, будто современные французские переводы античной классики стоят по
своим достоинствам выше оригиналов. Обосновывая эту точку зрения, он заостряет
внимание на ограниченных возможностях любого перевода, вызванных несходством
75 Спор древних и новых. М., 1984. С. 447.
76 Спор… С. 369–372.
77 Спор… С. 403. Отметим, что позднейшие критики не без иронии отмечали, что примеры украшательства
можно найти и у А. Дасье – например, там, где в оригинале «осел», у нее фигурирует «животное выносливое и
терпеливое, но медлительное и ленивое».
62
исходного и переводящего языков, их стилистических систем, моментами национальной
культурной специфики и т. д., в связи с чем делает вывод, звучащий достаточно скептически:
«…Можно сказать, что судить о поэме по ее переводу – это все равно, что судить о картине
великого Мастера, особенно знаменитой из-за ее колорита, по эстампу, в котором к тому же
искажен и ее рисунок. Поэма теряет в переводе гармонию и ритм, которые я сравниваю с
колоритом картины. Она теряет также поэзию стиля, сравнимую с рисунком и с
выразительностью. Перевод – это эстамп, в котором от картины остались только композиция
и позы фигур, да и те искажены»78.
Но еще до того, как упомянутая выше поэма Ш. Перро положила начало многолетнему
спору, в 1661 г. во Франции вышел в свет латинский трактат с традиционным, начиная с
ренессансной эпохи, названием «О наилучшем способе перевода», автором которого был
Пьер Даниэль Юэ (1630–1721). Именно его обычно считают высшим достижением
французской переводческой мысли рассматриваемой эпохи, ставя автора в один ряд с
наиболее выдающимися теоретиками перевода от Лютера до наших дней.
Согласно Юэ, наилучшим следует признать метод, при котором переводчик, во-первых,
передает мысли автора, а во-вторых – насколько это возможно при разнице исходного и
переводящего языков – самым тщательнейшим образом придерживается его слов. Таким
образом, переводчик должен стремиться воспроизвести природное своеобразие оригинала и
заботиться исключительно о том, чтобы выразить его со всевозможной верностью и
полнотой, не позволяя себе ни опущений, ни добавок. Более того, требуя, чтобы перевод
следовал за подлинником «слово в слово» и сохранял саму структуру последнего до такой
степени, которая возможна без насилия над переводящим языком, автор трактата считает,
что в тех случаях, когда смысл исходного текста затемнен, следует двусмысленные слова
передавать такими же двусмысленными, сохраняя, таким образом, неясность выражения. Юэ
не обходит трудностей, которые обусловлены несходством языков, но считает их лишь
доказательством того, что перевод представляет собой настоящее искусство. Преодолевая
встающие на его пути трудности, переводчик тем самым открывает путь для еще больших
достижений своих преемников, ибо последние смогут ориентироваться на созданную им
«норму». Именно в качестве подобного ориентира рассматривает автор собственный труд,
сознавая его неизбежную неполноту.
Особый интерес трактату Юэ придает наличие в нем специального раздела,
посвященного научному переводу, в котором автор усматривает одну из важнейших задач
цивилизации, до сих пор находившуюся в ничем не оправданном пренебрежении.
3. Английский перевод XVII–XVIII веков
В теории и практике английского перевода рассматриваемой эпохи также
обнаруживаются черты, сближающие его с классицистическими установками, хотя сам
классицизм и не получил на Британских островах такого широкого распространения, как во
Франции. Уже Абрахам Каули (1618–1667), говоря о принципах, которыми он
руководствовался при переводе од Пиндара, подчеркивал необходимость принять во
внимание огромное различие между его и своим временем, которое весьма существенно
меняет восприятие произведений греческого поэта. К этому следует присовокупить
несходство нравов, обычаев, религий и т. п., вследствие чего тот, кто попытается перевести
Пиндара дословно, лишь уподобится безумцу, переводящему другого безумца. Исходя из
сказанного, Каули заявляет, что в своем переводе или подражании – кому какое обозначение
больше по душе – он считал себя вправе «брать, опускать и добавлять то, что считал
нужным, не столько стремясь к тому, чтобы читатель точно узнал, как выражался автор,
78 Перевод – средство взаимного сближения народов. М., 1987. С. 27.
63
сколько показывая присущие ему способ и манеру выражения»79.
В том же 1656 г., когда прозвучали эти слова, схожие мысли высказал и Джон Денем
(1615–1669), предложивший английским читателям свою версию поэмы Вергилия: «Я
считаю грубой ошибкой, переводя поэтов, стараться быть “верным переводчиком” (Fidus
Interpres). Пусть об этом заботится тот, кто имеет дело с фактами или делами веры; но
человек, ставящий подобную цель в поэзии, никогда не достигнет того, к чему стремится.
Ибо его дело переводить не язык в язык, а поэзию в поэзию; а поэзия – столь летучая
жидкость, что при переливании из языка в язык все испаряется. И если не добавить новой
жидкости, то не остается ничего, кроме бесполезного осадка. Ибо каждому языку присущи
своя грация и благородство, придающие словам жизнь и энергию; и предлагающий
дословный перевод неизбежно разделит злосчастную судьбу молодого путешественника,
который потерял в чужих землях свой язык и не привез домой какого-либо другого
взамен»…80
Однако подобного рода декларации вызывали – как это имело место и во Франции –
достаточно серьезную критику. Именно во многом полемизируя с ними, создавал свою
переводческую концепцию один из крупнейших поэтов рассматриваемой эпохи Джон
Драйден (1631–1700), которого часто называют в числе основоположников английского
классицизма.
Прежде всего Драйден предлагает различать три возможных способа передачи
иноязычного текста: метафразу, когда текст воспроизводится слово за словом и строка за
строкой; парафразу, или собственно перевод, при котором автора постоянно держат в поле
зрения, но строго следуют не столько словам, сколько смыслу произведения; и наконец,
имитацию (подражание), создавая которую, переводчик (если он не потерял в таком случае
право им называться) не только варьирует и смысл и слова, но и готов покинуть их при
каждом удобном случае и, сохраняя лишь некоторые общие идеи оригинала, отклониться от
последнего, как ему заблагорассудится.
Естественно, что наиболее резкие замечания Драйден адресовал именно тем, кого
считал буквалистами. Уподобляя их канатоходцу, выступающему в оковах, он подчеркивает,
что последний, благодаря осторожности, может избежать гибели, однако вряд ли можно
ожидать от него изящества и грациозности движений; и ни один нормальный человек не
будет подвергать себя смертельной опасности ради аплодисментов за то, что ему удалось не
сломать себе шеи.
Гораздо более сдержанно, но, в конечном счете, тоже негативно, отзывается Драйден о
подражании, или имитации. Правда, он соглашается с Каули, что в конкретном случае с
одами Пиндара иной метод был бы невозможен; но там, где речь идет о не отклоняющихся
от нормы поэтах, как, например, Вергилий, Овидий и др., результатом подобного способа
может стать произведение, которое вряд ли может быть названо принадлежностью
оригинального автора. Драйден признает, что таким путем может быть создано нечто
замечательное, возможно, даже превосходящее исходный текст; однако желающий
ознакомиться с подлинными мыслями автора окажется обманутым в своих ожиданиях,
поскольку далеко не всегда человек, ждущий уплаты долга, удовлетворится заменяющим его
подарком… В общем, как полагает Драйден, о подражании можно сказать, что оно
представляет наиболее выгодный способ передачи, который в максимально возможной
степени позволяет переводчику показать себя, но оно крайне несправедливо по отношению к
автору оригинала.
Охарактеризовав таким образом дословность и подражание как две крайности, которых
необходимо избегать, и настаивая на необходимости среднего пути между ними, Драйден
79 The Craft and Context of Translation / Ed. by W. Arrowsmith and R. Shaltuck. New York, 1964. P. 361–362.
80 Ibid. P. 363.
64
подчеркивает, что переводчик, помимо таланта, должен в совершенстве владеть языком
автора и своим собственным, а кроме того, проникать в особенности мысли и выражения,
которые являются специфическими для этого поэта и отличают его от всех других.
Переводчику необходимо согласовать собственный талант с авторским и либо выразить
мысли оригинала тем же самым способом, как это сделано в подлиннике, либо, в случае
необходимости, «поменять платье, не меняя сути». Там, где – что бывает достаточно редко –
возможно дословное воспроизведение, отказ от него несомненно наносит автору серьезный
ущерб. Но поскольку каждому языку присущи свои особенности и то, что прекрасно в
одном, выглядит варварски в другом, «допустима, по словам Драйдена, свобода выражения;
нет необходимости, чтобы слова и строки были ограничены размером оригинала.
Содержание же, говоря в общем, должно быть священным и неприкосновенным…Лишь в
двух случаях здесь может возникнуть трудность: если оно банально или бесчестно; но в
обоих случаях можно дать один ответ: подобные вещи просто не нужно переводить»81.
Однако наиболее известная переводческая дискуссия рассматриваемой поры имела
место в Англии, как и во Франции, уже в первой половине XVIII столетия. И – как и во
Франции – поводом к ней послужил перевод гомеровских поэм, создателем которого был
крупнейший представитель английского классицизма Александр Поп (1688–1744).
Следует заметить, что в отличие от своего коллеги де ла Мотта Поп отнюдь не
выступал в качестве апологета ничем не ограниченного переводческого субъективизма.
Напротив, английский поэт в своих высказываниях подчеркивал, что переводчик обязан дать
автора в полном и не искаженном виде и что, отвергая дословный перевод, он не имеет права
прибегать к небрежной парафразе. Однако, воссоздавая Гомера, Поп довольно сильно
видоизменял его, руководствуясь все тем же критерием «хорошего вкуса». Он снабдил
поэмы отсутствовавшей в оригинале рифмой, «выправил» ритмическую структуру
последнего и заменил гекзаметр более привычным для тогдашней английской поэзии
высокого стиля размером. Версия Попа приобрела большую популярность; но у нее нашлись
достаточно влиятельные критики, которые, полуиронически признавая ее достоинства как
оригинального произведения, решительно отказывались считать творение Попа переводом
древнегреческого эпоса. Крылатой в этой связи стала фраза филолога-классика Ричарда
Бентли: «It is a pretty poem, Mr. Pope, but you must not call it Homer» («Это прелестная поэма,
мистер Поп, но вы не должны приписывать ее Гомеру»). А известный историк Эдуард
Гиббон назвал перевод Попа портретом, который наделен всеми достоинствами, кроме
одного – сходства с оригиналом.
Своеобразным итогом развития английской переводческой мысли XVII–XVIII вв. стала
работа Александра Ф. Тайтлера (1747–1813) «Опыт о принципах перевода» («Essay on the
Principles of Translation»), первоначальный вариант которой представлял собой доклад,
прочитанный в 1790 г. на заседании Королевского Общества.
Примечательно, что незадолго до выступления Тайтлера схожие мысли были
высказаны Дж. Кемпбеллом в книге «Перевод четырех Евангелий с примечаниями». Однако
большинство современников (включая самого Кемпбелла) и позднейших исследователей
сочли, что о прямом заимствовании здесь говорить не приходится, поскольку двое ученых,
работавших в одно и то же время и разрабатывавших одну и ту же тематику, естественно,
могли прийти к более или менее одинаковым результатам.
Указывая, с одной стороны, на слабую разработку проблем перевода в
предшествующей и современной ему литературе и подчеркивая, с другой стороны,
возрастающую роль его с развитием науки и «изящной словесности», Тайтлер
останавливается на многовековом споре о том, что должен передавать переводчик – только
ли дух и содержание оригинала, используя форму и средства выражения, которые он сочтет
наилучшими, или он обязан также сохранять верность стилю и манере автора, включая
81 The Craft and Context… P. 368–369.
65
присущие произведению формальные признаки, как этого требовал, в частности, П.Д. Юэ.
Считая обе приведенные точки зрения противоположными крайностями и утверждая, что
«подлинное совершенство» следует искать между ними, Тайтлер определяет хороший
перевод как равносильный подлиннику по производимому на читателю впечатлению. Для
этого перевод должен удовлетворять следующим требованиям:
– полностью передавать идейное содержание оригинала;
– соответствовать оригиналу по стилю и манере;
– обладать всей легкостью оригинала.
В качестве необходимого условия, позволяющего их соблюсти, Тайтлер называет
прежде всего безукоризненное владение языком оригинала и совершенное знание предмета,
о котором идет речь, без чего нельзя быть уверенным в том, что мысль автора понята
правильно.
Естественно, что для эпохи, когда создавался «Опыт», особую важность приобретал
вопрос о границах допустимой свободы переводчика по отношению к оригиналу. В целом он
трактуется в книге следующим образом: переводчик имеет принципиальное право на
подобную свободу, но должен пользоваться ею с величайшей осторожностью, чтобы не
нанести ущерба содержанию и своеобразию оригинала, причем в поэтическом переводе
допускается более высокая степень вольности, чем в прозаическом. Вместе с тем Тайтлер
решительно отмежевывается от принципа, согласно которому переводчик во всем должен
следовать за автором, добросовестно воспроизводя даже явные, с его точки зрения,
недостатки последнего. Процитировав в этой связи написанное еще в XVII столетии
двустишие графа Роскоммона: «Your author allways will the best advice, / Fall when he falls, and
when he rises, rise» («Автор всегда будет твоим наилучшим советником, / Взлетай, когда он
взлетает, и падай, когда он падает»), – Тайтлер замечает, что долг и обязанность переводчика
как раз и состоят в том, чтобы не допускать «падения» оригинала82. Поэтому в отличие от
высоко ценимого им Юэ, с которым английский теоретик перевода в данном случае
полемизирует, Тайтлер решительно выступает против сохранения присущей исходному
тексту неясности и двусмысленности, допуская устранения отдельных выражений,
противоречащих «моральному чувству» читателей перевода. Характерна в этой связи
высокая оценка, данная им принадлежащей А. Попу версии гомеровского эпоса. Отмечая,
что, по мнению многих критиков, сам Гомер порой не поднимается до своего же
собственного уровня и оскорбляет вкус читателя «низкими образами и ребяческими
намеками», Тайтлер ставит в заслугу своему соотечественнику то, что последний, с одной
стороны, во многих случаях исправляет «мысль и выражения» древнегреческого поэта, а с
другой – придает даже самым прекрасным местам оригинала дополнительный блеск.
Но вот аналогичный по существу подход Вольтера к передаче на французский язык
знаменитого монолога Гамлета «Быть или не быть» расценивается создателем «Опыта» уже
совсем по-иному. Отмечая, что переводчик в данном случае старался не только усвоить дух
автора, но и, насколько это было в его силах, показать его своим соотечественникам в
наиболее выгодном свете, чем и объясняются недопустимые вольности по отношению к
оригиналу, Тайтлер указывает, что весь монолог в результате приобрел характер совершенно
чуждый Шекспиру, а сам принц датский предстал перед читателем в облике этакого moderne
Philosophe et Esprit fort, т. е. философа и вольнодумца в духе XVIII в. «Мы не беремся
судить, – иронически резюмирует Тайтлер, – пытался ли французский автор именно
подобным превращением представить нашего барда нашим соотечественникам в наиболее
выгодном свете; но мы можем, по крайней мере, утверждать, что он не представил его в
82 Впрочем, автор «Опыта» здесь же оговаривает, что приведенное высказывание можно понимать и
по-иному: следует сохранять возвышенный стиль там, где этого требует содержание произведения, и подражать
безыскусности и простоте, когда они обусловлены характером текста. Против такой трактовки, по словам
Тайтлера, ничего нельзя возразить.
66
истинном свете» 83 . Любопытно, что почти за два десятилетия до Тайтлера ту же мысль
высказал в 70-х гг. XVIII столетия русский переводчик названного монолога М.И. Плещеев,
заметивший, что Вольтер скорее боролся с Шекспиром, чем его переводил, и что в случае
обратного перевода на английский соотечественники великого драматурга вряд ли вообще
смогли бы опознать его текст.
Популярности книги Тайтлера в немалой степени способствовали простота и легкость
ее языка, а также собранный им большой фактический материал (ибо автор «Опыта» считал,
что дидактические правила перевода лучше всего обосновываются изобилием примеров,
призванных их иллюстрировать). В самой Англии схожие идеи были высказаны Д.
Абердином (1784–1860), который выдвинул следующие критерии хорошего перевода:
– он должен давать полное представление о смысле и содержании произведения;
– в переводе, насколько это позволяет дух языка, на который осуществляется перевод,
необходимо выразить мироощущение и стиль оригинала;
– перевод должен обладать всеми качествами художественного произведения, т. е.
читаться легко и естественно.
С другой стороны, работа Тайтлера нашла отклик и за пределами его родины – в
Германии, где уже в 1793 г. вышел в свет немецкий перевод.
4. Развитие теории и практики перевода в Германии
Отмеченный выше интерес к работе Тайтлера был одним из характерных проявлений
той роли, которую играла в рассматриваемый период в Германии переводческая
проблематика. Уже в первой трети XVII в. поэт и теоретик литературы Мартин Опиц
(1597–1639), считающийся одним из основоположников немецкого классицизма, указывал на
важность переводов, прежде всего произведений античных авторов, для обогащения родного
языка, поскольку благодаря им становится возможным усвоение «свойства и блеска»,
присущего словам оригинала, и стилистического изящества, которым отличаются
использованные в нем обороты. Позднее об этом говорил выдающийся философ Г.В.
Лейбниц (1646–1716), утверждавший, что перевод «хороших книг» с других языков –
своеобразный пробный камень, позволяющий определить изобилие или бедность
переводящего языка и установить, чего именно последнему не хватает. С указанной точки
зрения, по мнению Лейбница, наиболее «богатым и удобным» необходимо признать язык,
способный следовать за оригиналом «по пятам», воспроизводя его содержательную и
формальную стороны.
Особый интерес к проблемам перевода стал наблюдаться в Германии начиная со
второй половины XVIII столетия. Одним из его проявлений стало стремление отмежеваться
от того, что крупнейший представитель рассматриваемой эпохи Готхольд Эфраим Лессинг
(1729–1781) назвал «Ungetreue französische Übersetzung», т. е. «неверным французским
переводом». Резкая критика последнего была необходима еще и потому, что на протяжении
многих лет немецкий читатель в ряде случаев знакомился с произведениями европейской
литературы, так сказать, из вторых рук – по переводам с французских переводов, хотя даже
прибегавшие к такому способу передачи авторы часто признавали, что французы позволяют
себе по отношению к оригиналу большие вольности.
Вопросов перевода касался в своей работе «Основы критической поэзии» профессор
Цюрихского университета Йозеф Брейтингер (1701–1776). По его мнению, от переводчика
требуется воспроизведение тех понятий и мыслей, которые он видит перед собой
сплетенными в замечательный красочный узор. Необходимо соблюдать присущие оригиналу
«порядок, отношение и связь», чтобы перевод действовал на душу читателя с такой же
силой, как и подлинник. Согласно Брейтингеру, перевод является портретом,
83 Tytler A. Essay on the Principles of Translation. Amsterdam, 1978. P. 381.
67
заслуживающим тем больше похвалы, чем больше сходства с оригиналом он обнаруживает.
Поэтому переводчик никогда не имеет права допускать вольности по отношению к
исходному тексту, идет ли речь о мыслях автора или о присущих произведению форме и
искусстве. Последние должны оставаться неизменными в своем блеске и силе. Меняются
лишь знаки для их выражения. Таким образом, допускается принципиальная возможность
установления своего рода однозначного соответствия между исходным и переводящим
текстами, приводящего к своеобразной механической замене одного текста другим.
Присоединяясь к требованию соблюдать верность подлиннику, писатель Фридрих
Готлиб Клопшток (1724–1803) вместе тем акцентирует внимание прежде всего на верности
духу оригинала, поскольку по отношению к «буквам» она неизбежно ограничивается
объективным фактором – степенью близости самих языков. Если «буква» не будет
передавать «духа» подлинника, она неизбежно вступит в противоречие с ним. Кроме того, от
переводчика требуется сохранение красоты облика оригинала, равно как и от автора –
художественный талант, поскольку, как замечает Клопшток, даже в любви одной только
верности недостаточно – необходима еще и обходительность. Наконец, нельзя забывать и о
конечной цели перевода – обогащении и обновлении языка, на который он выполняется.
Уделял внимание проблемам перевода и видный немецкий просветитель и писатель
Иоганн Готфрид Гердер (1744–1803). Он указывал, что переводчик, если он хочет воздать
должное оригиналу и родному языку, обязан сам обладать творческим гением, памятуя о
том, что хороший перевод открывает новые возможности родного языка и является своего
рода катализатором прогресса. Одновременно, акцентируя внимание на необходимости для
переводчика быть верным исходному тексту, Гердер противопоставляет друг другу
французскую и немецкую традиции, формулируя разницу между ними следующим образом:
французы, слишком гордящиеся своим национальным вкусом, подгоняют все чужое под
него, тогда как «бедные немцы», не имеющие еще по-настоящему «ни публики, ни
отечества, ни тирании хорошего вкуса», хотят видеть оригинал таким, какой он есть. Вместе
с тем Гердер оговаривает, что в зависимости от цели перевода и характера переводимого
автора способы и методы передачи иноязычного текста могут изменяться. Сам Гердер вошел
в историю перевода как создатель книги «Голоса народов в песнях» (1778–1779), в которой
были собраны и обработаны образцы фольклора – эпоса и песни – самых различных народов
мира. Правда, этот труд Гердера получил в специальной литературе неоднозначную оценку.
Говоря о немецкой переводческой практике рассматриваемой эпохи в целом,
необходимо отметить, что – в связи с присущей ей общей тенденцией – особое внимание в
Германии, как и во многих других европейских странах, уделялось воссозданию античного
наследия, т. е. переводу греческих и римских писателей. И если еще в первой половине
XVIII в. крупнейший знаток античности И. Винкельман советовал людям, не знающим
греческого языка, знакомиться с творчеством Гомера по версии Попа за отсутствием более
подходящих немецких переводов, то вышедший в конце названного столетия перевод
«Илиады» и «Одиссеи», выполненный Г. Фоссом, был признан одним из самых лучших
переводов Гомера на новые языки. В частности, встречавшийся во время путешествия по
Европе с Гердером Н.М. Карамзин отметил после беседы с немецким писателем: «…Ни
французы, ни англичане не имеют таких хороших переводов с греческого, какими обогатили
ныне немцы свою литературу. Гомер у них Гомер: та же неискусственная благородная
простота в языке, которая была душою древних времен»84.
Деятельность Брейтингера, Клопштока, Гердера и других авторов названной эпохи
часто характеризуется как своеобразная «первая вершина», достигнутая переводческой
мыслью Германии и во многом подготовившая тот взлет, которым характеризовался
немецкий перевод в следующем XIX столетии.
84 Карамзин H.M. Письма русского путешественника. М., 1978. С. 118–119.
68
5. Перевод и языковая культура
Как видно из предыдущего изложения, в XVII–XVIII вв. наблюдалось значительное
возрастание интереса к проблемам перевода и к его роли в духовной жизни нации. Вместе с
тем в связи с ростом переводческой деятельности в европейской литературе начинают
высказываться серьезные опасения относительно качества передачи иноязычных
произведений и связанной с этим опасности засорения переводящего языка чуждыми ему
словами и оборотами. В Англии на нее обратил внимание создатель первого толкового
словаря английского языка Семюэл Джонсон (1709–1784), назвавший бесконтрольную
переводческую деятельность сущим бедствием для языка и указывавший, что каждая
переводная книга оставила в английском языке свои, отнюдь не всегда благотворные, следы.
Касаясь в связи со сказанным вопроса о создании специальной Академии ревнителей языка,
Джонсон предложил, чтобы предметом ее забот прежде всего стали не грамматики и
словари, а борьба с безграмотными переводчиками, чинящими безнаказанный произвол над
родным языком. Если их не остановить, заключает английский филолог, то последний
рискует превратиться в какое-то тарабарское наречие.
Солидарным со своим британским коллегой оказался и упоминавшийся выше Г.Э.
Лессинг. Немецкий просветитель упрекает переводчиков в том, что они часто плохо
понимают переводимый текст и их переводы представляют собой просто-напросто
ученические упражнения, за которые, однако, как иронически замечает Лессинг, у них
хватает ума получать деньги.
Подобного рода критика была связана в первую очередь с тем, что количественный
рост переводной литературы не всегда стоял вровень с ее качеством, а квалификация многих
переводчиков оставляла желать лучшего. А. Поп оставил сатирическую зарисовку своей
беседы с неким книготорговцем, назвавшим представителей этой профессии
«отъявленнейшей бандой мошенников», которые в голодном пароксизме готовы поклясться,
что знают все существующие на земном шаре языки, не будучи способны в
действительности даже отличить греческий текст от еврейского.
Разумеется, подобного рода обличения переводческой безграмотности (в которых, как
известно, нет недостатка и в наши дни) часто носили нарочито гротескный характер. Тем не
менее их распространенность свидетельствовала о том, что проблемы передачи иноязычного
текста привлекали внимание не только сами по себе, но и рассматривались авторами XVIII
столетия в гораздо более широком контексте языковой и литературной культуры.
Глава 8
Западноевропейский перевод XIX века
1. Сущность романтического перевода и его основные особенности
Уже во второй половине XVIII столетия односторонний рационализм
классицистической эстетики начал вызывать реакцию в европейской литературе. Ее
результатом стало появление сентиментализма, представители которого стремились показать
человеческую личность изнутри, во всем ее своеобразии, и особенно романтизма,
возникновение которого знаменовало качественно новый этап в развитии перевода и
переводческой мысли.
Наиболее развернуто и полно романтическое направление проявилось в начале XIX в.
Его первыми теоретиками выступили братья Фридрих (1772–1829) и Август Вильгельм
(1767–1845) Шлегели. Основой романтической концепции стала борьба против канонов
классицизма с присущим последнему понятием абсолютного вневременного идеала,
отвечающего законам разума. Отсюда, с одной стороны, стремление к универсализму –
широкому охвату явлений действительности, не стесняемому какими-либо ограничениями, а
69
с другой – индивидуализм и усиленный интерес к человеческому «я», приводивший к
полемически заостренному субъективизму. Отсюда же – огромный интерес к литературам
других стран и народов, стремление выявить присущую им неповторимость и передать ее.
Неудивительно, что романтизм часто называют великой или даже величайшей эпохой в
истории художественного перевода, а в высказываниях многих его представителей само
понятие перевода отождествляется с романтизмом в целом и даже с поэтическим
творчеством вообще. Подобную мысль, в частности, высказывали К. Брентано («Романтизм
– это перевод»), А. Шлегель («Всякая поэзия в основе своей есть перевод»), Новалис («В
конце концов всякая поэзия представляет собой перевод») и др. Однако вопрос о сущности и
отличительных чертах романтического перевода разными авторами решался по-разному.
Одни исследователи (А.М. Финкель, Г.Р. Гачечиладзе), указывая на стремление романтиков
к адекватной передаче национально-индивидуальной специфики оригинала, считали их
объективно создателями «реалистического перевода». Другие (А.В. Федоров, Ю.Д. Левин,
В.М. Микушевич), не отрицая крупных достижений романтизма в данной области, отмечали,
что во многих случаях дело обстояло по-иному: стремясь к самовыражению,
переводчик-романтик мог видоизменять подлинник и отступать от него, внешне
приближаясь, таким образом, к переводческим принципам классицизма.
Подобного рода двойственность, называемая иногда «парадоксом романтизма»,
увязывают с центральным понятием романтической эстетики – понятием идеала. Если для
классицистов последний был объективно существующим, доступным рациональному
объяснению, то романтики видели в нем некое иррациональное духовное явление, которое
открывается интуитивно, в субъективном прозрении. Противоречие же между идеалом и
окружающей действительностью порождало знаменитую романтическую иронию и столь
часто разрабатывавшуюся романтиками тему «двойников». Поэтому и сам характер
передачи иноязычного текста зависел здесь в первую очередь от того, обладал ли оригинал
подобной многозначностью. Если она отсутствовала, переводчик-романтик склонен был
вносить ее, что приводило к искажению подлинника. Таким образом, несмотря на
диаметральную противоположность исходных принципов, результат такой интерпретации
мог, по существу, совпадать с классицистическим подходом.
2. Романтический перевод в Германии
Как было показано в предыдущей главе, уже к концу XVIII столетия немецкая
переводческая традиция стала выдвигаться на ведущее место в европейской литературе. К
началу следующего XIX в. мысль об особой «переводческой миссии» немцев начинает все
чаще звучать со страниц издававшихся в Германии книг, статей, писем. Прежде всего,
естественно, сказанное относится к представителям романтической школы, один из
основоположников которой – А. Шлегель утверждал в письме к поэту Л. Тику, что честь
открытия истинно поэтического искусства перевода была предназначена именно немцам. В
аналогичном духе высказывались и его собратья. Видный теоретик романтической школы
Ф.Д. Шлейермахер отмечал, что подлинный расцвет немецкого языка, раскрытие его
внутренних сил и обретение выразительности и гибкости возможны лишь благодаря
многостороннему общению с иноязычными авторами. Другой выдающийся романтик –
писатель и мыслитель Новалис, определивший специфику немецкого духа как сочетание
космополитизма с сильнейшим индивидуализмом, считал, что немцы – единственный народ,
для которого переводы стали подлинным средством развития.
Расцвет переводческой деятельности в Германии на рубеже XVIII–XIX вв. отмечали и
позднейшие исследователи. Как заметил один из известных историков перевода, в
рассматриваемую эпоху вряд ли можно назвать какого-либо видного литератора, который не
выступал бы в роли переводчика, а многие получили известность именно благодаря
переводам. О какой-либо необъективности немецких авторов, обусловленной
национальными пристрастиями, здесь вряд ли можно говорить, поскольку аналогичные
70
высказывания можно найти и в трудах их зарубежных коллег, в том числе и русских. Так,
Ф.Д. Батюшков указывал в 20-х годах XX столетия, что немцы справедливо считаются
лучшими переводчиками среди всех народов Западной Европы. Десятилетие спустя будущий
академик М.П. Алексеев также отводил немецкой переводной литературе первое место,
отмечая ее обилие и высокое качество. Число подобных высказываний можно было бы легко
умножить…
Помимо практической деятельности в интересующей нас области для представителей
немецкого романтизма было характерно стремление теоретически осмыслить феномен
перевода – не только в собственно филологическом, но и в философско-эстетическом плане.
В первую очередь в этой связи привлекает внимание наследие упомянутого выше Новалиса
(настоящее имя – Фридрих фон Гарденберг (1777–1801)), писавшего в своих «Фрагментах»:
«Перевод бывает или грамматическим, или же он изменяет произведение, или же он
претворяет произведение в миф. Мифотворческие переводы суть переводы в самом высоком
смысле. Они передают чистую идеальную сущность индивидуального художественного
произведения. Они передают нам не реальное произведение, но идеал его.
Полагаю, что истинного образчика таких переводов еще не существует. Только в
некоторых критических сочинениях и описаниях произведений искусства можно найти
следы подобного уменья. Для этого нужен человек, в сознании которого полностью
соединились поэзия и философия. Греческая мифология частью является подобного рода
переводом национальной поэзии. Так же и современная мадонна есть миф в этом смысле.
Грамматические переводы суть переводы в обыкновенном значении термина. Для них
требуется большая ученость, но способности только дискурсивные.
Для переводов-переделок, если они хотят быть удачными, нужен высокий поэтический
талант. Иначе они легко впадают в пародийность, как, например, перевод Гомера ямбами у
Бюргера, перевод Гомера у Попа или все французские переводы, вместе взятые.
Настоящий переводчик этого направления должен быть поэтом на деле, должен
передавать идею целого и так и иначе. Он должен быть поэтом поэта, и поэт должен у него
сразу говорить и по-своему и так, как этого хочет переводчик. В сходных отношениях
состоит гений человечества с отдельным человеком.
Не только книги, все можно переводить одним из трех способов, описанных мною»85.
Приведенная цитата наглядно иллюстрирует отмеченную в предыдущем параграфе
особенность романтического перевода – его связь с понятием эстетического идеала,
открывающегося благодаря интуитивному прозрению. Отсюда – при всем неприятии
«французской» (т. е. классицистической) переводческой традиции – принципиальная
возможность для переводчика приблизиться к оригиналу в большей степени, нежели этого
сумел достичь автор исходного текста, т. е. фактически «улучшения» последнего. Не
случайно Новалис утверждал, что современный ему немецкий Шекспир стоит «выше»
английского, а сам же перевод считал таким же творчеством, как и создание оригинального
произведения, – к тому же гораздо более трудным и редким. Причем – сколь ни
парадоксальным выглядит подобный вывод – если исходить из буквального смысла
приведенной выше цитаты, то придется признать, что менее всего подобная характеристика
приложима к «переводам в обыкновенном значении термина», которые Новалис называет
грамматическими, т. е. к собственно переводу, поскольку последний принадлежит к области
филологической техники. Сам же этот аспект, т. е. переводческая практика, интересовал
Новалиса относительно мало, а его собственный опыт в данной области (в отличие от
остальных ведущих романтиков) был довольно незначительным.
По-иному обстояло дело с другим крупнейшим представителем романтизма – А.
Шлегелем. Если в начале литературной деятельности «переводческий уклон», свойственный
его таланту, вызывал в нем своеобразное чувство «поэтической неполноценности», то
85 Литературные манифесты западноевропейских романтиков. М., 1980. С. 105–106.
71
впоследствии указанное обстоятельство стало для Шлегеля предметом особой гордости. По
словам позднейших исследователей, вместо желания быть вторым или третьим между
немецкими поэтами им овладело стремление стать первым среди переводчиков.
Переводческая проблематика выдвинулась на ведущее место в лекциях и печатных работах
А. Шлегеля. Сам он с некоторой самоиронией признавался, что не может смотреть на
поэтическое произведение своего ближнего без желания присвоить его себе, так что
постоянно впадает в грех поэтического прелюбодеяния.
Не случайно именно А. Шлегелю принадлежит высказывание, в котором содержится
одна из наиболее замечательных в мировой литературе оценок переводческого труда: «Я мог
бы сказать, что после многих трудов убедился в том, что перевод – это добровольное и
вместе с тем мучительное рабство, невыгодное и неблагодарное занятие – неблагодарное не
только потому, что даже наилучший перевод никогда не оценят так, как ценят оригинал, но и
потому, что чем больше переводчик вникает в свою работу, тем больше он должен
чувствовать ее неизбежное несовершенство. Но я с радостью отмечу здесь и другую сторону.
О таком переводчике, который в силах воспроизвести не только содержание шедевра, но и
его благородную форму, сохранить присущий великому произведению отпечаток
своеобразия, можно было бы сказать, что он – герольд, возвещающий о гении,
распространяющий его славу за те узкие границы, которые очерчены обособлением языков,
и тем самым дарующий другим высокий талант автора. Переводчик – посол от нации к
нации; благодаря ему взаимное уважение и восхищение порождаются там, где царили бы
равнодушие или даже вражда»86.
Требуя от переводчика «впечатлительности, доходящей до самоотречения», А.
Шлегель подчеркивал, что при передаче иноязычного произведения не допускается даже
малейшего «сглаживания» своеобразия подлинника. Напротив, переводчик обязан,
насколько это вообще возможно, передавать все красоты чужой поэзии, ничто к ним не
прибавляя и даже не исправляя погрешностей слога. Разумеется, соблюсти подобную
верность бывает крайне сложно. Иногда приходится прибегать к самому вольному
употреблению родного языка; но при этом никоим образом не должно пострадать изящество
стиля. Отсюда А. Шлегель заключает, что в случаях, когда какая-либо мелочная подробность
не поддается адекватной передаче, целесообразнее совсем пропустить ее, нежели прибегать к
громоздкой и неуклюжей перефразировке. Не всегда возможно также воспроизводить один
стих оригинала за другим; но после вызванного необходимостью отступления от подлинника
надлежит немедленно снова идти шаг за шагом вслед автору. При этом А. Шлегель
указывает, что от рифмованных стихов вообще вряд ли целесообразно во всех случаях
требовать точной передачи каждого слова: ведь речь идет не о копии, а о переводе; наконец,
следует принимать во внимание и непереводимую игру слов.
Самому А. Шлегелю принесли особую славу переводы Шекспира. «Подобно тому, как
Фосс впервые познакомил нас с Гомером, – писал историк немецкого романтизма Р. Гайм, –
Шлегель доставил нам возможность познакомиться с Шекспиром. Этот шлегелевский
перевод может быть исправлен в некоторых мелочах, но вообще он был превосходен, он
заключал в себе ключ к пониманию поэтических сокровищ всякой новейшей литературы; это
был один из самых ценных подарков, какие можно было сделать немецкой нации именно в
то время, когда стали появляться самостоятельные произведения великих немецких поэтов;
он имел сильное влияние на развитие немецкого драматического искусства»87.
Не меньшую роль в истории переводной литературы Германии сыграл перевод «Дон
Кихота», создателем которого был друг и соратник А. Шлегеля Людвиг Тик (1773–1853),
также вызвавший немало восторженных оценок и у современников, и у позднейших
86 Sttfrig H.J. Das Problem des übersetzens. Stuttgart, 1963. S. 98.
87 Гайм P. Романтическая школа. М., 1981. С. 153.
72
исследователей.
Говоря о переводческой деятельности романтиков, часто отмечают, что на поприще
передачи античной литературы их достижения выглядели более скромными. Не случайно А.
Шлегель подчеркивал, что романтическое искусство является современным и противостоит
искусству классическому. Своеобразное место в этом отношении принадлежит Иоганну
Христиану Фридрику Гельдерлину (1770–1843). Его творчество, будучи романтическим по
преимуществу, характеризовалось и многими чертами, присущими классицизму. Среди
переводов Гельдерлина можно назвать трагедии Софокла «Царь Эдип» и «Антигона», а
также оды Пиндара. Они сыграли важную роль в развитии немецкой поэзии, хотя, как
отмечалось в специальной литературе, по-настоящему их оценили много позднее.
Естественно, что, уделяя столь большое внимание переводческим проблемам и
рассматривая сам перевод в качестве одного из важнейших понятий своей концепции,
романтики должны были поставить вопрос о том, в чем состоят сущность и отличительные
черты данного явления. В свое время брат Августа Шлегеля – Фридрих утверждал, что мы,
собственно говоря, еще не знаем ничего о том, что представляет собою перевод. Дать ответ
на этот вопрос попытался в своей лекции «О различных методах перевода», прочитанной 24
июня 1813 г. в Королевской Академии Наук в Берлине, теолог и философ Фридрих Дениэль
Шлейермахер (1768–1834).
Трактат Шлейермахера получил у позднейших исследователей весьма неоднородную
оценку. Прежде всего его упрекали в чрезмерной умозрительности и отсутствии примеров,
лишающих данную работу необходимой для подобного труда конкретности. Вместе с тем
теоретическая значимость сформулированных автором принципов «романтического
перевода» вряд ли может быть оспорена, хотя отдельные положения Шлейермахера и
понимаются по-разному.
В первую очередь Шлейермахер обращает внимание на то обстоятельство, что перевод
можно классифицировать как с точки зрения языкового материала, так и по способу
осуществления. Тем самым он намечает разновидности перевода, выделяемые и в
современной науке. В частности, отмечается, что не только диалекты одного и того же языка
и его различные исторические стадии представляют собой в строгом смысле слова разные
языки и, следовательно, могут требовать перевода, но даже и современники, принадлежащие
к различным общественным классам одного и того же народа, часто столь отличаются друг
от друга, что взаимопонимание между ними достигается лишь благодаря чьему-либо
посредничеству. Более того, даже разговор с равным собеседником, если последний
придерживается иного образа мыслей, не может обойтись без своеобразного перевода.
Аналогично обстоит дело с толкованием того или иного труда, идеи и т. д.
С другой стороны, говоря о собственно переводе, т. е. передаче сообщения с одного
языка на другой, Шлейермахер разграничивает две области (оговаривая, правда, что четкие
границы здесь не всегда возможны): Dolmetschen и übersetzen. Первая из них используется в
сфере деловой жизни, вторая – в области литературы и искусства. Чаще всего различие здесь
отождествляется со способом передачи: в первом случае он, как правило, устный, даже если
и фиксируется на бумаге, ибо письмо в данном случае представляет собой чисто
механическое средство; во втором же – передача «из уст в уста» совершенно бесполезна.
Однако между указанными видами имеется и более глубокое различие, обусловленное
характером подлежащего передаче текста.
«Чем меньше видна в подлиннике личность автора, – пишет Ф. Шлейермахер, – чем
больше он подобен органу, воспринимающему существующий порядок вещей и следующему
за их расположением, тем больше его перевод приближается к тому, что именуется
Dolmetschen. Так, переводчик газетных статей и обычных путевых заметок принадлежит к
этому типу, и было бы смешно, если бы он, желая выглядеть творцом, предъявил бы
претензии на нечто большее. Напротив, чем сильнее проявляется собственное искусство
автора видеть окружающее и сочетать увиденное в своем воображении, чем больше следует
он свободно избранному или определенному его впечатлением порядку, тем больше его
73
передача будет относиться к более высокой области искусства, а от переводчика
потребуются уже силы и мастерство другого порядка; при этом знаком со своим писателем
Übersetzer должен быть уже по-иному, нежели Dolmetschen»88.
Именно в приверженности к тому, что Шлейермахер называет Übersetzung, т. е.
к художественному переводу, автор трактата «О различных методах перевода» усматривает
наиболее яркую специфику немецкого национального характера. По его словам, древние
вообще мало переводили в собственном смысле слова, и то же самое можно сказать о
подавляющем большинстве новых народов. Все они, страшась неизбежных при переводе
трудностей, удовлетворялись подражанием и парафразой. Например, на французском языке,
по мнению Шлейермахера, вообще не существует переводов – ни с античных языков, ни,
например, с германских. С немцами же дело обстоит совершенно по-другому: «Наша
внутренняя необходимость, в которой отчетливо проявилось присущее немецкому народу
призвание, побудила нас в массе заняться переводами; мы не можем повернуть вспять и
должны продолжать движение вперед»89.
Переходя к вопросу о методах и способах передачи иноязычного произведения,
Шлейермахер формулирует известную антитезу, согласно которой переводчик стоит перед
дилеммой: либо в максимально возможной степени оставить в покое автора и приблизить к
нему читателя, либо, напротив, в максимально возможной степени оставить в покое читателя
и приблизить к нему автора. Подчеркивая необходимость четко различать оба названных
метода, Шлейермахер отмечает, что и критерий их оценки будет неодинаков. В первом
случае перевод следует признать совершенным в своем роде, когда, скажем, знакомясь с
переводом древнеримского писателя на немецкий язык, читатель сможет сказать: если бы
автор оригинала выучил немецкий язык так же хорошо, как переводчик – латинский, он не
смог бы передать свое произведение лучше, чем это сделал последний. Во втором случае
характер задачи принципиально меняется: создатель подлинника должен выглядеть в
немецкой версии не как переводчик собственного текста на немецкий язык, а как автор
произведения, с самого же начала написанного по-немецки. При этом, утверждает
Шлейермахер, невозможно создать на основе названных способов какой-либо третий.
Говоря о переводе, ориентированном на оригинал, создатель анализируемого труда
называет в качестве непременного условия успеха использование средств, благодаря
которым язык перевода до некоторой степени уподобляется чужому. Вместе с тем
пользоваться ими надлежит с большим искусством, соблюдая чувство меры, дабы не нанести
ущерба ни себе, ни языку. Как подчеркивает Шлейермахер, в этом, вероятно, и состоит одна
из самых больших трудностей, которые должен преодолеть переводчик.
Что же касается второго пути – «оставления в покое автора», то в специальной
литературе отмечалось, что он, в сущности, представляет собой в концепции Шлейермахера
не более чем фикцию. Так как идентичность мыслей на двух языках вещь столь же редкая,
как и идентичность двух исторических ситуаций, вопрос: как бы написал писатель свое
произведение на ином языке – лишен смысла, ибо в таком случае он написал бы не данное
произведение, а нечто другое. Именно поэтому Шлейермахер и характеризует подобный
способ, якобы рассматриваемый им всерьез, в конечном счете весьма ироничным образом:
«Что можно возразить, если в ответ на слова переводчика: “Вот перед тобой книга, как ее
написал бы писатель, если бы сочинял по-немецки”, – читатель заметит: “Я так же обязан
тебе, как если бы ты принес мне портрет человека, изображающий, как он выглядел бы в том
случае, если бы мать произвела его на свет от другого отца”»90.
88 Sttfrig H.J. Op. cit. S. 40.
89 Ibid. S. 69.
90 Ibid. S. 47.
74
Хотя сформулированные романтиками принципы художественного перевода, как
отмечалось выше, были тесно связаны с их философско-эстетическими воззрениями,
объективно они во многих моментах оказались близки взглядам крупнейших представителей
немецкой культуры конца XVIII – начала XIX столетия, не принадлежавших к
романтическому направлению, – В. фон Гумбольдта и И.В. Гёте.
3. Переводческая концепция В. фон Гумбольдта
Говоря о взглядах на перевод крупнейшего немецкого лингвиста и философа языка
Вильгельма фон Гумбольдта (1767–1835), часто акцентируют внимание на том
обстоятельстве, что в его высказываниях можно встретить принципиальное отрицание самой
возможности полноценного перевода. Так, в пользующемся заслуженной известностью и
многократно переиздававшемся учебнике А.В. Федорова при анализе «теории
непереводимости» сказано: «Наиболее резко и категорично такую точку зрения высказал…
Вильгельм Гумбольдт. В письме к Августу Шлегелю (23 июля 1796 г.) он утверждал:
“Всякий перевод представляется мне безусловной попыткой разрешить невыполнимую
задачу. Ибо каждый переводчик неизбежно должен разбиться об один из двух подводных
камней, слишком точно придерживаясь либо своего подлинника за счет вкуса и языка
собственного народа, либо своеобразия собственного народа за счет своего подлинника.
Нечто среднее между тем и другим не только трудно достижимо, но и просто невозможно”.
Адресат же этого письма, А. Шлегель, не менее пессимистически высказался о
возможности перевода, уподобив его поединку, в котором неизбежно погибает один из
участников – либо автор подлинника, либо переводчик.
Это утверждение принципиальной невозможности перевода стояло в непосредственной
связи с идеалистическим взглядом Гумбольдта и его единомышленников на языки мира,
каждый из которых, по их мнению, определяет и выражает своеобразие “духа” (т. е. также и
мышления), свойственного данному народу, а поэтому несводим ни к одному другому языку,
как и своеобразие “духа” одного народа несводимо к своеобразию “духа” другого народа»91.
О том, как относился к переводу А. Шлегель, речь уже шла выше. Что же касается В.
фон Гумбольдта, то абсолютизировать приведенное выше высказывание представляется
нецелесообразным, поскольку в других трудах он неоднократно отмечал, что реальный опыт
перевода с разных языков наглядно демонстрирует возможность – пусть с разной степенью
удачи – выразить каждую идею в любом языке. Кроме того, нельзя забывать, что сам
Гумбольдт очень много занимался переводческой деятельностью в течение практически всей
жизни и часто говорил о своей страсти, как о своеобразном «переводческом бешенстве»,
которое овладевает им с непреодолимой силой.
Вместе с тем взгляды немецкого лингвиста на перевод претерпели существенную
эволюцию. Если в ранних опытах наблюдалось скорее поэтическое переложение оригинала,
чем его адекватное воспроизведение, то в дальнейшем стало превалировать стремление к
возможно более точной передаче подлинника. В наиболее полной форме взгляды
Гумбольдта нашли воплощение в предисловии к выполненному им переводу трагедии
Эсхила «Агамемнон» (1816).
Прежде всего автор подчеркивает, что первым и основным требованием при передаче
иноязычного произведения является простая верность», которая вытекает из искренней и
непритязательной любви к оригиналу. Отсюда следует, что в переводе должна сохраняться
определенная окраска чужого, но при этом нужно четко осознавать границы последней. Пока
в переводе ощущается чужое, а не чуждое, цель перевода соблюдена; но если «чуждое», т. е.
противоречащее нормам переводящего языка, начинает превалировать и даже затмевать
чужое, то переводчик тем самым показывает свою неспособность справиться с оригиналом.
91 Федоров A.B. Основы общей теории перевода. М., 1983. С. 30–31.
75
Подобная установка предполагала решительное неприятие пресловутого тезиса,
согласно которому переводчик должен писать так, как писал бы автор исходного текста, если
бы творил на его языке. Выдвигая подобную мысль (элементарно необдуманную, ибо, если
речь не идет о чисто деловых или сугубо научных трудах, ни один писатель не будет писать
в идентичной манере на разных языках, трактуя одну и ту же тему), сторонники подобной
точки зрения, по мнению Гумбольдта, по существу уничтожают и сам перевод, и ту пользу,
которую может принести последний переводящему языку и говорящему на нем народу.
Наглядный пример – французские версии классических авторов, где стремление «сгладить»
все непривычное привело к неспособности передать даже малую частицу античного духа.
Особенно нетерпимым считал немецкий языковед тенденцию к «приукрашиванию» текста,
ибо вызванный бессилием передать собственную красоту оригинала соблазн замены ее
«красотами» переводчика приводит к возникновению совершенно иного колорита и
абсолютно чуждого подлиннику настроя.
Сказанным объясняется и отношение Гумбольдта к проблеме, которой, как
упоминалось выше, уделяли достаточно большое внимание уже такие теоретики перевода,
как П.Д. Юэ и А. Тайтлер. Речь идет о передаче так называемых «темных мест» оригинала,
допускающих неоднозначную интерпретацию со стороны читателя. Касаясь указанного
вопроса, Гумбольдт специально подчеркивает, что нельзя путать перевод с комментарием.
Разумеется, в нем не должно быть такой неясности, которая вызвана неумелым выбором
слов и отсутствием должной связи между ними; но там, где в подлиннике вместо прямого
указания наличествует намек; там, где автор позволил себе метафору с трудно уловимым
значением; там, где не все мысли лежат на поверхности, – во всех подобных случаях
переводчик, внося искажающую характер текста «ясность», нарушит свои обязанности. С
другой стороны, именно легкости и ясности, по мнению Гумбольдта, всегда добиться
труднее всего. Здесь усердие и многократные переработки зачастую оказываются бессильны
и в большинстве случаев на передний план выступает внезапно озарившее переводчика
вдохновение.
4. И.В. Гёте и проблемы перевода
В ту же эпоху, когда формировалось романтическое направление и выступал со своей
концепцией В. фон Гумбольдт, по вопросам перевода высказывался и классик немецкой
литературы Иоганн Вольфганг Гёте (1749–1832). Его отношения с романтиками
складывались достаточно сложно, что сказывалось порой и в интересующей нас области.
Так, например, Гёте, как и Гумбольдт, высоко ценил немецкую версию гомеровского эпоса,
созданную Фоссом, тогда как романтики, устами Ф. Шлегеля, объявляли последнего
переводчиком, лишенным исторического и критического чутья (что отчасти могло
объясняться враждебным отношением к романтизму самого Фосса). Вместе с тем суждения
самого Гёте, относящиеся к разным периодам его жизни, не вполне совпадают, что позволяет
говорить об определенной эволюции переводческих воззрений «веймарского олимпийца».
Прежде всего упоминают обычно относящуюся к 1813 г. Речь памяти Виланда, в
значительной степени воспроизводящую идеи, высказанные Гёте еще в 1801 г. в письме к
английскому переводчику «Германа и Доротеи». Здесь говорится о двух возможных
принципах перевода: один требует перенести иностранного автора к читателям, чтобы
последние могли увидеть в нем соотечественника; другой, напротив, предполагает
переселение в чужую страну и приспособление к условиям жизни автора, складу его языка и
остальным особенностям. Признавая, что у обоих методов есть свои достоинства и удачи,
Гёте тем не менее ставит в заслугу Виланду, что тот, хотя и стремился сочетать оба пути, но
в сомнительных случаях, «как человек чувства и вкуса», все-таки отдавал предпочтение
первому способу.
Нетрудно заметить, что такой подход резко отличается и от концепции Шлейермахера,
и от воззрений позднего Гумбольдта. В известной степени можно говорить здесь об
76
определенной близости к классицистической традиции. Однако несколько позднее
«веймарский олимпиец» предложил и другую, гораздо более интересную классификацию, в
которой сделана попытка увязать преобладание того или иного подхода к передаче
иноязычного произведения с широким историко-литературным контекстом (иногда в этой
связи говорят о движении от доминирования содержания к доминированию формы).
Вероятно, нельзя считать случайным, что свои соображения по данному вопросу Гёте
высказал в связи с работой над «Западно-восточным диваном», публикация которого
начинается с 1817 г. В этот период в силу целого ряда причин в Европе резко возрастает
интерес к народам и культурам стран Востока. Интенсивно изучается древнеиндийская
литература, появляются переводы иранской поэзии, входят в моду подражания Корану…
Вместе с тем многие версии классических памятников Востока, как указывал Гёте, в
большей или меньшей степени отличаются от подлинника, вследствие чего читатель
получает о последнем лишь самое общее представление, отнюдь не передающее
неповторимое своеобразие оригинала. И отмечая, что благодаря различного рода переводам
немцы все дальше и дальше проникают на Восток, Гёте подчеркивает необходимость при
воссоздании памятников восточной литературы приближаться, по мере возможности, к
форме оригинала и ни в коем случае не переделывать автора.
Переходя далее непосредственно к проблемам классификации, Гёте прежде всего
выделяет три основных способа передачи иноязычного текста. На первом этапе знакомство с
чужими странами осуществляется в рамках первичных представлений и понятий. Подобного
рода «скромный прозаический перевод» в значительной степени нивелирует специфику
оригинала и, естественно, не может передать присущих ему формально-стилистических
особенностей. Однако на первых порах, как считает Гёте, подобные версии являются
необходимыми и оказывают принимающей культуре огромную услугу, поскольку незаметно
входят в привычную «домашнюю» обстановку как нечто новое и прекрасное, поднимая дух
читателей и даруя им настоящую радость. Именно таким, по мнению «веймарского
олимпийца», являлся перевод Библии, выполненный в свое время Мартином Лютером.
Затем наступает период, когда стремление перенестись в непривычные условия
оборачивается тем, что мысли и чувства оригинала выражаются посредством собственных
мыслей и чувств. Называя переводы такого рода пародическими (в первоначальном значении
слова), Гёте считает их наиболее типичным воплощением французской традиции. Подобно
тому, как французский язык ассимилирует иностранные слова и заставляет их звучать
по-своему, чужие чувства, мысли и даже предметы во французских переводах заменяются
своего рода суррогатом, выросшим на французской почве. Сюда же относит Гёте и столь
высоко ценившиеся им ранее переводы Виланда, который приближался к древнему и чужому
настолько, насколько это было удобно ему и приемлемо для его современников и
соотечественников.
И, наконец, третья эпоха, названная Гёте «высшей и завершающей», характеризуется
стремлением создать перевод, идентичный оригиналу, который если и не заменяет
последний полностью, то, по крайней мере, может быть использован вместо него.
Как отмечает автор, подобный подход на первых порах может вызвать резко
негативную реакцию читательской массы, ограниченной национальным мироощущением и
недовольной тем, что переводчик, следующий за оригиналом, представляется ей своего рода
«изменяющим» собственному народу. Так продолжается до тех пор, пока читатели
мало-помалу не дорастут до его понимания. Нечто подобное произошло с версией
гомеровского эпоса, принадлежавшей Фоссу; впоследствии также вошли в немецкий обиход
и другие иностранные авторы – Ариосто, Тассо, Шекспир, Кальдерон… Все они благодаря
переводам, принадлежащим к третьему типу, стали вдвое и втрое доступнее, чем были
прежде.
Вместе с тем Гёте указывает, что приближение к данному методу отнюдь не означает
полного отказа от предыдущих, и поэтому перевод относительно малоизвестной немецкому
читателю восточной поэзии (например, произведений Фирдоуси или Низами), выполненный
77
прозой, был бы для современников «веймарского олимпийца» вполне уместен. Он дал бы
возможность ознакомиться с текстом в целом и воспринять его главную мысль. Благодаря
этому иностранная аудитория постепенно приблизилась бы к полному пониманию взглядов
и образа мыслей автора, связавшись в конце концов с ним «братскими узами».
Так, по мысли Гёте, произошло с замечательным памятником древнеиндийской
литературы – «Сакунталой», прозаическая версия которой имела в Германии огромный
успех. Но останавливаться на ней отнюдь не следует. Напротив, тот, кто взял бы на себя труд
создать «перевод третьего рода», воспроизведя ритмомелодическую строну оригинала, его
стилистические особенности и даже отраженные в тексте диалектные различия, оказал бы
родной культуре неоценимую услугу.
«Перевод, который стремится быть идентичным оригиналу, – завершает свои
рассуждения создатель «Фауста», – обладает точностью подстрочника и безгранично
приближает нас к подлиннику. Нас подводят, даже подталкивают к нему, и, наконец, весь
круг сближения чужого со своим отечественным, знакомого с незнакомым – замыкается»92.
Характерно, что при всем своем настороженно-сдержанном, а зачастую и отрицательном
отношении к романтизму, о чем упоминалось выше, классик немецкой литературы порой
высказывался о роли и значении перевода вполне в «романтическом» духе. Так, он считал
отличительной чертой немецкого национального характера уважение к чужому и умение
ценить его своеобразие, которые – вкупе с особой податливостью родного языка, делающего
последний особенно подходящим орудием в руках переводчика, – приводят к тому, что
немецкие переводы отличаются безусловной верностью подлиннику. И подобно романтикам,
Гёте специально останавливается на «переводческой миссии» своих соотечественников,
подчеркивая одновременно высокое предназначение последней: «…Нам, немцам,
предназначена почетная роль… Тот, кто понимает и изучает немецкий язык, оказывается на
рынке, где все нации предлагают свои товары, и тот, кто выполняет роль переводчика, сам
себя обогащает.
Это относится к любому переводчику – он действует посредником во всеобщем
духовном товарообмене, и взаимообогащение народов становится его кровным делом. Ибо
что бы ни говорили о недостатках перевода, он есть и будет одним из важнейших и
достойных средств развития всеобщих международных связей.
Коран гласит: “Бог дал каждому народу пророка, вещающего на его собственном
языке”. Так и каждый переводчик пророк в своем народе»93.
Реминисценция из Корана вновь заставляет вспомнить об упомянутом выше
«Западно-восточном диване», работа над которым, как мы видели, сыграла столь важную
роль в развитии переводческой концепции «веймарского олимпийца». Однако назвать
представленные в нем версии переводами в собственном смысле слова, разумеется, можно
лишь условно: стихотворения Хафиза, Руми, Саади и других великих поэтов (в основном
воссоздававшиеся по существовавшим к тому времени английским переводам) скорее
отражали присущее самому Гёте восприятие Востока и в этом смысле обычно
рассматриваются как неотъемлемая часть его собственного оригинального творчества. Не
лишено интереса, что известное полушутливое высказывание автора этой своеобразной
книги о переводчиках носит отпечаток «восточного» колорита: «Я бы уподобил
переводчиков искусным сводникам, умеющим представить женщину под вуалью
красавицей, достойной любви и поклонения; они возбуждают у нас непреодолимое влечение
к оригиналу»94.
92 Sttfrig H.J. Op. cit. S. 37.
93 Копелев Л. Гёте: художественные переводы и «мировая литература» // Мастерство перевода. Сб. 9. М.,
1973. С. 434.
94 Там же. С. 442.
78
Добавим к сказанному, что в сфере внимания Гёте находилась и малоизвестная тогда на
Западе русская литература. Как отмечал встречавшийся с ним переводчик «Страданий юного
Вертера» на русский язык Н.М. Рожалин, великий немецкий поэт проявлял живой интерес ко
всему, что касалось России, читал переводы русской поэзии на французском, немецком,
английском и итальянском языках, расспрашивал о переводах с русского и на русский. В
одном из писем, адресованных в Россию, создатель «Фауста» заметил: «Хотя мы, западные,
многими посредствами… уже знакомы с достоинствами ваших стихотворцев; хотя, судя по
ним и многим другим благородным признакам, можем предположить высокое эстетическое
образование в обширной области вашего языка; но несмотря на то, для меня все еще было
неожиданным встретить в отношении ко мне, на отдаленном Востоке, чувства столь же
нежные, сколько глубокие, коих милее и привлекательнее вряд ли мы можем найти на нашем
Западе, уже многие столетия идущем к образованию» 95 . Был знаком Гёте с творчеством
Жуковского, расспрашивал о Пушкине и даже, по преданию, послал ему в подарок свое перо.
5. Немецкая переводческая традиция второй половины XIX века
Как видно из предыдущего изложения, первая половина XIX столетия в Германии
характеризовалась в целом стремлением к максимальному сохранению национального стиля
оригинала. Указанная тенденция нашла свое выражение и в наиболее известном
теоретическом труде, созданном в середине века, – книге Тихо Момзена (1819–1900)
«Искусство перевода иностранной поэзии на немецкий язык» (1858). Во многом
перекликаясь с приведенными выше мыслями И.В. Гёте, автор говорит о трех основных
типах передачи иноязычного текста: 1) перевод, лишенный стилистических характеристик
подлинника, при котором смысл произведения сохранен, но его форма утрачена; 2)
самостоятельное творчество в иностранном стиле, создатель которого воспроизводит форму
исходного текста (хотя и не полностью), видоизменяя содержание с целью приспособить его
к собственному читателю; 3) строгий перевод, стилистически созвучный подлиннику. Здесь
как содержание, так и форма исходного текста передаются по возможности точно и вместе с
тем понятно для читательской аудитории. Считая (как и Гёте) именно данный метод высшим
достижением в области перевода, Момзен называет в качестве образцов его применения
переводы Фосса, Гердера, Шлегеля и особенно ценимую им версию трагедии Эсхила
«Агамемнон», создателем которой был Вильгельм фон Гумбольдт.
Однако к концу столетия в Германии начинает проявляться и другая тенденция. Ее
представители считали, что переводной текст должен производить такое же впечатление,
какое оказывал в свое время на читателей оригинал. Поэтому ни о какой «чужеземной»
окраске речи идти не должно. Напротив, идентичность восприятия предполагает
аналогичную степень привычности текста для его «потребителя». Для достижения указанной
цели за переводчиком признается право видоизменять отдельные черты оригинала,
приспосабливая его к новой аудитории, устраняя все «диссонирующее» с восприятием
последней и заменяя странное и непонятное более привычными и обычными явлениями.
Наиболее последовательно указанная тенденция проявилась в деятельности
филолога-классика Ульриха фон Виламовица-Мёлендорфа (1848–1931), опубликовавшего в
1891 г. статью под заглавием «Что такое перевод?». Говоря о нем, историки перевода часто
вспоминают несколько необычную попытку, предпринятую им для обоснования своих
воззрений: утверждая, что цель художественного и, в частности, поэтического перевода
достигается прежде всего выбором средств, производящих впечатление, идентичное
оригиналу, Виламовиц-Мёлендорф перевел классиков немецкой литературы (Гёте, Шиллера,
Гейне) на древнегреческий и латинский языки с целью установить конкретные соответствия
95 Жирмунский В.М. Гёте и русская литература. М., 1976. С. 133.
79
между античными и немецкими размерами96.
Решительно выступая против имитации «чужого», Виламовиц-Мёлендорф главной
мишенью своей критики сделал именно наследие В. фон Гумбольдта и в первую очередь
считавшийся образцовым перевод «Агамемнона». Оговаривая свое глубокое уважение к
личности
выдающегося
лингвиста
и
отдавая
должное
его
намерениям,
Виламовиц-Мёлендорф тем не менее квалифицировал версию последнего как полную
неудачу, указывая, что текст Гумбольдта, во-первых, написан не по-немецки и не стихами,
во-вторых, непонятен без греческого оригинала и, наконец, в-третьих, свидетельствует о
неверном понимании подлинника97.
Свои собственные идеи Виламовиц-Мёлендорф формулирует следующим образом.
Переводчик должен пренебречь «буквами» и следовать «духу», т. е. главным предметом его
внимания должен стать не перевод отдельных слов и выражений, а усвоение и передача
мыслей и чувств оригинала. Всякий перевод представляется ему своеобразным
травестированием, при котором обновляется наряд, но сохраняются идеи, а точнее –
сохранением души и обновлением тела, т. е. чем-то вроде переселения душ. Что же касается
языковой стороны, то переводить на немецкий, по мнению Виламовица-Мёлендорфа, значит
писать языком и стилем великих писателей Германии.
Сопоставляя воззрения У. Виламовица-Мёлендорфа со взглядами его антагониста Т.
Момзена, можно заметить, что, при всей полярной противоположности между ними, оба
автора в принципе признают возможность адекватной межъязыковой передачи иноязычного
текста, хотя и понимают саму адекватность совершенно по-разному. В других немецких
работах, посвященных проблемам перевода, вышедших в свет в конце XIX столетия, заметен
компромиссный характер: с одной стороны, в них содержится достаточно обширный
фактический материал, классифицируются различные виды перевода и даются практические
рекомендации по тем или иным проблемам, а с другой – высказываются сомнения в
возможности полноценной передачи подлинника в целом. Типичными в этом отношении
выглядели рассуждения коллеги Виламовица-Мёлендорфа – филолога-классика Ф. Бласса.
Рассматривая возникающую при переводе дилемму, названный автор отмечает, что
стремление к сохранению национального стиля подлинника неизбежно влечет за собой
искажение последнего, поскольку читатели перевода будут ощущать при чтении чужой
элемент, который отсутствует для читателей оригинала. Отсюда следует, что это чужое
надлежит заменить каким-то аналогом, который произведет, например, на современного
немецкого читателя такое же впечатление, какое оригинал производил на древнего читателя
или слушателя. Но поскольку точно определить подобное впечатление невозможно,
постольку, несмотря на все старания, часть первоначального впечатления будет неизбежно
утрачена и столь же неизбежно в перевод будет внесено нечто, не совпадающее с
первоначальным впечатлением от оригинала. С другой стороны, полное устранение
национального своеобразия приведет к утрате индивидуального характера подлинника, т. е.
опять-таки к искажению исходного текста. Констатируя, таким образом, что оба требования
– соблюдать национальную специфику подлинника или отказаться от нее – одинаково
96 Подобные примеры известны и в других странах (например, в России можно назвать принадлежавшие
Ф.Е. Коршу древнегреческие и латинские версии классиков отечественной поэзии). Однако, как отмечалось в
специальной литературе, результаты подобных экспериментов приходится принимать на веру, поскольку нет
никакой объективной возможности проверить, какое впечатление произвели бы такие переводы на древнего
грека или римлянина. Весьма скептически относился к такой возможности выдающийся русский лингвист А.А.
Потебня, считавший, что за крайне редкими исключениями, любой перевод современного стихотворения на
древний язык выглядел бы как искажение или пародия.
97 Подобные мысли в конце XIX столетия высказывали и многие гораздо более благожелательные к
Гумбольдту авторы. Так, его биограф Р. Гайм отмечал, что при всей своей точности этот перевод выглядит
неестественным и производит на обычного читателя впечатление греческого текста, переписанного немецкими
буквами.
80
приводят к признанию перевода неразрешимой задачей, Ф. Бласс может лишь
порекомендовать переводчику избегать односторонней абсолютизации того или другого
подхода, а в каждом конкретном случае в большей степени придерживаться какого-либо из
них, исходя из обстоятельств, целей и задач перевода, а также сообразуясь со своим
собственным вкусом.
Наконец, в рассматриваемый период не было недостатка и в скептических голосах,
отвергавших саму возможность воссоздания исходного текста, прежде всего
художественного, на другом языке – от афоризмов типа «Кто переводит, тот путает» (Wer
übersetzt, der untersetzt), «Перевод – это смерть понимания» и т. п., до солидных монографий,
среди которых выделяют обычно труд Ю. Келлера «Границы искусства перевода»,
вышедший в свет в 1892 г. В названной работе сделана попытка доказать, что межъязыковой
передаче поддается только логическая сторона суждений (т. е. их содержание), тогда как
форма выражения (эстетическая сторона) принципиально невоспроизводима. Отсюда
делается вывод, что о переводе в собственном смысле слова может идти речь лишь
применительно к научным сочинениям, где логико-содержательный аспект занимает главное
место; такие переводы возможны и необходимы при условии выработки строго
определенной международной научной терминологии, позволяющей установить между
исходным и переводящим текстами однозначное соответствие, исключающее какую-либо
двусмысленность. Что же касается так называемых художественных переводов, то они, по
сути дела, представляют собой не более чем подделку под невоспроизводимый оригинал.
Подобное явление объясняется на основе концепции В. фон Гумбольдта о специфике «духа
народа» и неразрывно связанного с ним «духа языка» (хотя, как мы видели выше, в области
перевода воззрения великого немецкого лингвиста и претерпели существенную
корректировку). Иными словами, Ю. Келлер утверждал, что разные языки отнюдь не
представляют собой просто системы разных обозначений единого содержания. Напротив,
несмотря на то что перед всеми людьми открывается один и тот же внешний мир, его
членение у носителей разных языков не совпадает. Поскольку между внешней и внутренней
стороной (внешней и внутренней формой, по Гумбольдту) существует тесная связь,
постольку обозначения одних и тех же предметов разнятся не только по звуковому облику,
но и по значению, т. е., говоря как будто бы об одном и том же, в разных языках имеется в
виду не одно и то же.
Не обошли стороной проблемы перевода и представители философской мысли
Германии, стремившиеся увязать его принципы и методы с состоянием духовной культуры
общества в целом. Подобная тенденция, в частности, была характерна для Фридриха Ницше
(1844–1900), утверждавшего, что о степени исторического чувства, присущего какой-либо
эпохе, можно судить по тому, как в данную эпоху переводятся и интерпретируются
произведения, созданные в прошлом.
6. Французский романтизм и развитие перевода
Хотя в течение всего XIX столетия центром европейского перевода считалась
Германия, новые веяния, связанные с распространением романтизма, не ограничивались
только ее пределами. Даже во Франции, где традиции «совершенствования подлинника»
были особенно сильными, а сам художественный перевод находился – в отличие от
Германии – скорее на периферии литературного процесса, деятельность романтиков привела
к значительным сдвигам.
Характерно, что Проспер Мериме (1803–1870), выпуская в свет свою знаменитую
«Гузлу», выданную им за сборник песен, якобы записанных в Далмации, Боснии, Хорватии и
Герцеговине 98 , счел необходимым указать, что во Франции наблюдается растущий с
98 Материалы этой мистификации были использованы А.С. Пушкиным при создании «Песен западных
славян».
81
каждым днем интерес к иноземным произведениям, в особенности к таким, форма которых
отличается от привычной французскому читателю. Другой видный романтик – Жерар де
Нерваль (1808–1855) переводил «Фауста» Гёте и «Ленору» Бюргера, его коллега Альфред да
Виньи (1797–1863) – «Отелло» Шекспира.
Особый отклик получила попытка Франсуа Рене Шатобриана (1768–1848) воссоздать
«Потерянный рай» Джона Мильтона как можно ближе к оригиналу, для чего Шатобриан
даже отказался от стихотворной формы и передал поэму прозой. Этот перевод, вышедший в
свет в 1836 г., вызвал оживленную полемику в английских и французских журналах, на
которую откликнулся в России А.С. Пушкин, давший труду французского поэта-романтика
двойственную оценку. Отмечая, что, «стараясь передать Мильтона слово в слово, Шатобриан
не смог соблюсти в своем переложении верности смысла и выражения», Пушкин вместе с
тем счел необходимым специально подчеркнуть значение примера, данного Шатобрианом:
«Ныне (пример неслыханный!) первый из французских писателей переводит Мильтона слово
в слово и объявляет, что подстрочный перевод был бы верхом его искусства, если б только
оный был возможен! Такое смирение во французском писателе, первом мастере своего дела,
должно было сильно удивить поборников исправительных переводов и, вероятно, будет
иметь большое влияние на словесность»99.
Позднее во Франции начинают все громче звучать голоса, указывающие на то, что
существующие
переводы
меньше
всего
считаются
с
природой
и
индивидуально-стилистическими особенностями оригиналов, тогда как именно здесь,
учитывая традиционно слабое знание иностранных языков, ощущается особенно сильная
нужда в таких переводах, которые смогли бы познакомить читающую публику с шедеврами
иностранной поэзии. В выполнении этой задачи уже во второй половине XIX века большую
роль сыграли так называемые «парнасцы» (группа поэтов, группировавшихся вокруг
альманаха «Литературный Парнас»). Их признанный лидер Леконт де Лиль создал ряд
переводов античной поэзии. Поэтическим переводом занимались и французские символисты
(например, Шарль Бодлер и Стефан Малларме, воссоздававшие стихотворения Э. По);
появлялись и работы теоретического характера.
7. Английский перевод XIX века
Хотя роль и значение перевода в английской литературной традиции XIX столетия
значительно уступали немецкой, здесь также прослеживались во многом аналогичные
тенденции. Во второй половине XIX в., в викторианскую эпоху (т. е. в царствование
королевы Виктории, правившей в 1837–1901), получил широкое распространение тезис,
сформулированный Джорджем Ньюменом (1801–1890), согласно которому переводчик
должен сохранять любую особенность оригинала до тех пор, пока это возможно, с тем
большей тщательностью, чем она необычнее. Схожие мысли высказывал и знаменитый поэт
Роберт Браунинг (1812–1889), утверждавший, что лишь абсолютно буквальный перевод,
точно передающий слова подлинника и их последовательность, дает правильное
представление о последнем (хотя Браунинг и оговаривал, что необходимо избегать случаев
явного насилия над английским языком). Такого же мнения придерживался поэт и
живописец Данте Габриэль Россетти (1828–1882), у которого вырвалось характерное
признание относительно связанных с подобной верностью автора трудностях: «Работа
переводчика (и да будет об этом сказано со всевозможным смирением) представляет собой
неизбежное самоотрицание. Сколь часто воспользовался бы он даром своей эпохи и своего
языка – если бы только последний принадлежал ему самому; сколь часто тот или иной
размер подходит для любой формы, кроме избранной автором, а та или иная форма – для
99 Пушкин А.С. Собр. соч.: В 10 т. Т. 6. М., 1962. С. 232, 226.
82
любого размера, за исключением использованного автором… Переводчик порой готов
пожертвовать мыслью ради музыкальности, а порой музыкальностью ради мысли, но нет, он
обязан равным образом воссоздать и то и другое. Иногда переводчика раздражает явный
недостаток оригинала, и он с радостью устранил бы его, сделав для поэта то, в чем отказал
ему век, когда автор творил, – но увы! Как раз это не входит в его задачи»100.
Стремясь отразить в переводе отдаленность оригинала во времени и пространстве,
английские переводчики, как и их немецкие собратья, считали возможным, по словам Р.
Браунинга, использовать лексику и фразеологию, вышедшую из каждодневного
употребления и ставшую, таким образом, более пригодной для передачи существующей
между подлинником и читателями перевода дистанции. И – опять-таки подобно тому, как
это имело место в Германии – они также не избежали упреков со стороны современной и
позднейшей критики в труднодоступности, а часто и малопонятности создававшихся ими
переводов. В начале 1860-х годов против «ньюманизирования» переводов решительно
выступил поэт и критик Мэтью Арнольд (1822–1888), отстаивавший при их оценке
решающую роль художественного впечатления. В работе, посвященной переводам Гомера,
Арнольд отмечал, что переводчику не следует доверять ни своим представлениям о
возможной реакции на его труд самих древних греков, ибо здесь он рискует заблудиться в
тумане неизвестности, ни мнению рядового английского читателя, который не обладает
должными познаниями, ни, наконец, своему собственному суждению, где может сказаться
субъективизм индивидуального вкуса. По мнению Арнольда, наиболее правильным будет
проверить, как воздействует перевод на знающих язык оригинала и способных оценить
поэзию.
С другой стороны, сохранялись в Англии и традиции вольной интерпретации
переводимого автора («имитации», по Каули и Денэму), ярким примером которой считались
рубайи (четверостишия) Омара Хайяма, воссозданные Эдвардом Фицджеральдом
(1809–1883), которые Браунинг охарактеризовал как прекрасную английскую поэзию, но
отнюдь не перевод – отзыв, напоминающий то, что столетием раньше говорили о Попе…
И наконец, знала английская литература XIX в. и утверждения о принципиальной
неосуществимости перевода прежде всего поэтических произведений. Наиболее известным
стало высказывание выдающегося поэта-романтика Перси Биши Шелли (1792–1822) о том,
что стремиться передать поэзию с одного языка на другой – это то же самое, что бросить в
тигель фиалку с целью открыть основной принцип ее красок и запаха.
Развивалась и практика художественного перевода. Так, Данте Габриэль Россетти
переводил Данте Алигьери и других итальянских поэтов; поэт и мыслитель Уильям Моррис
(1834–1896) – исландские саги и «Энеиду» Вергилия; Элджернон Чарльз Суинбери
(1837–1909) – французских поэтов Франсуа Вийона и Теофиля Готье и др.
Таковы были основные итоги, с которыми теория и практика перевода в
рассмотренных странах Западной Европы подошла к XX столетию.
Глава 9
Зарубежная переводческая мысль XX века
1. Общая характеристика теории и практики перевода в XX столетии
Рассмотрение основных проблем, связанных с переводом и переводческой мыслью ХХ
в., в определенном смысле является гораздо более сложным и трудным делом, нежели анализ
предыдущих этапов, о которых шла речь выше. Во-первых, за вторую половину прошлого
века в мире было создано гораздо больше трудов в интересующей нас области, нежели за все
100 Savory Th. Op. cit. P. 51–52.
83
предшествующие периоды, вместе взятые, и даже простое перечисление наиболее важных
работ потребовало бы отдельной книги. Во-вторых, сравнительно небольшая временная
дистанция, отделяющая нас от момента их создания, существенно затрудняет
беспристрастную и объективную оценку – как известно, «большое видится на расстоянии».
Имея в виду указанные обстоятельства, Т. Сейвори еще в 1960-х годах заметил: «Каждый
автор, пишущий историю, должен избегать ошибки слишком близкого приближения к
современности, однако в данном случае последняя настолько важна, что совершенно
умолчать о ней просто не представляется возможным»101.
Возрастание интереса к переводу и теоретическому осмыслению его проблем стало
наблюдаться уже с первых десятилетий XX в. (работы П. Кауера, К. Бардта, К. Шольца, Дж.
П. Постгейта и др.). После Первой мировой войны указанная тенденция еще более
усилилась, что отметил еще в начале 1930-х годов М.П. Алексеев: «Тысячная армия
переводчиков готовит для своих читателей литературную пищу из чужеземных
литературных продуктов; звание переводчика становится почетным, а его профессия –
прибыльной; знание чужого языка, если оно соединяется с тонким критическим чутьем и
самостоятельным талантом, приносит славу; переводами не пренебрегают и писатели,
обладающие литературной известностью»102.
Новый взлет переводческой деятельности (после некоторого спада, связанного с
событиями Второй мировой войны) наступил начиная с 50-х годов XX в. Среди
многочисленных определений, дававшихся XX столетию, все чаще стало мелькать и
выражение «век перевода», авторство которого приписывается Пьеру Франсуа Кайе –
французскому писателю, переводчику и теоретику перевода, который в течение многих лет
возглавлял созданную при его активном участии в 1953 г. Международную федерацию
переводчиков (FJT) 103 и являлся главным редактором ее печатного органа – журнала
«Babel» («Вавилон»)104. Именно на одном из конгрессов названной федерации в сентябре
1963 г. была принята известная «Хартия переводчика», содержащая следующие основные
положения105:
– всякий перевод должен быть верным и точно передавать мысль и форму оригинала;
соблюдение такой верности является юридической и моральной обязанностью переводчика;
– верный перевод не следует, однако, смешивать с переводом буквальным, поскольку
верность не исключает необходимых изменений, имеющих целью дать почувствовать на
другом языке, в другой стране форму, атмосферу и внутренний смысл произведения;
– переводчик должен хорошо знать язык, с которого переводит, и, что еще важнее, в
совершенстве владеть языком, на который переводит;
– он должен, кроме того, быть широко образован, достаточно хорошо знать предмет, о
котором идет речь, и воздерживаться от работы в незнакомой ему области.
Помимо количественного роста переводных текстов, для XX столетия, особенно его
второй половины, характерна специализация отдельных видов перевода и возникновение
новых его разновидностей: все более важную роль стал играть научный перевод, были
101 Savory Th. Op. cit. P. 47.
102 Алексеев М.П. Проблема художественного перевода // Сборник трудов Иркутского государственного
университета. Т. XVIII. Вып. 1. Иркутск, 1931. С. 152.
103 От французского Federation Internationale des Traducteurs.
104 Название журнала связано с известной библейской легендой о смешении языков при строительстве
Вавилонской башни.
105 Полный русский текст Хартии переводчика опубликован в книге «Мастерство перевода» (М., 1965).
84
созданы и продолжают создаваться различные системы машинного перевода и т. д.
Указанные обстоятельства оказали огромное влияние и на развитие переводческой
мысли. В 1950–1960-х гг. получает своего рода официальное признание переводоведение в
качестве особой научной дисциплины, обладающей собственным предметом изучения,
структурой и методами. Вместе с тем в XX столетии к проблемам межъязыковой
коммуникации стали все чаще обращаться и для решения более общих научных задач. Один
из крупнейших английских лингвистов Джон Ферс писал в середине 1950-х годов:
«Существование перевода является серьезным вызовом лингвистической теории и
философии. Знаем ли мы, как мы переводим? Знаем ли мы хотя бы, что мы переводим? Если
бы мы могли ответить на эти вопросы в строго научных терминах, мы значительно
продвинулись бы вперед по пути создания новой всеобъемлющей теории языка и базы для
философских обобщений»106.
2. Философия перевода Хосе Ортеги-и-Гассета
Испанский философ Хосе Ортега-и-Гассет (1883–1955), получивший широкую
известность в мире своими трудами, в которых была предпринята попытка критического
осмысления природы западноевропейской культуры, опубликовал в 1940 г. сравнительно
небольшое эссе под характерным заглавием «Нищета и блеск перевода», во многих
отношениях продолжавшее и развивавшее идеи Вильгельма фон Гумбольдта, а в ряде
случаев прямо перекликавшееся с ними. Как отмечалось выше, в работах великого
немецкого лингвиста можно найти как отрицание возможности полноценной передачи
оригинала на другой язык, так и глубокую теоретическую разработку принципов и методов
последней. Следуя ему, Ортега-и-Гассет в своем эссе, построенном в форме диалога, учиняет
как бы своеобразный «суд» над переводом: вначале («Нищета») испанский философ берет на
себя роль обвинителя, перечисляя недостатки, «фатально» присущие переводу как таковому,
а затем («Блеск») произносит горячую и страстную защитительную речь, отстаивая (как это
делали столетием раньше многие деятели немецкой культуры) высокое предназначение
перевода и выполняемую им почетную роль.
«Нищета» интересующего нас явления объясняется, по мнению автора, следующими
причинами:
– оригинальное творчество почти всегда представляет собой своеобразный протест
против окружающей действительности. Хорошо писать – значит постоянно подтачивать
общепринятую грамматику и норму языка, что требует определенной решительности и
бесстрашия. Переводчик же, сама профессия которого выдает натуру, склонную к
подчинению, неизбежно заключит переводимого автора в темницу лингвистической нормы и
тем самым предаст его;
– более или менее близко к оригиналу могут быть переданы лишь научные сочинения,
поскольку они написаны на «псевдоязыке» единой терминологии, представляющем собой
своеобразный суррогат естественного языка, непонятный неспециалистам. Однако и здесь
существуют достаточно большие сложности (например, создатель теории множеств Г.
Кантор использовал немецкий термин «Menge», значение которого шире, чем значение слова
«множество» в других европейских языках);
– даже в области самой науки (может быть, за исключением таких областей, как
математика, физика и, если угодно, биология) автор должен быть писателем в подлинном
смысле слова, т. е. пользоваться родным языком с редким тактом, выполняя два
несовместимых условия: быть понятным читателю и в то же время поколебать обыденное
употребление языка. Вряд ли подобную двойную операцию в состоянии осилить простые
переводчики;
106 Вопросы теории перевода в современной зарубежной лингвистике. М., 1979. С. 35.
85
– индивидуальный стиль любого автора заключается в том, что отдельные слова,
благодаря едва заметному смещению привычного смысла, приобретают значение,
отличающееся от общепринятого. С другой стороны, каждый язык обладает собственным
лингвистическим стилем, который В. Гумбольдт называл его «внутренней формой». Поэтому
два слова в разных языках, которые в словарях отождествляются по значению, на самом деле
никогда не соответствуют в точности одним и тем же предметам. Так, например, испанское и
немецкое слова, обозначающие лес, настолько сильно расходятся с точки зрения предметной
отнесенности, что вызывают совершенно разные эмоциональные и духовные отзвуки.
Вследствие отмеченного выше несходства перевод представляет собой некое «флю» –
расплывчатое и размытое изображение, напоминающее фотографии двух разных людей,
снятые одна поверх другой. Из-за этого автор оригинала всегда предстает в несколько
неясном виде и кажется несколько глуповатым.
Однако вслед за приведенными аргументами, казалось бы, «убивающими» саму
возможность межъязыковой передачи, следуют характерные слова: «Мне было очень важно
подчеркнуть нищету перевода, особенно определить его трудности, его неосуществимость,
но вовсе не для того, чтобы на этом остановиться; напротив, чтобы, оттолкнувшись от этого
положения, мы смогли устремиться к возможному блеску искусства перевода. Вот
подходящий момент, чтобы воскликнуть: “Перевод умер! Да здравствует перевод!” Теперь
нам следует грести в обратном направлении и, как говорит Сократ в подобных случаях,
пропеть палинодию»107.
Таким образом, по мысли Ортеги-и-Гассета, заявлять о невозможности перевода
отнюдь не значит отрицать его возможный блеск. Напротив, именно трудность и
неосуществимость стоящей перед переводчиком задачи придают его работе особое
благородство и смысл. И состоит последний прежде всего в том, что, раскрывая секреты
других эпох и народов, перевод преодолевает враждебную разобщенность между ними и тем
самым объединяет человечество.
Отмечая, что перевод представляет собой не само оригинальное произведение, а только
путь к нему, испанский философ подчеркивает, что каждый текст допускает несколько
переводов, в зависимости от того, какие именно его особенности необходимо передать.
Однако самому автору (ссылающемуся в данном пункте на трактат Шлейермахера)
представляется наиболее плодотворным метод «приближения читателя к автору», т. е.
максимально возможного сохранения присущих оригиналу особенностей. Обращаясь в этой
связи к проблемам передачи античной классики, Ортега-и-Гассет решительно настаивает на
отказе от какой бы то ни было их модернизации и на необходимости подчеркивать присущие
им особые, экзотические черты, даже если они и вызовут затруднения при чтении. И
рекомендуя своим коллегам почаще обращаться к воссозданию на родном языке
произведений иноязычных авторов, Ортега-и-Гассет устами одного из персонажей
названного эссе заключает: «Вообще ни одному писателю не следует пренебрегать трудом
переводчика и наряду с самостоятельным творчеством переводить античные, средневековые
и современные произведения. Необходимо возродить престиж этого занятия, считая его
умственным трудом первого порядка. Тогда перевод превратился бы в дисциплину sui
generis 108 , которая в ходе постоянного усовершенствования выработала бы собственную
технику, способную чудесным образом расширить круг наших представлений… Какую бы
эпоху или народ мы ни взяли, суть дела не меняется. Главное, чтобы при переводе мы
стремились выйти за пределы своего языка и приблизиться к другим языкам, а не наоборот,
как это обычно делается. Иногда, особенно если мы имеем дело с современными авторами,
107 Ортега-и-Гассет X. Что такое философия? М., 1991. С. 340. Палинодия (греч.) – покаянное
стихотворение.
108 Особого рода (лат.).
86
перевод, помимо своих достоинств как перевода, может иметь определенную эстетическую
ценность»109.
3. Развитие теории перевода в странах Западной Европы
К середине XX в. в зарубежном переводоведении можно наметить два основных
направления. С одной стороны, продолжалась разработка проблем передачи иноязычного
художественного текста в традиционном литературно-эстетическом аспекте, с другой – стала
быстро развиваться собственно лингвистическая теория перевода как процесса
межъязыковой коммуникации. Вместе с тем сферы интересов представителей обоих
направлений во многих случаях пересекались, а различие в исходных принципах обычно не
принимало такой острой формы, какая была присуща советским работам 1950–1960-х
годов110. Так, один из виднейших западноевропейских специалистов в интересующей нас
области – Эдмон Кари, выпустивший в 1956 г. в Женеве книгу «Перевод в современном
мире», написанную с литературоведческих позиций, и отстаивавший правомерность
подобного подхода, позднее указывал на возможность непротиворечивого сочетания
литературоведческих и лингвистических принципов. С другой стороны, в том же году в
Париже вышла монография французского ученого Жоржа Мунена «Неверные красавицы»,
где был представлен лингвостилистический подход. Вместе с тем Ж. Мунен подчеркивал
необходимость
для
переводчика
самой
широкой
общефилологической
и
культурно-исторической подготовки: «Перевод иностранного текста требует соблюдения не
одного, а двух условий. Оба они существенны, и оба сами по себе недостаточны: это знание
языка и знание цивилизации, с которой связан язык (то есть знание жизни, культуры и
истории народа, для которого данный язык является средством выражения). Чтобы хорошо
переводить, мало изучить язык; надо еще изучить культуру, связанную с этим языком. И
такое изучение должно быть не поверхностным или случайным, а систематическим и
фундаментальным… Переводчику недостаточно быть хорошим лингвистом, он должен быть
отличным этнографом, а это значит, что он не только должен знать все о языке, но и все о
народе, говорящем на этом языке. И только тогда станет он мастером, магом и чародеем
восьмого искусства»111.
Большое внимание уделял французский исследователь уточнению самого понятия
переводимости, дифференцируя его в зависимости от специфики подлежащего
межъязыковой передаче языкового материала, а также «диалектическому» (т. е.
динамическому) пониманию последней, требующему учитывать фактор исторической
изменчивости, связанный с развитием окружающей действительности, исходного и
переводящего языков и процессов контакта и взаимодействия между ними: «Исследование
вопроса о переводимости с русского на французский должно или должно будет считаться с
сопоставительной типологией обоих языков (в плане чисто описательной лингвистики); но
оно уже должно будет принимать во внимание и всю историю контактов между этими двумя
языками: переводить с русского на французский в 1960 году – совсем не то, что переводить с
русского на французский в 1760 (или даже в 1860) году, когда не было еще и первого
французско-русского словаря (1786), когда контакты были редки. Начиная с XVIII в. каждый
новый перевод с русского, каждое путешествие, каждый рассказ о путешествии приносят
109 Ортега-и-Гассет X. Указ. соч. С. 352.
110 См. главу об основных тенденциях развития русского перевода в XX столетии.
111 Перевод – средство взаимного сближения народов. М., 1987. С. 137, 141. Восьмое искусство выделяется
автором по аналогии с принятой в средние века системой «семи свободных искусств» – грамматики, риторики,
диалектики, арифметики, геометрии, астрономии и музыки.
87
новую ситуацию, общую для русского и французского, каждый новый контакт помогает
осветить последующие, пока, наконец, не достигает апогея популярность Тургенева,
Толстого, Достоевского во Франции, когда контакты охватывают уже миллионы
французских читателей, а тем самым всякий раз уменьшается степень расхождения и между
необщими ситуациями (как языковыми, так и внеязыковыми)»112.
Среди работ английских авторов одной из наиболее популярных, пожалуй, вплоть до
сегодняшнего дня остается известная книга Томаса Сейвори «Искусство перевода»,
созданная в 1960-е годы. Прежде всего привлекает внимание несколько необычное для
теоретика утверждение ее автора: «Истина состоит в том, что не существует общепринятых
принципов перевода, ибо те люди, которые только и обладают необходимой квалификацией,
позволяющей их сформулировать, не только никогда не приходили к общему мнению, но
наоборот, столь часто и столь длительное время противоречили друг другу, что оставили нам
в наследство целый том взаимоисключающих мыслей – явление, которому трудно найти
параллель в какой-либо иной области литературы»113. Т. Сейвори формулирует их в виде
следующей системы противопоставлений:
1. Перевод должен передавать слова оригинала.
2. Перевод должен передавать идеи оригинала.
3. Перевод должен читаться как оригинальное произведение.
4. Перевод должен читаться как перевод.
5. Перевод должен отражать стиль подлинника.
6. Перевод должен выражать стиль переводчика.
7. Перевод должен читаться как современный оригиналу.
8. Перевод должен читаться как современный переводчику.
9. Переводчик вправе нечто прибавить к оригиналу или убавить от него.
10. Переводчик не вправе что-либо прибавить или убавить.
11. Стихи следует переводить прозой.
12. Стихи следует переводить стихами114.
Вместе с тем, по мнению автора, прежде чем приступить к передаче иноязычного
текста, переводчик обязан ответить на три вопроса:
1) Что говорит автор?
2) Что он имеет в виду?
3) Как именно он это говорит?
Исходя из них и будет решаться вопрос о требованиях, предъявляемых к переводу, и
критериях оценки последнего, поскольку отдельные его разновидности будут иметь разную
специфику. Нельзя не отметить, что достаточно обширный фактический материал и
доступность делают названную книгу интересной не только для специалистов, но и более
широкого круга читателей.
В отличие от работы Сейвори, вышедший примерно в то же время труд Джона
Кэтфорда «Лингвистическая теория перевода», как показывает само заглавие, ориентирован
исключительно на языковедческую проблематику. Перевод определяется здесь как «замена
текстового материала на одном языке (ИЯ) эквивалентным текстовым материалом на другом
языке (ПЯ)» 115 . При этом, говоря об эквивалентности, следует различать текстовой
эквивалент и формальное соответствие. В первом случае текст или его часть на ПЯ в
112 Цит. по кн.: Федоров А.В. Основы общей теории перевода. М., 1983. С. 118.
113 Savory Тh. The Art of Translation. London, 1968. P. 49–50.
114 Ibid. P. 49.
115 Вопросы теории перевода… С. 91.
88
определенном конкретном случае отмечаются как эквивалент данного текста на ИЯ; во
втором случае имеется в виду любая единица ПЯ, занимающая в его инвентаре примерно
такое же место, которое соответствующая единица ИЯ занимает в его инвентаре. Вместе с
тем Кэтфорд отмечает и некоторую условность данного понятия: «Поскольку каждый язык в
конечном счете sui generis116, его категории определяются только в терминах отношений,
существующих внутри самого языка, – ясно, что формальные соответствия всегда
приблизительны»117.
Для переводоведения Федеративной Республики Германии можно отметить в качестве
одной из наиболее характерных черт внимание к историческому аспекту теории и практики
перевода, прежде всего в самой Германии, а отчасти в странах, традиционно относимых к
«западной цивилизации». Именно здесь в 1960-е годы вышла хрестоматия Ханса Штерига
«Проблема перевода» (Das Problem des Übersetzens, Stuttgart, 1963), охватывающая период от
античности до середины XX столетия (правда, с преимущественной репрезентацией именно
немецких авторов). Важную роль в разработке историко-переводческой проблематики
сыграла и вышедшая в 1967 г. книга Рихарда Клепфера «Теория литературного перевода»,
доныне не утратившая своего значения, а также труды В. Сдуна, Р. Виттенхоу и др. Из
собственно теоретических исследований привлекла внимание (в том числе и отечественных
специалистов по переводу) относящаяся к началу 1970-х годов работа Катарины Райсс
«Классификация текстов и методы перевода», представлявшая собой своеобразный
полемический отклик на предложенную основоположником советской лингвистической
теории перевода А.В. Федоровым жанрово-стилистическую классификацию типов
переводимого материала. Опираясь на концепцию немецкого лингвиста К. Бюлера, согласно
которой язык имеет три функции – описание, выражение и обращение, Райсс предлагает
различать соответствующие типы текстов:
1) ориентированные на содержание (научные, информационные, деловые и т. п.);
2) ориентированные на форму (художественная литература) и
3) ориентированные на обращение (проповедь, реклама, полемика и др.).
Помимо названных разновидностей, выделяется и четвертая, включающая также и
аудиомедиальные тексты, требующие для себя, наряду с собственно языковыми, также
внеязыковые (технические, акустические, оптические) формы выражения – радио,
телевидение и т. д. В зависимости от того, к какому именно из указанных видов относится
подлежащий межъязыковой трансформации исходный текст, будут различаться и методы его
передачи. В первом случае необходимо исходить из плана содержания, т. е. оценка перевода
будет зависеть от того, насколько в нем сохранены содержание и информация, имеющиеся в
оригинале. Из этого важнейшего, с точки зрения автора, принципа следует, что языковое
оформление переводимого текста ориентировано всецело на ПЯ, правилами и законами
которого и должен прежде всего руководствоваться переводчик. Во втором случае, напротив,
ориентация на форму предполагает сохранение последней и в переведенном тексте, языковое
оформление которого будет уже детерминировано ИЯ. Межъязыковая передача третьего
типа текстов (ориентированных на обращение) предполагает, прежде всего, сохранение
экстралингвистической и экстралитературной целеустановки последних, т. е. при оценке
перевода решающим становится вопрос, содержит ли он то же самое обращение и способен
ли он оказать то же самое воздействие, которого достиг автор оригинала. Фактор
воздействия (но уже на слушателя) является решающим и при передаче четвертого типа
текстов, причем здесь он может детерминировать более значительные отклонения от формы
и содержания оригинала, нежели при переводе предшествующей группы текстов (т. е.
ориентированных на обращение). Отметим, что предложенная классификация вызвала
116 Своего рода (лат.); имеется в виду присущая ему специфика.
117 Вопросы теории перевода… С. 198.
89
возражение со стороны самого А.В. Федорова, упрекнувшего его создательницу в том, что
та, по сути, лишает содержание связи с нормой. «В действительности, – указывал виднейший
отечественный теоретик перевода, – содержание и форма образуют единое целое, друг от
друга не отрываются и лишь по-разному соотносятся, и в характере соотношения –
жанрово-стилистическое своеобразие текста; неприемлемо и предположение о возможности
существования текстов, не ориентированных на содержание: последнее важно и в
научно-технической, и в художественной, и в общественно-политической литературе, и в
публицистике»118.
В 1970-х годах привлекает к себе внимание разработка теоретических проблем
перевода в Нидерландах и Бельгии, где появился ряд работ в интересующей нас области,
авторами которых были ученые из разных стран 119 . Так, определенный интерес
представляет классификация типов межъязыковой передачи, созданная Дж. Холмсом,
который предложил различать четыре типа перевода:
1) сохраняющий форму оригинала (хотя полная идентичность здесь невозможна);
2) выполняющий в принимающей культуре функции, аналогичные оригиналу в
исходной культуре (т. е. перевод с аналогичными формами, вызывающий такой же эффект);
3) свободный, при котором идея исходного текста оформляется по-новому и 4)
квазипереводной текст, выполняющий совершенно иные функции по сравнению с
оригинальным и сохраняющий сходство с последним лишь в некоторых отношениях.
При этом автор отказывается от оценочного подхода по отношению к каждому из
перечисленных методов (рассматриваемых как взаимоисключающие), но вместе с тем
оговаривает, что каждый не может не открыть переводчику какие-то возможности.
Коллега Холмса А. Лефевр разработал несколько иную классификацию, объектом
которой являются прежде всего поэтические тексты: фонетический, хорошо вскрывающий
связи между родственными словами и передающий звукопись, но затеняющий значение;
буквальный, передающий смысл, но снижающий художественную ценность текста;
эквиритмичный, воссоздающий размер, но искажающий синтаксическое построение и
смысловую сторону оригинала; прозаический, сохраняющий последнюю, но лишающий
текст поэтичности; рифмованный, приводящий к искажению смысловой стороны слов и
впадению в скучный педантизм; передача белым стихом, сохраняющая содержание и
литературный уровень, но вследствие своих метрических особенностей то удлиняющая, то
сокращающая текст, придавая ему многословие и неуклюжесть; перевод-интерпретация,
включающий те или иные версии и имитации, интерпретирующие тему оригинала с целью
сделать ее более доступной для восприятия.
4. Переводческая мысль в странах Восточной Европы
Характеризуя положение дел в интересующей нас области в странах Восточной
Европы, прежде всего необходимо отметить, что в течение почти сорока лет (с конца 1940-х
до конца 1980-х годов), когда большинство из них входило в так называемый
«социалистический лагерь», на развитие теории и практики перевода здесь оказывали
существенное воздействие процессы, происходившие в советском переводоведении (хотя
степень интенсивности последнего в разное время и в разных государствах могла быть
неодинаковой). Вместе с тем, во многих из них были созданы оригинальные исследования,
опиравшиеся на собственные национальные традиции и учитывавшие как советский, так и
зарубежный опыт. Так, заметным событием, вызвавшим широкий отклик, стала монография
чешского автора Иржи Левого «Искусство перевода», уже после смерти автора переведенная
118 Федоров А.В. Основы… С. 206.
119 Подробнее см.: Чайковский Р.Р. Реальности поэтического перевода. Магадан, 1997.
90
на немецкий (1969) и русский (1974) языки. Для позиции ее создателя характерно
стремление рассматривать переводческую проблематику в широком историко-литературном
контексте, не ограничиваясь традиционной схемой «перевод – подлинник». По мнению И.
Левого, анализируя то или иное переводное произведение, необходимо учитывать, какой
отклик получило оно в принимающей литературе, какую задачу выполняло, и уже на этой
основе определять причины, обусловившие выбор именно данного текста и метод его
межъязыковой передачи. Вместе с тем в решении ряда проблем И. Левый опирался на
методологические установки одного из ведущих направлений мировой лингвистики
1920–1930-х годов – Пражского лингвистического кружка, подчеркивая: «Метод нашей
книги в основе структуралистский»120.
Автор выделяет три фазы процесса межъязыковой трансформации: постижение
оригинала, его интерпретацию и, наконец, собственно перевыражение. «Цель
переводческого труда – постичь, сохранить, передать подлинник (информацию), а не создать
новое произведение, не имеющее прототипов; целью переводов является воспроизведение. В
процессе перевода материал одного языка замещается материалом другого, и стало быть все
художественные произведения переводчик создает сам, на родном языке, заново; таким
образом, в области языка перевод – подлинное оригинальное творчество121. Поэтому можно
говорить о наличии здесь двух норм: нормы воспроизведения (критерий верности,
постижения) и нормы художественности (критерий красоты), конкретное соотношение
которых будет зависеть от специфики переводимого текста.
Отсюда вытекает и целеустановка автора – рассматривать приемы перевода прежде
всего с точки зрения функционального соответствия первичного и вторичного текстов
(напомним, что именно обостренное внимание к функциональной стороне языка являлось
отличительной чертой Пражского лингвистического кружка). «Назовем ли мы свою
основную позицию лингвистическим термином “функциональность” или эстетическим
термином “реализм”, – отмечал И. Левый, – это зависит от содержания, которое мы в эти
термины вкладываем. Мы будем рассматривать отнюдь не “произведение в себе”, а его
ценность для восприятия (т. е. дистинктивную или социальную функцию его элементов); мы
не будем настаивать на идентичности того, что получает читатель перевода, с тем, что
получает читатель оригинала, а потребуем, чтобы перевод и подлинник выполняли одну и ту
же функцию в системе культурно-исторических связей читателей подлинника и перевода, мы
будем исходить из необходимости подчинять частности целому в соответствии с
требованиями функционального подобия или типизации»122.
В книге И. Левого, на основе сформулированных выше положений, подробно
анализируются как общие проблемы перевода, так и специальные вопросы, связанные с
межъязыковой передачей произведений, относящихся к отдельным литературным жанрам
(драма, поэзия и др.), что делает ее весьма полезной как для специалиста в области
переводоведения, так и для переводчика-практика.
Занимались проблемами перевода и в Германской Демократической Республике
(1949–1989), причем здесь, особенно в первое десятилетие ее существования, влияние
советского переводоведения было, пожалуй, наиболее заметным. Именно на опыт в теории и
практике перевода в Советском Союзе (наряду, правда, с достижениями старых и новых
немецких переводчиков) призывал опираться своих коллег игравший видную роль в
литературной жизни Восточной Германии Альфред Курелла, выступивший на конференции
переводчиков ГДР в 1954 г. со специальным докладом «Теория и практика перевода».
120 Левый И. Искусство перевода. М., 1974. С. 48.
121 Там же. С. 90.
122 Там же. С. 48.
91
Особое внимание в нем также заостряется на необходимости определить роль и место
перевода в развитии литературного процесса. «Перевод, – утверждал Курелла, – это не
простое копирование, не ремесло, не часть филологии, но вид литературного творчества…
Переводчик – это писатель, художник, и его надо считать таковым со всеми вытекающими
отсюда последствиями» 123 . Отстаивая, таким образом, литературоведческий подход к
теории перевода, докладчик постулирует принцип «примата содержания над формой»,
выдвигая несколько парадоксальное, на первый взгляд, положение: «Обычно говорят, что
переводчик: 1) должен знать иностранный язык, 2) должен знать реалии и 3) должен
грамотно писать на своем языке. По-моему, как раз наоборот – переводчик должен: 1)
свободно и творчески владеть родным языком, 2) подробно и точно знать реалии и 3)
глубоко вникать в язык переводимого текста. Крайне желательно, чтобы переводчик
свободно владел иностранным языком теоретически и практически, но ведь он может
пополнять свои знания и различными средствами. Поэтому мне кажется, что знание
иностранного языка – лишь третье условие работы переводчика»124.
Подобно своему советскому коллеге, создателю теории «реалистического перевода»
И.А. Кашкину, А. Курелла утверждает, что связующим звеном между переводчиком и
автором оригинала является объективная действительность: «От реалий, лежащих в основе
действия, материала, темы, сюжета литературного произведения, отправляются и оригинал и
перевод»125. Вместе с тем автор рассматриваемой работы останавливается и на проблеме
множественности возможных интерпретаций исходного текста: «Я согласен с мнением, что
один и тот же литературно-художественный текст можно по-разному, хоть и одинаково
полноценно, перевести на один и тот же язык. Эта возможность разных переводов
безусловна: в одном и том же городе, в то же самое время могут появиться вполне
равноценные, но разные переводы» 126 , – хотя и не рассматривает этот вопрос
сколько-нибудь подробно.
Суждения Куреллы относительно собственно языковых аспектов перевода
обнаруживают определенную преемственную связь с рассуждениями таких крупных
представителей немецкой переводческой традиции, как В. Гумбольдт и Ф.Д. Шлейермахер:
«Обычно самой высшей похвалой переводу считается мнение: перевод читается так, будто
это не перевод. Я никогда не считал такую похвалу самой высшей… переводчик не только
имеет право, но обязан думать о возможности обогащения своего родного языка… Он
должен соблюдать грамматические, лексические и синтаксические нормы, но переносить из
подлинника в наш язык все то, что можно воспроизвести, не ломая строя языка. Это
положение относится и к лексике, и к синтаксическим конструкциям»127.
Если доклад А. Куреллы, как отмечалось выше, в целом написан с традиционных
литературоведческих позиций, то для исследований его соотечественника Отто Каде было
характерно стремление рассматривать межъязыковую трансформацию с позиций теории
коммуникации, т. е. в первую очередь в лингвистическом плане. Вместе с тем в его трудах
отстаивался принцип так называемого «макролингвистического» подхода, который должен
учитывать взаимодействие языковых и внеязыковых – прежде всего социальных – аспектов
перевода как особого вида речевой деятельности.
123 Перевод – средство… С. 109.
124 Там же. С. 117.
125 Там же. С. 115.
126 Там же. С. 119.
127 Там же. С. 124.
92
В 70–80-е годы XX столетия заметно активизировалось переводоведение в Болгарии.
Здесь в первую очередь можно назвать хорошо известную работу Сидера Флорина и Сергея
Влахова «Непереводимое в переводе», выходившую в СССР двумя изданиями, в которой на
большом фактическом материале рассматривались проблемы передачи тех единиц исходного
текста (реалии, фразеологизмы и т. д.), которые не имеют однозначных эквивалентов в
переводящем языке, а также популярную книгу С. Флорина «Муки переводческие», в
занимательной форме рассказывающую о специфике переводческого труда на основе
богатого авторского опыта. Из собственно переводоведческих трудов заслуживает внимания
также известная русскому читателю книга Анны Лиловой «Введение в общую теорию
перевода», в которой заметно влияние проблематики, рассматривавшейся в советском
переводоведении, в частности, в известной работе А.В. Федорова. Касаясь спора о
«ведомственной» принадлежности теории перевода как науки, автор отмечает
необоснованность противопоставления друг другу литературоведческого и лингвистического
подходов, настаивая вместе с тем на самостоятельном статусе этой теории: «Любой ответ,
противопоставляющий один метод другому, был бы одинаково односторонним и
необоснованным. Теория перевода отнюдь не лингвистическая, не литературоведческая, а
самостоятельная научная дисциплина… Она должна исследовать все аспекты перевода
самостоятельно или в содружестве с другими науками и, вместе с тем, если она хочет
развиваться, должна выработать собственные подходы, собственный понятийный или
категорический аппарат, собственный методический инструментарий»128.
Соответственно, говоря о предмете, которым должна заниматься понимаемая таким
образом теория, А. Лилова указывает: «Его составляют общие закономерности, присущие
переводу во всех его разновидностях, систематическое изучение его природы, сущности,
принципов, цели и значения; исследование переводческого прогресса; предметом теории
перевода является также проблема адекватности (равноценности) передачи оригинала на
другой язык; выявление исторической роли перевода в развитии отдельных народов и всего
человечества; его взаимоотношение с другими видами духовной деятельности; анализ
языковой (двуязычной) коммуникации. К предмету общей теории перевода относится также
исследование перевода как единой системы и выявление основных принципов его различных
форм, видов и жанров. Не может быть общей теории перевода, применяемой лишь к одному
виду или жанру перевода, не учитывающей и не изучающей специфики отдельных видов или
жанров» 129 . В рассматриваемый период проблемами перевода занимались и в других
странах Восточной Европы (Польша, Югославия и т. д.), где также был издан ряд работ,
посвященных переводоведению и различным его аспектам.
5. Переводоведение в Соединенных Штатах Америки
В 1950–1960-х годах интенсивно развивается теория перевода и в Соединенных Штатах
Америки, в результате чего появляется целый ряд специальных монографий, сборников и
т. д., посвященных вопросам межъязыковой коммуникации. На их важность для решения
наиболее кардинальных проблем общей лингвистики указывал один из крупнейших
языковедов XX столетия Роман Осипович Якобсон (1896–1982), посвятивший им
специальную статью «О лингвистических аспектах перевода», в которой подчеркивается, что
наука о языке не может интерпретировать ни одного лингвистического явления без перевода
его знаков в другие знаки той же системы или других систем. «Любое сравнение двух
языков, – подчеркивает автор, – предполагает рассмотрение их взаимной переводимости.
Широко распространенная практика межъязыковой коммуникации, в частности
128 Лилова А.В. Введение в общую теорию перевода. М., 1985. С. 42.
129 Там же. С. 43–44.
93
переводческая деятельность, должна постоянно находиться под пристальным наблюдением
лингвистической науки»130. Само значение определяется Якобсоном как перевод в другой
знак, имеющий несколько разновидностей:
1) внутриязыковой перевод (переименование), при котором вербальные знаки
интерпретируются с помощью других знаков того же языка;
2) межъязыковой
перевод
(собственно
перевод),
представляющий
собой
интерпретацию вербальных знаков посредством знаков какого-нибудь другого языка, и
3) межсемиотический перевод, или трансмутация, при котором интерпретация
вербальных знаков осуществляется с помощью невербальных знаковых систем.
Эта классификация (с возможными модификациями) стала практически общепринятой
в большинстве работ по переводоведению131.
Особую роль в развитии теории и практики межъязыковой коммуникации – как в самих
Соединенных Штатах, так и за их пределами – сыграли в рассматриваемый период работы
Юджина Найды и его коллег, занимавшихся проблемами, возникающими при переводе
Библии на «экзотические» языки (в частности, языки американских индейцев). В связи с
этим исследователь выделяет три основных фактора, влияющих на выбор метода передачи:
1) характер сообщения;
2) намерения автора и вытекающие из них задачи переводчика как его доверенного
лица и
3) тип аудитории.
Исходя из них Найда формулирует основное положение своей концепции:
«Естественный перевод должен удовлетворять:
1) требованиям языка перевода и всей культуры этого языка в целом,
2) контексту данного сообщения и
3) аудитории, которой адресуется перевод»132.
Причем отсутствие прямого параллелизма между языковым и культурным факторами
позволяет различать следующие случаи: а) относительную близость как ИЯ и ПЯ, так и
соответствующих культур (например, еврейский и арабский); б) отсутствие языкового
родства при параллельном развитии культур (немецкий – венгерский, шведский – финский);
в) отсутствие того и другого (английский – зулусский) и – что, по мнению Найды, бывает
достаточно редко – г) наличие языкового родства (хотя и отдаленного) при несходстве
культур (например, хинди и английский). Причем автор подчеркивает, что «различия в
сопоставляемых культурах вызывают гораздо больше затруднений, чем различия в языковых
структурах»133.
Исходя из приведенных выше положений, Ю. Найда предлагает разграничивать
«старую» и «новую» точки зрения на задачи перевода. Первая, согласно утверждению
американского лингвиста, фиксировала внимание прежде всего на форме сообщения, видя
свою основную цель в воспроизведении стилистических особенностей оригинала: рифмы,
ритма, игры слов, необычных конструкций. Вторая же ориентируется более всего на
реакцию получателя, которую необходимо сравнить с реакцией первоначальной аудитории,
знакомившейся с текстом в его исходном виде. Соответственно разграничиваются
эквивалентность «формальная» (ориентированная на сообщение) и динамическая
(ориентированная на воспринимающего). Оговаривая, что в некоторых случаях переводы,
130 Якобсон P.O. Избранные работы. М., 1985. С. 363.
131 Ср. раздел «Сущность и виды перевода» во введении к нашей работе.
132 Вопросы теории перевода… С. 129.
133 Там же. С. 121.
94
созданные по методу формальной эквивалентности, представляют большую ценность
(например, если речь идет о передаче языковых текстов специально для лингвистических
целей), американский исследователь отдает явное предпочтение принципу динамической
эквивалентности. Поскольку, согласно последней, ответ на вопрос о правильности перевода
зависит в первую очередь от того, насколько он будет понятен среднему читателю той
аудитории, для которой предназначается. Отсюда вытекает не только допустимость, но и
необходимость существования множества переводов, квалифицируемых как «правильные» –
если они удовлетворяют потребностям соответствующей аудитории. Исходя из указанной
предпосылки, Ю. Найда настаивает, что для сохранения содержания сообщения необходимо
изменять его форму, причем такое изменение может весьма существенным образом
сказываться на характере исходного текста – например, у американского лингвиста не
вызывает никаких возражений одна из «модернистских» версий Нового Завета на
английском языке, где фигурирующее в оригинале «святое целование» заменено «сердечным
рукопожатием» как явлением, более привычным для англоязычной аудитории и якобы
выполняющим для нее аналогичную культурную функцию.
Немалое внимание уделяется в американском переводоведении и специальным
проблемам поэтического перевода, о чем, в частности, достаточно подробно говорится в
упомянутой выше работе Р.Р. Чайковского. Упомянем в этой связи книгу поэта и
переводчика Роберта Блая «Восемь ступеней перевода», вышедшую в свет в 1991 г., где
содержится попытка выявить этапы, через которые проходит переводчик от первого
знакомства с оригиналом до окончания процесса его воссоздания на переводящем языке (с
оговоркой, что в реальной действительности четкое разграничение между ними вряд ли
возможно, так как они переплетаются друг с другом). Первая ступень – составление
пословного подстрочника, при котором неизбежно пропадает истинный смысл поэтического
текста. Второй этап включает уяснение последнего, подразумевающее постижение тех
аспектов содержания, которые определяются исходным языком и культурой
соответствующего народа. Именно на данном этапе окончательно решается вопрос о
дальнейшей работе по передаче оригинала на ПЯ. Третий этап предусматривает обработку
подстрочника с учетом требований последнего, т. е. своеобразное «восстановление
подлинного смысла» исходного произведения. Четвертый – специфический для
американской переводческой культуры – этап состоит в «американизации» переведенного
текста с целью придания ему энергии и живости, присущих оригиналу. На пятом этапе
главной задачей является уловление и воспроизведение индивидуальных особенностей
оригинала, его настроения и ауры, что требует большого стилистического мастерства.
Шестой этап посвящен уловлению звучания стиха, его эвфонии, для чего рекомендуется
заучить исходный текст наизусть и декламировать его себе или другим людям, чтобы полнее
уловить звуковое и ритмическое богатство оригинала. На седьмом этапе (приносящем
переводчику, особенно начинающему, немало испытаний) перевод контролируется
читателем-билингвом, для которого ИЯ является родным и который поэтому почти всегда
может обнаружить в тексте перевода ошибки и неточности. Наконец, на завершающем –
восьмом этапе – переводчик вновь обращается ко всем созданным им вариантам, чтобы не
упустить имеющиеся в них, но не вошедшие в окончательный текст удачные находки. На
этой стадии желательно также ознакомиться и с другими существующими версиями данного
произведения на ПЯ, если таковые имеются, и комментариями к ним, после чего и создается
окончательный вариант собственного перевода.
Несколько ранее, в 1988 г., появилась монография Б. Раффела «Искусство перевода
поэзии», также посвященная данной проблематике. Автор указывает, что, поскольку не
может существовать двух идентичных языков, никакое сообщение, созданное на одном
языке, не может быть воспроизведено средствами другого языка полностью, поскольку в ПЯ
не репродуцируются фонология, синтаксис, лексика и просодия ИЯ, а также те его черты,
которые обусловлены особенностями исторического развития и культуры народа,
являющегося его носителем. Но если межъязыковая передача «без остатка» невозможна, то
95
вполне достижимо создание удовлетворяющего аудиторию («хорошего») перевода. Причем
Раффел различает четыре основных типа перевода: точный, интерпретационный, вольный и
имитативный. Точный перевод обычно создается учеными, для которых главное –
скрупулезно воспроизвести форму стиха и познакомить читателя с идеями оригинала, его
социальной и философской направленностью и содержащимися в нем историческими
фактами. Однако здесь в жертву верности приносится художественная сторона.
Интерпретативный перевод, рассчитанный на широкую читательскую аудиторию,
представляет собой, по существу, приблизительную передачу подлинника, допускающую
сокращения и пропуски. Создатель подобной версии изначально исходит из того, что
полностью передать оригинал все равно невозможно, и поэтому читателю предлагается
представление переводчика о подлиннике. Что касается вольного перевода, то он
представляет собой расширительный и пояснительный перевод, когда в оригинал вносятся
значительные изменения (хотя, по мнению автора, подобным способом пользуется
относительно небольшое количество переводчиков). Наконец, последнюю разновидность –
имитативный перевод – Раффел вообще склонен не считать переводом в собственном смысле
слова, так как здесь перед нами скорее собственное произведение, чем передача чужого. В
целом же, по мнению создателя книги, ответственность переводчика должна проявляться в
первую очередь в сохранении эстетической ценности переводимого текста.
Таковы основные моменты, связанные с развитием переводческой и переводоведческой
традиции за рубежом. Посмотрим теперь, как обстояло дело в интересующей нас области в
русской культуре.
Часть II
История и теория перевода в России
Русские переводчики находятся в довольно выгодном положении.
Русская переводная литература довольно богата; в качестве
переводчиков выступали у нас наиболее даровитые представители
нашей словесности; многими переводами вправе гордится русская
литература. Исторические условия вызвали к жизни и наш
повышенный интерес к иноземному мифу и способность
сравнительно легкого усвоения иностранной речевой культуры.
Академик М.П. Алексеев
Глава 1
Древнерусская культура и искусство перевода
1. Переводческая деятельность в Киевской Руси
Под Киевской Русью принято понимать восточнославянское государственное
образование, возникшее в X – начале XI в. и просуществовавшее до монголо-татарского
нашествия (XIII в.). Появление письменной литературы в собственном смысле слова было
связано, как и в большинстве других стран средневековой Европы, с принятием
христианства при князе Владимире Святом (традиционная дата – 988 г.). Поскольку к этому
времени на старославянском (церковнославянском) языке уже существовала достаточно
обширная литература, главным образом переведенная с греческого, Древняя Русь получила
уже в готовом виде и развитых формах корпус переводных произведений, созданных в
других славянских землях, прежде всего в Болгарии («прияше святое крещение готово
96
имуще Священное Писание и книги переведены с греческого языка» 134 , по выражению
одного древнерусского книжника). Объяснялось это тем, что, с одной стороны, будучи
формально иноязычными, книги, написанные по-церковнославянски, ввиду близости его
языку восточных славян, были понятны последним, а с другой – использованием этого языка
в его русском изводе (варианте) на Руси в качестве литературного. Иногда вопрос о том, где
именно было переведено то или иное произведение – в Киевской Руси или за ее пределами –
вообще не поддается однозначному разрешению, тем более что на Руси могли работать и
болгарские книжники. В таких случаях можно говорить о едином фонде переводной
литературы славянских народов, принадлежавших к православному миру (подобно тому, как
это имело место с латиноязычными переводами на средневековом Западе).
Значение славянской переводческой традиции неоднократно отмечалось многими
исследователями. «…Эти чужие переводы, – писал академик А.С. Орлов, – сыграли
большую роль для России, особенно при начале ее книжности, научив ее славянской
литературной речи, послужив для нее руководством к повествовательному изложению, что
обусловило возможность к самостоятельной переводческой деятельности в России. Вскоре
после появления иноязычных новостей и русские книжники испытали свои силы:
принимались частью натурализовать их изложение, подвергали его переработкам в
соответствии с современностью, частью же подражали чужим повестям, извлекая отсюда для
своих произведений то сюжет, то идею, то поэтические образы» 135 . Именно благодаря
переводам в сознание славянских народов, в том числе и древнерусского, вошло множество
ранее не существовавших понятий религиозного, философского и научного содержания.
Наконец, нельзя забывать и о том, что, поскольку основным источником славянской
книжности была Византия и абсолютное большинство переводов выполнялось с греческого
языка, древнерусские читатели опосредованно – через христианскую интерпретацию – в
определенной степени получили возможность соприкоснуться с античным наследием.
Бытовавшая на Руси переводная литература отличалась достаточно большим жанровым
многообразием. Прежде всего, разумеется, следует назвать различные библейские и
богослужебные книги, а также примыкавшие к ним сочинения церковных деятелей (Иоанна
Златоуста, Григория Наниазина, Василия Великого, Григория Нисского и др.). Широкой
популярностью пользовались жития святых (к числу наиболее популярных относились
«Житие Ирины» и «Житие Алексия, человека Божия»), патерики (сборники
церковно-религиозного содержания, состоявшие из кратких занимательных рассказов о
подвижнической жизни монахов), апокрифы (произведения с библейским сюжетом, не
вполне совпадавшие с каноническими) и др. Важную роль для дальнейшего развития
древнерусской культуры, особенно в деле становления русского летописания, сыграли
переводы византийских хроник, прежде всего «Хроники Георгия Амартола» и «Хроники
Иоанна Малалы 136 . В первой из них излагаются события мировой истории в
религиозно-христианском духе и с преимущественным вниманием к церковной истории.
Вторая, написанная в отличие от первой безыскусным стилем, содержит некоторые
античные мифы, события римской истории, а главным образом посвящена истории
византийской. Имела хождение и литература светская по содержанию, хотя и насыщенная
религиозно-назидательными поучениями: восходящая к сирийским источникам: «Повесть об
134 Рижский М.И. История переводов Библии в России. Новосибирск, 1978. С. 24.
135 Орлов А.С. Переводные повести феодальной Руси и Московского государства XII–XVII веков. Л., 1934.
С. 3.
136 Георгий Амартол (Грешник) – византийский монах IX века; «Хроника» в 4-х книгах охватывает события
«от сотворения мира» до начала IX в.; Иоанн Малала – сириец по происхождению, живший во второй половине
VI в.; его «Хроника» состоит из 18 книг и включает период от легендарной истории египтян до последних лет
царствования византийского императора Юстиниана I (483–565).
97
Акире Премудром», представлявшая собой христианизированную обработку жизнеописания
Будды, «Повесть о Варлааме и Иоасафе» и др. Своеобразным рыцарским романом являлось
собой «Девгениево деяние» – прозаический перевод византийской эпической поэмы о
богатыре Дигенисе Акрите. Знали в Киевской Руси и «Александрию» Псевдо-Калисфена,
которую считали реальной биографией Александра Македонского, а не вымыслом со
значительной
долей
фантастики.
Наконец,
можно
назвать
и
литературу
естественно-научного (в тогдашнем понимании) содержания – «Физиолог» и «Шестоднев», в
которых давались сведения об окружающем мире и самом человеке, хотя наряду с
реальными описывались и вымышленные существа – единорог, кентавр и т. д. Была известна
на Руси и книга путешествий – «Христианская топография» византийского купца Косьмы
Индикоплова, побывавшего в первой половине VI в. странах Востока – Аравии, Египте,
Эфиопии. Причем значительная часть названных выше и ряда других произведений, по
мнению исследователей, была переведена именно в Киевской Руси.
Как сообщает начальная русская летопись – «Повесть временных лет», большую роль в
организации просветительско-переводческой деятельности сыграл киевский князь Ярослав
Мудрый (ум. в 1054 г.), который «собра писце многы и прекладаша от грек на словенское
письмо… насея книжными словесы сьрдца верных людий»137.
Вопрос о методах работы славянских переводчиков, а также о качестве выполнявшихся
ими переводов не получил в специальной литературе однозначного разрешения.
Большинство исследователей указывало на стремление древних книжников к пословной
передаче иноязычных текстов. Причем здесь принимаются во внимание как жанровая
принадлежность того или иного памятника, так и традиция, в рамках которой выполнялся
перевод. С одной стороны, произведения сакрального характера, прежде всего библейские и
богослужебные книги, должны были строже следовать за оригиналом, нежели литература
светского характера 138 , а с другой – техника работы восточнославянских переводчиков
позволяет предположить их меньшую скованность параметрами исходного текста, нежели
это наблюдалось у болгарских книжников. В этом отношении особо выделяют созданную на
Руси версию «Истории иудейской войны», написанную по-гречески в I в. н. э. Иосифом
Флавием (Иосифом Бен Матафием). Напомним, что ее автор, участвовавший в иудейском
восстании против римского владычества, впоследствии перешел на сторону римлян и
рассказал о ходе восстания, за которым последовало взятие и разрушение римлянами
иудейской столицы – города Иерусалима. Сочинение Иосифа Флавия отличалось высокими
стилистическими достоинствами, передача которых представляла немалые сложности.
Древнерусский переводчик, стремясь сделать текст более доступным и понятным для
читателей, в ряде случаев изменял порядок слов по сравнению с греческим текстом, вносил в
последний отдельные элементы привычного быта, распространял описание боевых эпизодов,
заменял повествовательную и косвенную речь диалогической формой изложения. Он широко
использовал образные средства (метафоры, сравнения и т. п.), отсутствовавшие в греческом
тексте, применял фразеологические выражения переводящего языка. Ярче и красочнее, чем у
самого автора, даны описания природы, применен и способ диалогической организации
речи, ритмо-методического членения фраз и др. Аналогично обстояло дело и с некоторыми
иными памятниками, которые могли сокращаться, дополняться вставками из других
137 Памятники литературы Древней Руси. XI – начало XII века. М., 1978. С. 166.
138 Разумеется, нельзя упускать из виду, что способ передачи мог варьироваться даже в пределах одного
произведения. Так, например, при переводе «Хроники Иоанна Малалы» использовались пословный,
поморфемный (каждой корневой морфеме греческого слова подбиралась соответствующая по смыслу
славянская) и морфемно-лексемный (каждая корневая морфема оригинала передавалась отдельным словом)
принципы; но наряду с ними переводчик позволял себе использование эквивалентов, образующих свободные
сочетания, которые не повторяли структуру и грамматические особенности источника, а лишь приблизительно
воспроизводили его смысл.
98
произведений и т. д.
Интенсивная переводческая деятельность, с одной стороны, и усвоение славянского,
главным образом болгарского, книжного наследия – с другой139, привели к превращению
Киевской Руси в центр славянской письменности, прежде всего именно переводной. Иногда
говорят даже об особом киевском переводе существования славянской письменности. Однако
на дальнейшем развитии ее (как и всей древнерусской культуры в целом) крайне
неблагоприятно сказались события, связанные с монгольским нашествием.
2. Перевод в XIII–XV веках
Во второй половине XIII – первой половине XIV столетия переводческая деятельность
на Руси если и не прекращается целиком, то в значительной степени замирает. Однако
благодаря сохранившимся контактам с православными южнославянскими землями на Русь
поступает значительное число переводных памятников, созданных в Болгарии, Сербии, а
также монастырях Греции, Иерусалима, Синая. Среди них можно назвать «Сказание об
Индийском царстве», «Повесть о Макарии Римском», имеющие византийское
происхождение, «Слово о двенадцати снах Шаханши», восходящее к буддийским
источникам,
«Чин
православия»,
дополненный
пунктами,
отражавшими
распространившуюся в этот период доктрину исихазма140, новые редакции «Александрии»
и «Троянской войны», относящиеся к басенно-сатирическому жанру сказания о Соломоне и
Китоврасе, сборник басен «Стефанит и Ихнилат», сюжеты которого заимствованы из
индийской «Панчатантры». Заслуживает упоминания также относящийся к XIV столетию
перевод произведений Псевдо-Дионисия Ареопагита с комментариями Максима
Исповедника, причем переводчик (инок Исайя), по предположению некоторых
исследователей, родом серб, ставший впоследствии игуменом Пантелеймоновского
монастыря на святой горе Афон, как и его западные коллеги в IX в. (Иоанн Скотт Эриугена и
Анастасий Библиотекарь) отмечал «тяжесть прелагания» греческого текста. И здесь
пословный характер перевода часто приводил к затемненности смысла, а порой и полной его
непонятности. Интересна попытка Исайи передать предпосланные книгам Псевдо-Дионисия
стихотворные эпиграммы.
В XIV в. на Руси получил распространение еще один перевод – «Диоптра»
(«Душезрительное зеркало») Филиппа Монотропа (Пустынника). Ее текст представляет
собой поэму души и плоти, переведенную прозой, причем перевод почти буквален.
Не останавливаясь на перечислении других памятников, впервые переведенных
южными славянами в указанный период (среди которых большое место занимала литература
аскетического содержания, что объяснялось отмеченным выше влиянием идей исихазма),
напомним об изменении подхода к технике передачи иноязычных произведений, связанных с
деятельностью патриарха Евфимия и Константина Констенчского. Этот процесс
сопровождался эмиграцией с Балканского полуострова многих церковных и культурных
деятелей, спасавшихся от османского нашествия. Названный момент, естественно, отразился
и на переводческой деятельности в самой Руси, где она стимулировалась уже начиная с XIV
столетия московскими митрополитами, причисленными к лику святых, – Алексием (конец
139 «Едва ли какой другой народ, – писал в этой связи акад. П.А. Лавров, – воспринял
кирилло-мефодиевское наследие в такой степени, как русские с принятием христианства от греков при
посредстве всего богатства начальной славянской письменности и ее продолженного расцвета в Болгарии»
(Лавров П.А. Материалы по истории возникновения древнейшей славянской письменности / Труды славянской
комиссии АН СССР. Т. I, Л., 1930. С. II).
140 Исихазм – мистическое течение в православии, представители которого считали возможным
непосредственное общение человека с Богом, условиями которого являются очищение от страстей и духовное
возрождение, достигаемые благодаря строгому аскетизму.
99
XIII в. – 1378 г.), переводившим с греческого Новый Завет и так называемые «учительские
послания» (сочинения раннехристианских богословов, признанных «отцами церкви»), и его
преемником Киприаном (ум. в 1406 г.), который, как сообщают источники, «многия святыя
книги с греческого языка на русский язык преложи» 141 . В следующем столетии влияние
нового подхода к передаче иноязычных текстов сказалось весьма сильно, способствуя
утяжелению и архаизации последних, поскольку проводившаяся южнославянскими
книжниками реформа мыслилась прежде всего как возвращение к истокам, т. е. к языковым
формам, использовавшимся во времена Кирилла и Мефодия. Отсюда и труднодоступность
создававшихся в названную эпоху версий для недостаточно подготовленного читателя.
«Переводная литература той поры, – писал один из крупнейших специалистов по истории
русского языка Б.А. Ларин, – отличается даже для читателя-специалиста чрезвычайной
сложностью и неясностью языка, особенно переводы из богословских и научных сочинений.
Знаменитый дипломатический деятель, дьяк московского князя Дмитрий Герасимов был
одним из крупнейших переводчиков XV в. Он впервые перевел на литературный язык
Московской Руси латинскую грамматику Доната… Но нельзя сказать, чтобы это был
перевод на русский язык. Язык перевода – в основном язык старославянский. Читать эту
книгу так трудно, что надо удивляться, как все-таки могли многие русские люди изучать
латинскую грамматику… Не менее трудно изложены переводы богословских сочинений
ряда крупных византийских писателей»142.
Процитированное высказывание Б.А. Ларина привлекает внимание прежде всего
благодаря упоминанию имени Дмитрия Герасимова (ок. 1465 – ок. 1530), родившегося в
Новгороде и предположительно прожившего несколько лет в Ливонии. Владея латинским и
немецким языками (а также, возможно, итальянским и древнегреческим), Герасимов стал
«толмачом» на государственной службе. При выполнении различного рода дипломатических
поручений ему часто приходилось бывать за границей, в том числе и в центре католицизма
Риме. Однако особенно важную роль сыграло его сотрудничество с новгородским
архиепископом Геннадием (ум. в 1506 г.), происходившим из дворянского рода Гонзовых.
Ведя непримиримую борьбу с так называемой «ересью жидовствующих», сторонников
которой обвиняли в тайной приверженности иудаизму, Геннадий поручил Герасимову
перевод антииудейских трактатов Николая де Лиры и крещеного еврея Самуила, а также
некоторых других произведений религиозно-богословского характера. В связи с этой
борьбой архиепископ организовал и наиболее крупное переводческое предприятие своего
времени – создание первого на Руси полного корпуса библейских книг, часть которых
отсутствовала в имевшихся церковнославянских переводах. Помимо Дмитрия Герасимова, в
реализации замысла Геннадия участвовало несколько других переводчиков – Влас Игнатов,
монах-доминиканец Вемианин (южнославянского происхождения), Николай Булев. Работа
над составлением библейского свода была завершена в 1499 г., причем, как неоднократно
отмечалось, опирались его создатели не только на уже существующие славянские версии, но
и в значительной степени на текст латинской Вульгаты. «Это выразилось и в соответствии
ветхозаветного канона латинской традиции, и в переводе недостающих книг по Вульгате, и в
упорядочении по ней некоторых старых переводов…»143 Использовалась также и немецкая
Библия по Кельнскому изданию 1478 г.
141 Лихачев Д.С. Великий путь. М., 1987. С. 96–97.
142 Ларин Б.А. Лекции по истории русского литературного языка (X – середина XVIII в.). М., 1975. С. 250.
Элий Донант – римский филолог IV в. н. э., грамматика которого пользовалась в качестве учебника латинского
языка большой популярностью в средние века.
143 Буланин Д.М. Древняя Русь // История русской переводной литературы. Древняя Русь. XVIII век. Т. 1.
Проза. СПб., 1995. С. 58.
100
Подобного рода влияние католической традиции на труд, целью которого являлось
торжество православия, объясняют целым рядом причин, важнейшую из которых видят в
том, что новгородский епископ в борьбе с еретиками стремился использовать богатый опыт,
накопленный в этой области западной церковью. Сыграло свою роль, вероятно, и падение
авторитета греческой церкви после истории с Флорентийской унией 1439 г. (попыткой
объединить католическую и православную церкви под властью Папы Римского, вызвавшей
резкое неприятие в Московской Руси), и гибель Византийской империи, в результате
которой константинопольский патриарх оказался под турецким владычеством, – а это, в
свою очередь, не могло не отразиться и на престиже греческой духовной литературы.
Указывали также на отсутствие надежных греческих списков и квалифицированных
переводчиков с греческого; не исключено и влияние личных пристрастий самого
архиепископа. Как бы то ни было, на рубеже XV–XVI столетий (который иногда называют
новгородским периодом в развитии переводной литературы) наблюдается невиданное ранее
интенсивное использование западноевропейской книжности: при почти полном отсутствии
переводов с греческого сотрудники Геннадия охотно пользуются латинскими и в
определенной степени немецкими источниками. Помимо указанных выше произведений,
можно назвать Псалтырь, над которой Дмитрий Герасимов и Влас работали в 1498–1500 гг.,
трактат о времяисчислении Вильгельма Дурандуса, частично переведенный Булевым,
«Прение живота со смертью», проникнутое эсхатологическими 144 настроениями
(переведено с немецкого в конце XV в.), прение Псевдо-Афанасия Александрийского с
Арием, переведенное с латинского греком Мануилом Дмитриевым, и др. Западное влияние
проявлялось в том, что тексты Ветхого Завета дополнялись предисловиями и
комментариями, отражавшими традицию средневековой схоластики.
С другой стороны, в рассматриваемый период было сделано и несколько переводов с
еврейского («Шестокрыл», «Тайная Тайных», а также «Логика» крупнейшего еврейского
средневекового философа Моисея бен Маймонида145). Традиционно их считали результатом
деятельности основных врагов Геннадия – «жидовствующих», вместе с тем указывалось, что
само по себе использование названных текстов отнюдь не отвергалось ни самим
архиепископом, ни другими солидарными с ним иерархами.
Бурная переводческая деятельность Геннадия и его сподвижников прервалась в 1504 г.,
когда новгородский архиепископ был лишен сана, а центр переводческой деятельности
переместился в Москву, куда перебрались и некоторые бывшие помощники Геннадия.
3. Древнерусский перевод в XVI веке. Деятельность Максима Грека
При характеристике периода наступившего после падения и скорой смерти Геннадия,
обращают на себя внимание два обстоятельства. С одной стороны, количество новых
переводов настолько резко сократилось, что рассматриваемый период получил даже
название «беспереводного» (термин Д.М. Буланина). Это объясняют, в частности, усилением
подозрительности по отношению к подлинности православия греческой церкви и отказом от
свойственного новгородцам стремления опереться на латинскую традицию, вследствие чего
наиболее авторитетными источниками истинной веры признаются сами церковнославянские
книги. С другой стороны, именно к XVI столетию относится одна из наиболее ярких страниц
истории древнерусского перевода и переводческой мысли, связанная с именем Максима
Грека и его последователей, деятельность которых стала предметом ожесточенных споров.
Об ученом монахе Максиме, впоследствии прозванном Греком, на Руси узнали в связи
с грамотой, которую отправил великий князь Московский Василий III (отец Ивана Грозного)
144 Эсхатология – учение о конце света.
145 Отождествление последней книги разделяется не всеми исследователями.
101
на святую гору Афон в Греции игуменам и монахам тамошних монастырей в 1515 г. В ней
содержалась просьба прислать в Москву «книжного переводчика» Савву, монаха
Ватопедского монастыря. Настоятель последнего ответил, что болезнь и старость Саввы не
дают ему возможность выполнить просьбу московского князя, но вместо него будет послан
другой инок, Максим, который получил характеристику «искусного и годного к толкованию
и переводу всяких книг церковных и эллинских» (т. е. греческих). Однако посольство, в
составе которого находился Максим, смогло приехать в Москву лишь в 1518 г.
Уже при первом появлении будущего «прелагателя» и «справщика» (т. е. переводчика
и редактора) при дворе московского князя могли возникнуть сомнения в удачности
сделанного греческими единоверцами выбора, «понеже Максим, – по свидетельству
современников, – русского языка мало разумея бе». Не владел он и церковнославянским (на
котором, собственно говоря, и должен был осуществлять свою деятельность), и вообще ни
одним славянским языком. Это вполне понятно, поскольку до приезда в Москву ему вряд ли
приходилось соприкасаться со славянским миром. Происходя из довольно известного
греческого рода (как предполагают, до пострижения он именовался Михаилом Триволисом),
Максим Грек, родившийся в 70-е годы XVI в., получил в юности хорошее образование,
пользуясь, в частности, библиотекой своего дяди Дмитрия, в которой наряду с христианской
литературой имелись и сочинения античных мыслителей – Платона, Аристотеля, Плотина.
Затем последовала учеба в различных городах Италии (отсюда предположительное знание не
только латинского, но и, возможно, итальянского языка). Особенно важным для молодого
грека являлось пребывание во Флоренции, где он общался с местными гуманистами и
слушал проповеди Савонаролы, после гибели которого принял постриг в доминиканском
монастыре, после чего перебрался на Афон. Возможно, уже в Италии Максим начал
заниматься греко-латинскими и латино-греческими переводами, продолжив затем это
занятие в Афонском монастыре. Вероятно, именно приобретенная им репутация «книжного
переводчика» заставила монастырское руководство послать его в Москву вместо Саввы.
Незнание же церковнославянского их не смущало – считая последний, в отличие от
греческого, еще неупорядоченным языком, законы которого не требуют специального
изучения, афонские власти были уверены, что Максим к нему «борзо навыкнет».
Впоследствии это действительно произошло, но на первых порах ему приходилось
переводить с греческого на латинский, а приставленные к нему бывшие члены
геннадиевского кружка – Дмитрий Герасимов и Власий «с голоса» воссоздавали текст
по-церковнославянски, диктуя его писцам (так была переведена «Толковая псалтырь»).
Аналогично шла работа над славянской версией толкований Иоанна Златоуста на Евангелие
от Иоанна («споспешницы же в переводе Максиму толмачи латынские Власий и Дмитрий,
Максиму убо смотрящю в греческую книгу и сим изъявляя латынским языком, они же
сказаваху писцом русскою беседою…» 146 ). С греческого языка были также переведены
некоторые сочинения Симеона Метафраста, Василия Великого, отрывки из византийского
Лексикона XII в., творения Григория Богослова, одно из сочинений Иосифа Флавия,
библейские книги IV Маккавейская и Есфирь, с латыни – «Взятие Константинополя
турками» итальянского гуманиста Энея Сильвия. Незадолго до смерти совместно с монахом
Троице-Сергиевой лавры Нилом Курлятевым (которого он обучал греческому языку)
Максим вновь перевел Псалтырь, но уже без «толкований» (т. е. комментариев). Наконец,
важную часть работы афонского монаха составляли исправления некоторых богослужебных
книг и устранение ошибок, возникших при переводе и переписывании.
Убеждение Максима в культурном превосходстве греческого языка заставляло его
руководствоваться в своей деятельности прежде всего правилами греческой грамматики.
Утверждая, что «учение то у нас, у греков, хытро дело, а не и у вас», монах с Афона
146 Ковтун Л.С. Лексикография в Московской Руси. XVI – начало XVII века. Л, 1975. С. 144.
102
настаивал, что «тако же у вас, русех, подобает бывати» 147 . Поскольку же
церковнославянский был, по его мнению, языком еще неупорядоченным, Максим Грек
считал возможным вносить туда формы, более свойственные разговорной речи (например,
заменять в символе веры «чаяти» на «ждати» – «жду воскресения мертвых»), что по
понятиям московских книжников являлось совершенно нетерпимым искажением. «Мню, от
книжных речей и общия народные речи исправляти, а не книжныя народными
обезчещати», – полемизировал с недостаточно сведущим, по его мнению, иностранцем
богослов и публицист XVI в. Зиновий Отенский148.
Открыто отстаивавшиеся Максимом Греком принципы, его «непочтительное», с точки
зрения многих русских ревнителей благочестия, отношение к церковнославянским книгам,
наконец, выступления по разным поводам церковной и политической жизни страны вполне
закономерно вызвали у ряда представителей церковной иерархии резко отрицательное
отношение, постепенно переходившее в открытую враждебность. Несмотря на его уверения,
что он лишь устраняет ошибки прежних переводчиков, противники новшеств утверждали:
«Ты зде нашей земли Русской никаких книг не похвалишь, но паче укоряешь и отметаешь, а
сказываешь, что здесь на Руси книг никаких нет»149.
Развязка конфликта наступила в 1525 г., когда на церковном соборе Максим был
осужден как еретик, клеветавший на русское духовенство, презрительно отзывавшийся о
русских святых книгах и пытавшийся внести в них «богохульные» изменения. Не
довольствуясь этими обвинениями, противники афонского старца инкриминировали
последнему намерение околдовать великого князя и даже шпионаж в пользу турецкого
султана. Несмотря на покаяние и просьбу в помиловании, Максим был приговорен к
заточению в Иосифо-Волоколамском монастыре и отлучению от причастия, а также лишен
возможности читать и писать. На соборе 1531 г. осуждение было подтверждено, причем к
прежним обвинениям добавлено новое – в симпатиях к бывшему московскому митрополиту
Исидору (кстати, также греку по происхождению), подписавшему упомянутую выше
флорентийскую унию, хотя последний умер еще до рождения Максима. Однако афонского
старца перевели в Тверской Отрочь монастырь, где условия заточения смягчились (в
частности, ему было разрешено вновь пользоваться книгами и писать самому). В 1551 г.,
после освобождения, Максима переводят в Троице-Сергиев монастырь, где его посетил царь
Иван Грозный и где многострадальный «многоучен муж» и скончался в 1556 г.
Говоря о проблемах, связанных с переводом священной литературы, Максим Грек
неоднократно подчеркивал, что для нее требуется «боговдохновенная премудрость и разум
высочайший», обретаемые лишь путем длительного упорного труда. К этому следует
присовокупить и сложность исходного (греческого) языка, который «зело есть хитреиши» и
доступен лишь тем, кто долгие годы изучал его под руководством опытных наставников.
Отсюда Максим заключает, что переводчики и «исправители» (редакторы) смогут
выполнить стоящие перед ними задачи лишь в том случае, «аще грамматичными художествы
и риторскою силою вооружены будут, не от себя сие, но от учителей искуснейших
стяжаша» 150 . Сам автор этих строк, как показывают источники, отличался достаточно
большими филологическими познаниями. О них свидетельствуют, с одной стороны, записи,
сделанные Максимом для обучения своих учеников, проведенный им при подготовке
второго перевода книги Псалмов анализ существующих греческих версий и использование
147 Цит. по кн.: Буланин Д.М. Указ. соч. С. 33.
148 Там же.
149 Там же. С. 34.
150 Ковтун Л.С. Указ. соч. С. 10.
103
толкований Оригена и других авторитетных комментаторов. Интересны и сделанные ученым
греком (вероятно, для учебных целей) глоссы в греческом тексте, которые могли бы
послужить материалом для греческо-славянского словаря.
Акцентирование афонским книжником важности грамматических познаний («и кто что
пишет, или книжная писмена устраяет, или стихи соплетает, или повести изъявляет, или
послания посылает, или что таковых составляет, то все грамматикою снискает» 151 ) дало
основание связывать с его именем создание «грамматической теории перевода» (термин
чешской исследовательницы С. Матхаузеровой). Характерно, что во время суда над ним
важное место заняла чисто грамматическая дискуссия: чтобы устранить совпадение 2-го и
3-го лица единственного числа в форме аориста, Максим заменил эту форму перфектом, в
чем его противники усмотрели отрицание вечности божественного бытия, поскольку
перфект, по их мнению, относился к действиям, имеющим временной предел (вспомним, что
в том же XVI столетии примерно такая же история – хотя и с худшими последствиями –
произошла во Франции с Этьеном Доле). Сам Максим категорически отвергал подобное
обвинение, ссылаясь на то, что грамматическое значение обоих времен синонимично.
4. Другие переводчики XVI столетия
Максим Грек встретил в Москве не только противников. Вокруг него сложился круг
сотрудников-единомышленников, разделявших и пропагандирующих взгляды учителя.
Среди них можно назвать ризничего тверского монастыря, инока Троице-Сергиева
монастыря Силуана (Сильвана), участвовавшего в переводе бесед Иоанна Златоуста, и уже
упоминавшегося выше Нила Курлятева. Именно Силуан подчеркивал необходимость
руководствоваться при переводах прежде всего смыслом исходного текста: «Разума паче
всего искати подобает, его же ничто же честнеище…»152. В свою очередь, Нилу Курлятеву
принадлежит предисловие к выполненному Максимом в 1552 г. переводу Псалтыри, где он
восхваляет ясность слов и фраз, присущую учителю, заодно упрекая его предшественников
за незнание русского языка («перевели ино гречески, ово словенски, и ино сербски, и друга
болгарски, иже не удовлишася (не способны) преложити на русскии язык»153. Но, пожалуй,
наиболее крупным продолжателем дела Максима Грека стал небезызвестный князь Андрей
Михайлович Курбский (1528–1583), считавший афонского книжника своим учителем и после
бегства в Литву в 1564 г. активно стимулировавший в Белоруссии и Украине переводческую
деятельность. Он тратил много усилий для появления исправленных славянских версий
сочинений православных «отцов церкви» и сам активно участвовал в переводах. Среди них –
сочинения Иоанна Златоуста, Иоанна Дамаскина, Василия Великого, Григория Богослова,
Симеона Метафраста. Причем в предисловиях к своим переводам Курбский часто ссылался
на Максима как на непререкаемый авторитет, что было характерно и для других деятелей
православной культуры в Западной Руси. Это вполне понятно, поскольку, находясь под
властью католического Польско-Литовского государства и испытывая все усиливающееся
давление, они стремились, помимо Московской Руси, укрепить связи с греческой церковью,
с которой поддерживали оживленные контакты. Поэтому в следующем XVII столетии
именно Украина и Белоруссия поставляли в Москву наиболее компетентных переводчиков с
греческого языка, выполняя одновременно роль своеобразных посредников для
направлявшихся туда греков. Вместе с тем для успешной борьбы с католической
пропагандой им приходилось обращаться и к латинским источникам, заимствуя оттуда
151 Древняя русская литература: Хрестоматия / Сост. Н.И. Прокофьев. М., 1980. С. 211.
152 Ковтун Л.С. Указ. соч. С. 10.
153 Там же. С. 68.
104
учебные пособия и богословскую литературу, а порой – даже книги Священного Писания.
При этом в Юго-Западной Руси в качестве переводящего (и вообще литературного) языка
мог использоваться не только церковнославянский, но и так называемая «проста мова»,
основу которой составлял язык канцелярский, постепенно начинавший употребляться и вне
деловых текстов. Отсюда возникает еще одна разновидность межъязыковой коммуникации:
«…с XVI в. западнорусские тексты, использующие “просту мову”, переводятся на
церковнославянский язык: одновременно все чаще практикуется перевод московских книг на
язык, более понятный украинцам и белорусам» 154 . Характерно в этой связи и
терминологическое несовпадение: в Московской Руси, когда речь шла о литературном языке,
словом «русский» именовали церковнославянский («словенский», или «словенороссийский»)
язык, а в Юго-Западной Руси им называли «просту мову», противопоставлявшуюся
церковнославянскому.
Что же касается других переводов XVI столетия, то они, как правило, выполнялись
продолжателями геннадиевского кружка (отношение к которому у Максима Грека, несмотря
на совместную работу с его членами, было достаточно настороженным). Так, Дмитрий
Герасимов по заказу новгородского епископа Макария, ставшего впоследствии
митрополитом московским, перевел в 1535 г. Толковую Псалтырь Брунона Вюрцбургского.
С его же именем предположительно связывают перевод латинского сочинения
Максимилиана Трансильвана «О Молукитцких (т. е. Молукских) островах», которую мог
привезти в Россию другой бывший сотрудник Геннадия – Власий. В этом произведении,
написанном в форме письма императору Священной Римской империи германской нации
Карлу V, рассказывается о плавании Магеллана и сделанных во время него географических
открытиях. Вполне вероятным считается участие «геннадиевцев» в переводе Повести о
Лоретской Божьей Матери, оригинал которой пока не найден. Из других сочинений можно
упомянуть выполненный ученым немцем по поручению митрополита Даниила перевод с
немецкого медицинского пособия – «Травника» и ряд переводов с польского: прозаическое
переложение польской поэмы второй половины XV в. «Разговор магистра Поликарпа со
Смертью», представляющей собой религиозно-назидательное произведение с определенной
сатирической окраской, которое подверглось в русской редакции наиболее существенному
сокращению и редактированию, усиливавшему назидательную сторону и устранявшему ее
сатирико-юмористический характер, «Лечебник» И. Спичинского, «Назидатель» Петра
Кресценция, а также «Всемирная хроника» Мартина Бельского, в которой были
представлены и чешские источники. Характерно, что к концу XVI в. появилась еще одна
версия последней, но уже переложенная с «простой мовы», т. е. западно-русского перевода.
Обращает на себя внимание почти полное отсутствие среди переводных памятников
произведений, которые можно было бы отнести к художественной литературе. Хотя, как
видно из предыдущего изложения, переводились тексты не только церковно-религиозного,
но и светского содержания, однако последние представляли собой, если можно так
выразиться,
произведения
познавательно-прикладного
характера
(исторические,
географические, медицинские). В технике передачи могли сочетаться стремление к
дословности и внесение различного рода изменений и купюр, вызванное недостаточным
знакомством переводчика или читателя с реалиями, фигурирующими в оригинале. Так,
например, обстояло дело с переводом сочинения «О Молукитцких островах», где
историограф Педро Мартир де Англериа превратился в «Петра-Мученика» (переводчик
понял часть собственного имени «Мартир» как «мученик»), «раковина» заменена на
привычного «рака» и т. д. В целом состояние переводческого дела в Русском государстве
(которое, по выражению Курбского, было затворено, «аки в адовой твердыне»)
свидетельствовало о сильной культурной изоляции страны, продолжавшейся вплоть до
Смутного времени.
154 Буланин Д.М. Указ. соч. С. 48.
105
5. Основные тенденции развития русского перевода в XVII столетии
XVII в. принес много перемен в жизни страны, отразившихся в интересующей нас
сфере. Прежде всего в этой связи отмечают процесс так называемого «обмирщения» русской
культуры, результатом которого явилось осознание самостоятельной эстетической и
познавательной ценности различных видов искусства. Одним из наиболее заметных его
проявлений стало расширение социальной базы литературы: наряду с духовенством, ранее
занимавшим в среде книжников почти монопольное положение, можно встретить
представителей других сословий (от крестьян до бояр). Усиливается и авторское начало:
появляется все больше подписанных произведений, в том числе и переводных. Начинается и
процесс специализации книжного дела, выделение отдельных жанров (развлекательные
повести, трактаты, посвященные различным областям знаний, учебные пособия и т. д.), хотя
пока еще они и развиваются в рамках единого фонда письменности, создаваемого одними и
теми же писателями и переводчиками. Меняется и соотношение между исходными языками:
большая часть переводов делается с латинского языка, бывшего в этот период языком науки
в европейских странах. За латинским языком шел польский – как в силу его достаточно
широкого распространения среди русских переводчиков (вообще, знание польского языка
считалось к концу XVII столетия в дворянской среде признаком образованности), так и
благодаря тому, что в этот период Польша продолжала быть посредницей в сношениях с
Западом. Меньше переводили с немецкого и белорусского. Случаи перевода с французского
единичны, а с итальянского или испанского пока не переводили совсем. В первой половине
XVII в. почти не выполнялось переводов с греческого языка, за исключением басен Эзопа,
переведенных служившим в посольском приказе Федором Гозвинским 155 , и нескольких
сочинений религиозного характера (литургия апостола Иакова и полемические произведения
против католиков, перевод которых не сохранился или не был осуществлен).
Однако начиная с середины столетия положение начинает меняться. Большую роль
здесь сыграл приезд в 1649 г. группы киевских «ученых старцев», о котором еще будет
сказано ниже. Позднее, в 1685 г., в Москву прибыли выходцы из Греции братья Лихуды –
Иоанникий (в миру Иоанн, 1633–1717) и Софроний (в миру Спиридон, 1652–1730).
Присланные по просьбе патриарха Иоакима для преподавательской деятельности, они также
внесли заметный вклад в формирование греческой образованности. К концу века при
поддержке патриарха возникает так называемая «грекофильская» партия, центром которой
стал Чудов монастырь. Ее представители, имевшие сильные позиции при Печатном дворе и
Московской духовной академии 156 , противопоставили себя «латинофилам»,
ориентировавшимся на европейскую, прежде всего польскую, культуру (сюда относят
Симеона Полоцкого и его ученика Сильвестра Медведева). Грекофилы не только переводили
с греческого на славянский, но и доказывали, что последний лучше подходит для этой цели,
нежели латинский: «И аще случится и преложити это на славенский с греческа, удобно, и
155 Ему же принадлежит перевод с польского языка «Тропника» римского папы Иннокентия III,
относящегося к XIII в.
156 Этa академия (известная под именем Славяно-греко-латинской академии) была основана в 1687 г. (по
другим данным в 1685 г.) и представляла собой первое общеобразовательное высшее учебное заведение в
России; проект ее создания принадлежит Симеону Полоцкому (см. о нем § 6 настоящей главы). Целью
академии была подготовка образованных людей для государства и церкви; первоначально предполагалось
также поручить ей цензуру религиозных книг и суд над отступниками от православия. Преподавались в
академии как духовные, так и светские науки: славянский, греческий и латинский языки, грамматика,
«пиитика», риторика, философия, богословие. Печатный двор – первая типография в Москве, учрежденная в
XVI веке и бывшая центром русского печатного дела.
106
благопристойно, и чинно прелагается, и орфография цела хранится» 157 . В Чудовом
монастыре выполнялись даже (Козмой Афоноиверским) и переводы с церковнославянского
языка на греческий. Способствовала оживлению переводов с греческого церковная реформа
патриарха Никона, целью которой было согласование русского богослужения с греческим и
исправление церковных книг по греческому образцу.
Что касается языка самих переводов (естественно, речь идет о произведениях
светского, в основном беллетристического характера, поскольку религиозная литература, по
определению, ориентировалась на церковнославянские нормы), то в специальной литературе
нет однозначного ответа на этот вопрос. Вероятно, в каждом отдельном случае, в
зависимости от комплекса объективных и субъективных факторов (характер текста, личность
переводчика, его образовательный уровень и т. д.), могли преобладать либо русские, либо
церковнославянские элементы, иногда сочетавшиеся с польскими, белорусскими и
украинскими.
6. Основные жанры переводной литературы
В XVII столетии отмечается проникновение в Россию рыцарских романов. Одним из
первых стал роман о Бове Королевиче, восходящий к французскому источнику и ставший на
Руси «народной книгой», впитавшей множество фольклорных мотивов. Можно назвать
также роман о Брунцвике, пришедший из Чехии, «Повесть о Петре Златых Ключей», также
имеющую французское происхождение, но переведенную с польского языка, и некоторые
другие памятники. Хотя литературно-художественная ценность этих памятников была
достаточно низкой, знакомство с ними знаменовало важный для русской культуры факт
появления
сочинений
чисто
развлекательного
характера,
лишенных
назидательно-дидактической значимости. О единстве переводческого метода здесь также не
приходится говорить: например, «Повесть о Петре Златых Ключей», почти дословно
следующая оригиналу (включая значительное количество полонизмов и украинизмов),
вместе с тем имеет в русской версии существенные отличия: в ней также устранялись
незнакомые реалии, второстепенные персонажи, описания и т. п. Характерно, что переводы
таких произведений оставались анонимными.
XVII столетие знало и ряд переложений (опять-таки с польского языка) различного
рода новеллистических сборников. Так, в 30-е годы появилась «Повесть о семи мудрецах»,
затем – «Римские деяния», «Фацеции», «Апофегматы», «Великое зерцало».
«Повесть о семи мудрецах» восходит к латинскому переводу, выполненному во
Франции в XII–XIII вв. с древнееврейского языка. Ее источником была Индия, а
посредниками – арабская, персидская, сирийская и греческая версии. Русский текст,
сделанный с польского перевода XVI столетия, скорее представлял собой его пересказ.
«Римские деяния» (предположительно созданные в XIII в. на латыни в завоеванной
норманнами Англии) представляют собой рассказы псевдоисторического характера; русский
текст достаточно близко следует за польским.
Польские «Фацеции» состояли из новелл, собранных из латинских и немецких
источников. В них можно найти и жанровые сценки с простой фабулой, и
псевдоисторические анекдоты, и изречения, приписываемые тем или иным знаменитым
людям. И здесь при переводе на русский язык дословное следование оригиналу сочетается с
его свободной обработкой. Близок к «Фацециям» и сборник «Апофегматы», с которым
московские читатели познакомились не позднее последней трети XVII в.
«Великое зерцало» ведет свое происхождение от латинской книги, составленной в
Нидерландах, и включает в себя главным образом произведения религиозно-дидактического
содержания. По замыслу составителей, этот сборник (как, впрочем, и «Римские деяния»)
157 Цит. по кн.: Буланин Д.М. Указ. соч. С. 37.
107
должен был обеспечивать проповедников иллюстративным материалом, однако
первоначальное назначение часто забывалось и оба памятника воспринимались как
беллетристические повествования. Известны два перевода «Великого зерцала» (аналогично
обстояло дело с «Апофегматами» и «Римскими деяниями»). Первый был выполнен по
приказу царя Алексея Михайловича в 1677 г. группой из пяти переводчиков Посольского
приказа: Семена Лаврецкого, Гавриила Дорофеева, Григория Кульчицкого, Ивана
Гуданского и Ивана Васютинского, получивших, кстати, за свой труд по сто сальных свечей
в качестве вознаграждения. При редактировании были исключены некоторые новеллы,
устранен католический оттенок, опущены или изменены отдельные детали, а также введены
некоторые подробности, характерные для русской жизни, что, однако, не меняет общего
дословного характера перевода. Во втором переводе (который, как предполагают, делался
уже не по заказу, а для себя) эта тенденция приспособления к русской действительности
проявилась еще отчетливее.
Крайне слабо представлено было в переводной литературе XVII столетия античное
наследие. Если не считать упомянутых выше басен Эзопа в переводе Гозвинского (позднее
появились еще две их версии, создателями которых были Андрей Виниус и Петр
Кашинский), то можно назвать лишь несколько памятников, в большинстве своем не
относящихся к художественной литературе в собственном смысле слова (хотя грань между
«художественными» и «нехудожественными» текстами здесь достаточно условна). Это не
дошедшие до нас части «Истории» греческого автора Фукидида и «Панегирика»,
написанного в честь римского императора Траяна Плинием Младшим, которые переводил
Епифаний Славинецкий, «История Филиппа» римского историка эпохи императора Августа
Помпея Трога, сочинение Фронтина о военном искусстве, переведенное Карионом
Истоминым, и незаконченный перевод «Физики» Аристотеля. Иногда к приведенному
списку присовокупляют также «Метаморфозы» Овидия, переложенные со стихотворений
польской версии Валериана Отфинского, однако многим исследователям представляется
более правильным отнесение последнего уже к XVIII в.
Наконец, говоря о переводной литературе XVII столетия, нельзя не отметить
зарождения стихотворного перевода. Один из первых опытов – причем с украинского языка
– принадлежал князю И.А. Хворостинину и носил антиеретическую направленность. В
дальнейшем переводились стихи разных жанров, главным образом с польского языка
(произведения Бартоша Патроцкого, Андрея Белобоцкого, Яна Кохановского и др.). Стихами
были даже переведены лечебник «Управление здравия» и стихотворные вставки в
прозаических произведениях. Стихотворным переводом с немецкого начинается и русская
драматургия – пьеса «Артаксерксово действо», автором которой был пастор Иоанн Грегори.
Завершая разговор об основных жанрах переводной литературы XVII столетия,
необходимо назвать и сочинения утилитарно-прикладного научного характера (трактаты по
военному делу, географии, геометрии, астрономии, экономике, медицине, анатомии и т. п.).
Появляются первые словари (латино-греко-славянский, российско-латино-шведский,
польско-славянский и др.).
Что же касается переводов духовной литературы, то они в этот период не только
занимали весьма важное место, но по качеству даже превосходили наследие предыдущих
эпох. Однако теперь книги религиозного содержания стали одним из специальных разделов
письменности, не покрывая всего содержания последней. Именно их межъязыковую
передачу и имели в виду авторы рассматриваемой эпохи в своих теоретических
рассуждениях о переводе, о которых будет сказано в следующем параграфе.
7. Переводчики XVII века и развитие переводческой мысли
Если исключить многочисленную группу «случайных» или «разовых» (по выражению
академика А.И. Соболевского) переводчиков, с одной стороны, и нескольких
высокопоставленных царских приближенных (вроде Андрея Матвеева, Богданова, князя
108
Кропоткина), для которых перевод (главным образом с польского языка) являлся своего рода
увлечением, – с другой, то можно говорить о следующих представителях русской
переводческой традиции интересующего нас периода.
Прежде всего это переводчики Посольского приказа, выполнявшие основную часть
заказов на переводы иноязычных произведений. Традиционно результаты их деятельности в
большинстве случаев получали у позднейших исследователей достаточно негативную
оценку. Так, А.И. Соболевский, отмечая, что немалую их часть составляли «выходцы из
Южной и Западной России, поляки, немцы, голландцы, люди с ничтожным образованием,
безо всякой литературной подготовки», характеризовал их следующим образом:
«Большинство из них совсем не знает литературного языка Московской Руси –
церковнославянский язык, многим мало известен даже живой русский язык того времени. И
вот одни переводят с польского так, что их перевод не что иное, как переписанный русскими
буквами польский текст оригинала, у другого мы встречаемся то с так называемым
белорусским языком, то со смешною смесью элементов церковнославянского,
великорусского, белорусского и польского, у третьих такой русский язык, что читателю
нужно много думать, чтобы догадаться, что говорится в иностранном оригинале»158.
Не могло не сказаться на качестве переводов и то обстоятельство, что среди
переводчиков, причисленных к Посольскому приказу, практически отсутствовала какая-то
тематическая специализация: сегодня они могли выполнять заказ по переводу учебника
верховой езды, а завтра – перелагать сочинение, посвященное военному делу, – в
зависимости от потребностей правительства. Вместе с тем было бы крайне несправедливо
недооценивать вклад служащих Посольского приказа в культурное развитие страны.
«Работники приказа оставили след во всех почти разделах литературы, особенно переводной:
помимо информационных сводок («Вестей Курантов») они должны были переводить
специальные научные исследования, они переводили и составляли лексиконы, они трудились
над компиляциями, утверждавшими достоинство Московского Царства и правящей
династии, готовили учебные пособия для членов царской семьи, переводили учительную и
развлекательную литературу, участвовали в подготовке первых пьес русского театра» 159 .
Именно в их среде вырабатывался тот переводящий язык, который уже в следующем XVIII
столетии был узаконен распоряжением Петра I, адресованном переводчику Феодору
Поликарпову: «Высоких слов славенских класть не надобеть, но Посольского приказу
употреби слова»160.
Однако при всем разнообразии деятельности этой группы переводчиков (имена
некоторых из них упоминались в предыдущем разделе) одна жанровая разновидность
переводной литературы – произведения религиозно-духовного содержания – находилась
фактически вне сферы их компетенции. Ею занимались уже специалисты, как правило, сами
принадлежащие к духовенству.
Прежде всего следует назвать группу украинских «ученых старцев», приглашенных в
1649 г. в Москву для работы с церковной литературой и преподавания греческого и
латинского языков. Первое место среди них бесспорно принадлежит Епифанию
Славинецкому (ум. в 1675 г.). Знаток нескольких языков (помимо греческого и латинского в
их число, по сообщениям источников, входил и древнееврейский), Епифаний после переезда
в Москву вначале обосновался в Андреевском Преображенском монастыре, а позже перешел
в Чудов монастырь, где оставался иеромонахом в течение 26 лет, одновременно занимаясь
158 Соболевский А.И. Западное влияние на литературу Московской Руси XV–XVII веков. СПб., 1899. С.
12–13.
159 Буланин Д.М. Указ. соч. С. 71.
160 Там же. С. 51.
109
преподавательской и переводческой деятельностью. Репертуар последней был весьма
обширен. Помимо книг различного содержания, заказанных московскими властями
(сочинения по космографии, анатомии, географии и т. д.), Епифаний (составивший также
греко-славянский и латино-славянский лексиконы) переводил и редактировал издания
религиозной литературы (богослужебные книги, жития святых и др.). При этом он уделял
много внимания филологической работе над текстами, что особенно заметно на примере
сборника сочинений Отцов Церкви, изданного в 1665 г. и предназначавшегося для замены
несовершенных с точки зрения составителя древних переводов. В 1674 г. произошло
событие, которое должно было стать достойным венцом жизненного пути бывшего
преподавателя Киево-Могилянской коллегии161: по инициативе царя Алексея Михайловича
«Священный Собор, преосвященные митрополиты, архиепископы всея великия России
разных епархий благословили преводити Библию всю вновь, Ветхий и Новый Завет, ему
иеромонаху Епифанию Славинецкому с книг греческих самых семидесятых
переведенные» 162 . Будучи сотрудником патриарха Никона (и, кстати, пытавшийся
облегчить его участь на Соборе 1660 г., впервые осудившем честолюбивого иерарха),
Епифаний сам отмечал, что «грех еличейший есть нам, Словенам, Православным
христианам, и укоризна, и бесчестие крайнейшее от иностранных народов… яко не имамы
Библии, добре переведенныи, паще же в Святом Евангелии премногая суть
прегрешения» 163 . Для реализации этого замысла «претолковник изящный Священных
Писаний» (как гласила посвященная ему эпитафия) создал авторитетную комиссию из
«чтецов греческих и латинских книг и писцов, добре знающих по грамматице славенстей
правописание» 164 и горячо взялся за дело. Однако перевести ему удалось лишь книги
Нового Завета, причем завершить их редактирование ученому старцу помешала смерть,
после которой создание новой версии церковнославянской Библии приостановилось почти
на полвека.
Говоря о методе, которым пользовался Епифаний при передаче иноязычного текста,
позднейшие исследования акцентировали внимание на буквализме, часто затрудняющем
восприятие и понимание его переводов. Эта установка, опиравшаяся на отмеченное выше
убеждение в близости церковнославянского языка греческому, особенно ярко проявилась в
деятельности ученика и последователя Епифания – монаха Чудовского монастыря Евфимия,
переводчика трудов христианского автора III в. Дионисия Александрийского и других
религиозных сочинений. В своем стремлении как можно ближе следовать за греческим
оригиналом, Евтимий доходил до использования греческих слов со славянскими
грамматическими элементами, частично сохранившими графику источника. Он дал и
теоретическое обоснование подобного принципа: «Подобает истинно и право преводити от
слова и до слова, преписывати, паче же преводити от языка на язык, яко писаша самим
святии отци древнии еллинским диалектом… и не токмо речение, лежащее во Святом
Писании, пременити не безбедно есть, но и само сторонное препинание, запяту или точку не
на подобающем месте положити – велику творит тщету и разум Писания растлевает»165.
161 Эта коллегия (впоследствии академия) была основана митрополитом Киевским Петром Могилой в
1631 г. по образцу иезуитских учебных заведений «для преподавания свободных наук на греческом, славянском
и латинском языках». Ее главной задачей было укрепление позиций православной церкви на Украине,
находившейся тогда под властью католической Польши.
162 Рижский И.M. Указ. соч. С. 112.
163 Там же.
164 Буланин Д.М. Указ. соч. С. 67–68.
165 Тарковский Р.Б. О системе пословного перевода в России / Труды отдела древней русской литературы.
110
Столь крайняя позиция вызывала недовольство у современников чудовского инока,
настроения которых выразил – правда, уже в XVIII в. – упоминавшийся выше Федор
Поликарпов, отозвавшийся об одном из переводов Евфимия следующим образом: «Книга
Григория Богослова Назианзена, с прочими, иже в ней, преведена необыкновенною
славянщизною, паче же рещи еллинизмом, и затем о ней мнози недоумевают и
отбегают» 166 . Вместе с тем Евфимий, как и Епифаний, уделял большое внимание
филологической работе над текстом, привлекая многие списки, тщательно редактируя свои
переводы и снабжая их справочным аппаратом – оглавлениями и указателями.
Среди активных участников Никоновской реформы выделяется колоритная фигура
Арсения Грека, прибывшего в Россию в 1649 г. (т. е. почти одновременно с киевскими
старцами) и основавшего в ней школу с преподаванием латинского и греческого языков.
Обвиненный в измене православию и сосланный в 1650 г. в Соловецкий монастырь, он был
два года спустя возвращен в Москву по приказу самого патриарха, поручившего ему
руководство «справным делом» (в обязанности справщиков входили перевод с греческого,
сверка его со славянским текстом и редактирование с использованием древних греческих и
славянских рукописей). После же падения некогда всесильного Никона Арсению вновь
пришлось несколько лет провести на Соловках.
В лагере «латинофилов» выделяется прежде всего деятельность Симеона Полоцкого
(Самуила
Емельяновича
Петровского-Ситниановича,
1629–1680).
Воспитанник
Киево-Могилянской коллегии, с 1664 г. живший в Москве и пользовавшийся доверием
Алексея Михайловича (в 1667 г. он был назначен воспитателем царских детей), Симеон
оставил сравнительно небольшое количество переводов (книгу папы Григория Великого об
обязанностях пастыря, фрагменты из сочинений Петра Альфонса и Винцента де Бове). Особо
выделяется версия «Псалтыри рифмотворной», восходящая к польскому сочинению Яна
Кохановского, но представляющая собой скорее перенос иноязычного образца на русскую
почву. Однако гораздо более важен его вклад в разработку теоретических проблем перевода,
основной принцип которого сформулирован им в полемическом сочинении «Жезл
правления» следующим образом: «Образ той прототипу своему или первообразному благо
уподобляется, иже во всех частех праведне ему ответует. Сказатель же или преводитель
странного языка сей есть верный, иже и разум, и речения преводит неложно, ничесо же
оставляя. Греческая Святая Писания суть нам славянам прототипом, иже есть первообразное,
от их же вся книги наша преводим, ничесо же прилагающе или отъемлюще, да совершенне
им уподобимся. Тем же аще что в древних преводех или непризрением, или недомыслием,
или нерадением оставися, добре ныне исправляется приложением»167.
Таким образом, наиболее выдающиеся представители обеих партий – «грекофильской»
и «латинофильской» – сформулировали свое отношение к принципам межъязыковой
передачи, причем, как отмечала чешская исследовательница Светла Матхаудерова, если
Евфимий Чудовский акцентировал внимание на том, чтобы «речение и разум» не были
переменены, то Симеон Полоцкий требует, чтобы они были переведены и ничего не было
оставлено.
Таким образом, «пословной» концепции перевода вновь была противопоставлена
ориентация на выявление грамматического соотношения между системами исходного и
переводящего языков, возрождавшая на новом этапе идеи Максима Грека168.
М., 1974. Т. 29. С. 246.
166 Буланин Д.М. Указ. соч. С. 22.
167 Буланин Д.М. Указ. соч. С. 34–35.
168 С.М. Матхаузерова предложила называть концепцию Симеона Полоцкого «синтетической», считая, что
она объединяет (синтезирует) все предыдущие теории. Д.М. Буланин предпочитает применительно к ней
111
О взаимоотношениях между представителями обоих течений говорит тот факт, что,
подбирая себе сотрудников для предполагаемого перевода Библии и включив в их число
Евфимия Чудовского, «Симеону же Полоцкому не изволи отец Епифаний (Славинецкий. –
Л.Н., Г.Х.) у дела сего быти того ради, зане аще и учен бе, по-латински точию, гречески же
ниже малейши что-либо знаше».
Вместе с тем в специальной литературе отмечалось, что сама оппозиция «грекофилов»
и «латинофилов» носила в значительной степени условный характер. Так, греческая партия в
лице своих наиболее ярких представителей – чудовского иеродиакона Дамаскина, Евфимия,
братьев Лихудов – пользовалась и латинскими источниками. В ее среде было много людей,
которых Дамаскин окрестил «пестрыми», т. е. занимавшими колеблющуюся позицию.
В этой связи можно вспомнить Кариона Истомина (1650–1717). С одной стороны,
будучи монахом Чудова монастыря и справщиком Печатного двора – цитаделей
«грекофилов», он не мог не разделять многие их положения. С другой стороны, в поэзии
Карион Истомин выступал как продолжатель Симеона Полоцкого, а среди его переводов мы
находим латиноязычные произведения – упомянутую выше книгу Фронтина о военном
искусстве и сочинение Псевдо-Августина «Книга о видении Христа», что сближает его с
противоположной партией.
С такими итогами подошла русская переводческая традиция к XVIII столетию,
открывшему новый этап в жизни страны, который существеннейшим образом повлиял на
дальнейшее развитие перевода и переводческой мысли.
Глава 2
Русский перевод XVIII века: основные черты и особенности
1. Переводная литература Петровской эпохи
Крупнейший русский историк прошлого столетия СМ. Соловьев, касаясь
реформаторской деятельности Петра Великого и его стремления просветить своих
подданных, специально отмечал: «Для школ и для распространения сведений между
любознательными взрослыми людьми нужны были книги на русском языке, прежде всего
учебники. Понятно, что нужно было переводить их с иностранных языков: понятно, что дело
перевода книг было одним из самых важных и самых трудных дел… мы уже должны ждать,
что Петр усердно займется им: он не только указывал, какие книги надобно переводить, но и
требовал переводы к себе, сам исправлял их, учил, как надобно переводить… до самой
кончины своей он продолжает обращать на него свое внимание»169.
Своеобразным итогом этих усилий стал изданный 23 января 1724 г., т. е. незадолго до
смерти царя, указ, в котором говорилось: «Для переводу книг нужны переводчики, а
особливо для художественных170, понеже никакой переводчик, не умея того художества, о
котором переводит, перевесть то не может; того ради заранее сие сделать надобно таким
образом: которые умеют языки, а художеств не умеют, тех отдать учиться художествам, а
которые умеют художества, а языку не умеют, тех послать учиться языкам, и чтоб все из
русских или иноземцев, кои или здесь родились или зело малы приехали и наш язык, как
природный, знают, понеже на свой язык всегда легче переводить, нежели с своего на чужой.
говорить о дальнейшем этапе развития «грамматической» теории перевода, представителем которой в
предшествующем столетии был Максим Грек.
169 Соловьев С.М. Чтения и рассказы по истории России. М., 1989.
170 Соловьев С.М. Указ. соч. С. 529, 578.
112
Художества же следующие: математическое… – механическое, хирургическое, архитектур
цивилис [гражданская архитектура], анатомическое, ботаническое, милитарис [военное дело]
и прочия тому подобные»171.
Таким образом, в соответствии с государственными потребностями страны,
переводиться
должна
была
в
первую
очередь
специальная
литература
утилитарно-практического характера (по подсчетам позднейших исследователей, на долю
художественных произведений в нашем понимании приходилось не более 4 % всей печатной
продукции того времени). К ней следует, правда, добавить труды по истории,
юриспруденции, политическим учениям т. п., но они также отбирались, исходя из
представления «о пользе общественной» (сочинения Г. Гроция, С. Пуфендорфа, Юста
Липсия, Тита Ливия, Квинта Курция и др.)
Обращает на себя внимание, что литература религиозного характера не была включена
в составленный царем перечень, а сам Петр, посылая как-то книгу с двумя трактатами – «о
должности человека и гражданина» и «о вере христианской», – потребовал, чтобы переведен
был только первый из них, «понеже в другом не чаю к пользе нужде быть»172. Вместе с тем
и в петровскую эпоху продолжалась в определенной степени разработка проблем, связанных
с библейскими переводами, причем здесь можно отметить наличие двух тенденций. С одной
стороны, в 1712 г. был издан специальный царский указ об издании исправленного текста
славянской Библии, который надлежало отредактировать и согласовать «с греческою
семидесяти преводников Библиею» (т. е. с Септуагинтой). Эта работа осуществлялась
архимандритом Феофилактом Лопатинским и уже известным нам Софронием Лихудом с
несколькими помощниками под наблюдением митрополита Стефана Яворского. Однако в
связи с рядом обстоятельств субъективного и объективного характера довести задуманное
предприятие до конца удалось лишь полвека спустя, в царствование дочери Петра
Елизаветы, когда двумя изданиями (в 1751 и 1756) вышла в свет так называемая
Елизаветинская Библия.
С другой стороны, в связи с общим изменением языковой ситуации в России и
ограничением сферы использования церковнославянского языка, при поддержке царя и его
первого помощника в церковной сфере архиепископа Феофана Прокоповича (1681–1736)173,
был поставлен вопрос о переводе Священного Писания на русский язык. Первые опыты
такого рода проводились в Юго-Западной Руси уже начиная с XVI в.; в 1683 г. в Москве
появилась русская Псалтырь Авраамия Фирсова, переведенная, по-видимому, с польского
«на наш простой словенской язык… без всякого украшения, удобнейшего ради разума»174.
Однако, несмотря на отдельные опыты, продолжавшиеся и в течение XVIII столетия,
появилась русская Библия только в XIX в.175 Разумеется, продолжала переводиться и иная
171 «Художествами» называются здесь различные области знаний, преимущественно прикладного
характера.
172 Пекарский П. Наука и литература в России при Петре Великом. Т. 1. СПб., 1862. С. 213.
173 Феофан Прокопович родился в Киеве, получил образование в Киево-Могилянской академии и в
иезуитской коллегии Святого Афанасия в Риме, где принял католичество, по возвращении в Киев в 1704 г.
вновь обратился в православие, был преподавателем и ректором Киево-Могилянской академии. В 1716 г. был
вызван Петром в Петербург и назначен епископом Псковским, в 1721 г. занимал должность вице-президента
Святейшего синода. С 1724 г. до смерти – архиепископ Новгородский, получил известность как драматург и
стихотворец.
174 Успенский Б.А. Краткий очерк истории русского литературного языка (XI–XIX вв.). М., 1994. С. 94.
175 Этот перевод, в выполнении которого приняли участие все российские академии, вышел в свет «по
благословлению Святейшего правительствующего синода» в 1876 г. и получил название Синодальной Библии.
Он до сих пор остается основным русским текстом Священного Писания, несмотря на определенную
113
литература
для
специально-церковных
нужд,
а
также
отдельные
религиозно-моралистические и мистические трактаты (например, сочинения Фомы
Кемпийского и Иоганна Гергада), хотя они занимали в общем объеме переводной
литературы явно периферийное место.
2. Особенности передачи иноязычных текстов в Петровскую эпоху
Отмеченный утилитаризм отношения к переводу имел ряд последствий. Во-первых,
представлялось не столь важным соблюдение принципа переводить с оригинала, и переводы
«из вторых» («третьих» и т. д.) рук получили достаточно широкое распространение: трактат
Джона Локка о государстве был переведен с латинского, сочинение Фомы Кемпийского – с
французского, а книга Поля Рико о турецкой монархии, обозначенная как перевод с
польского, представляла собой переложение итальянской версии французского перевода
английского оригинала. Указанная особенность распространялась и на художественную
литературу – «Метаморфозы» Овидия были переведены с польского, «Гюлистан» Саади – с
немецкого. «Попадая в Россию, иностранные книги как бы теряли свой национальный
облик»176.
Во-вторых, принцип отбора «полезного» не только допускал, но зачастую и прямо
предписывал не воспроизводить подлинник целиком, а прибегать к его реферированию и
сокращению, отбрасывая то, что представлялось малозначительным или излишним. Именно
в подобном духе инструктировал переводчиков сам Петр, сопроводивший один из
предназначавшихся для перевода трудов по сельскому хозяйству характерным замечанием:
«Понеже немцы обыкли многими рассказами негодными книги свои наполнять только для
того, чтобы велики казались, чего ради и о хлебопашестве трактат выправить, вычерня
негодное и для примеру посылаю, дабы по сему книги переложены были без лишних
рассказов, которые время только тратят и у чтущих охоту отъемлют» 177 . Именно так и
поступил, кстати, указанный выше Феофан Прокопович, предваривший переведенный им
латинский трактат обращением к царю, в котором сообщал, что с соизволения последнего
сокращал и устранял части текста, лишенные интереса для читателя. Однако Петр резко
отрицательно относился к попыткам делать в переводимом тексте купюры, вызванные не
деловыми, а субъективно-пристрастными соображениями. Когда один из виднейших
переводчиков петровской эпохи Гавриил Бужинский (1680–1731) 178 представил в 1714 г.
перевод исторического трактата С. Пуффендорфа, где было пропущено высказывание автора
о России, не слишком лестное для национального самолюбия, царь в достаточно энергичных
выражениях высказал свое неудовольствие и приказал точно воспроизвести
соответствующее место подлинника.
В-третьих, установка на практические нужды обусловливала и метод передачи,
ориентированный, говоря современным языком, на получателя информации. Здесь
устарелость языка. В XIX–XX вв. создавались и некоторые другие версии книг Ветхого и Нового Заветов;
в 1993 г. Всемирный Библейский переводческий центр в США опубликовал книгу: «Библия. Современный
перевод».
176 Николаев С.И. Первая четверть XVIII века: Эпоха Петра I. История русской переводной художественной
литературы. С. 7б.
177 Соловьев С.М. Указ. соч. С. 578.
178 Гавриил Бужинский родился на Украине, окончил Киево-Могилянскую академию, преподавал и занимал
пост префекта Московской духовной академии. В 1714 г. был вызван Петром в Петербург, находился на
различных церковных должностях, занимался научными и учебными делами, имел титул проректора школ и
типографии. С 1726 г. до смерти – епископ Рязанский.
114
опять-таки надлежало руководствоваться ясно выраженной директивой монарха: «Не
надлежит речь от речи хранить в переводе; но точно его выразумев, на свой язык уже так
писать, как внятнее может быть»179.
Однако на пути к требуемой царем «внятности» перед переводчиками возникало
достаточно большое количество трудностей как объективного, так и субъективного порядка.
Прежде всего необходимо было определиться с выбором самого переводящего языка,
учитывая наличие церковнославянско-русского двуязычия. Говоря словами уже несколько
раз цитировавшегося нами выше С.М. Соловьева, «ученые люди, знающие иностранные
языки, переводчики привыкли к книжному языку и живой язык, народный был в их глазах
языком подлых людей»180. Однако создание нового литературного языка, опирающегося на
собственно русскую основу, встало на повестку дня в качестве одной из важнейших задач
культурного развития. Огромную роль в ее осуществлении должна была сыграть переводная
литература, поскольку новое содержание, с которым она знакомила русского читателя,
требовало и новых форм выражения. Приведенное в предыдущей главе указание Петра
Федору Поликарпову – избегать при переводе «высоких слов славенских», отдавая
предпочтение словам «Посольского приказу» – являлось своеобразной официальной
санкцией процесса оттеснения церковнославянского языка в достаточно узкую
богослужебно-культовую сферу, внешним проявлением чего стало введение гражданского
шрифта.
Далее, имея дело с литературой, резко отличавшейся по своему характеру от
традиционной «славяно-российской» книжности и зачастую повествовавшей о
малознакомых или даже совсем не знакомых предметах, переводчики не могли не
испытывать огромных затруднений уже на уровне рецепции (восприятия) подлежащих
передаче произведений. Жалобы на «темноту» и «скрытность» исходного текста – особенно
когда речь шла о сочинениях отвлеченного характера – являются своего рода «общими
местами» в высказываниях переводчиков петровской эпохи. Феофан Прокопович
признавался, что, несмотря на все старания, ему так и не удалось «всю темноту и
стронотность прогнати во переведении» (т. е. в переводе) с латинского языка трактата
испанского
дипломата
Диего
де
Сааведра
Фахардо
«Изображение
христианско-политического властелина», а один из его коллег вспоминал, что из-за
«субтильности» содержания и «зело спутанного немецкого стиля» некоего труда ему за
целый день удавалось воссоздать на своем языке не более десяти строк подлинника.
Характерно, что издатели вышедших в свет вскоре после смерти Петра I комментариев
Академии наук, указывая, что квалификация переводчиков была предметом особой заботы
(«всякому преводнику такие диссертации (рассуждения) переводить давали, о нем же
известно знали, что он вещь оную наилутче разумеет, к тому же и самый перевод в
присутствии всех преводников читан и свидетельствован бысть», причем последние «на сие
смотрели, дабы оный яко вразумителен, тако и благоприятен был»), тем не менее сочли
необходимым предупредить читателя: «Не сетуй же на перевод, якобы оный был
невразумителен или не весма красен, ведати бо подобает, что весма трудная есть вещь добре
переводити, ибо не точию оба оные языки, с которого и на который переводится, совершенно
знать надлежит, но и самые переводимые вещи ясное имети разумение»181. Наконец, даже
при хорошем понимании оригинала, процесс его межъязыковой передачи неизбежно
наталкивался – особенно если речь шла о специальной литературе – на сложности,
вызванные фактическим отсутствием соответствующей терминологии (С.М. Соловьев
179 Соколов С.М. Указ. соч. С. 529.
180 Там же.
181 Пекарский П. История императорской Академии наук в Петербурге. Т. 2. СПб., 1873. С. 17.
115
говорил в связи с этим о «страшной трудности передачи научных понятий на языке народа, у
которого до сих пор не было науки») 182. Один из иностранных дипломатов при петровском
дворе рассказал о печальной судьбе некоего переводчика, получившего от царя задание
перевести с французского языка обширный труд по садоводству и в отчаянии покончившего
с собой из-за невозможности подобрать адекватные соответствия техническим выражениям
оригинала.
Указанные моменты предопределяли и фактический отказ подавляющего большинства
переводчиков петровской эпохи от задачи воспроизведения стилистических особенностей
оригинала. Здесь они также имели четкое указание самого монарха: «Все перевесть нашим
штилем, а за их штилем не гнаться»183. Так, переводчик латинского политического трактата
голландского филолога XVI в. Юста Липсия монах Симон Кохановский отмечал, что
позволял себе довольно значительные отступления от подлинника и различного рода
сокращения и добавления вплоть до исключения отдельных примеров автора и замене их
другими, заимствованными у римского историка Тита Ливия. По его собственным словам, он
«не везде смотрел на латинские слова Юста Липсия, но точию смотрел на силу истории,
чтобы история русским языком была истинна, ясна и всякому вразумительна… Убо ведати
подобает доброхотному читателю, что я в переводе сем не порабощен был помянутого
автора штилю, но едино служил истине, чтоб ниже мала была изменена сила и истина
истории, того ради сие предвозвещаю в преддверии последующих повестей, дабы кому не
дивно было, что не слово в слово переведены; но смотрел, что самая истинная сила истории
неизменна есть»184.
Хотя такая концепция (предназначенная в первую очередь для передачи научной и
специальной литературы, но нашедшая отражение и в переводах художественных
произведений) в какой-то степени стирала грань между переводным и оригинальным
творчеством, однако именно в петровскую эпоху начало формироваться (естественно, речь
идет о прозаических текстах) представление о своеобразной переводческой этике,
исключающей полный произвол по отношению к автору. Тот самый Феофан Прокопович,
который, как мы видели выше, с санкции царя подверг текст оригинала довольно
существенным изменениям, объясняя их подобно многим своим коллегам, темнотой и
непонятностью автора во многих местах, вместе с тем отмечал и невозможность слишком
сильного отклонения от него, настаивая на необходимости некоего «среднего пути»: «…Аще
бо бы тако кто его превести потщался, дабы немало следов наречия его не остатися, была бы
вещь отнюдь не уразуменная, стропотная и жестокая. Аще же бы всяко разнствующим и
далече отходящим от слова его образом толковати восхотел кто, не было бы то преводити, но
свое новое нечто писати. Между сим убо и овым некое средствие держати тщахомся…»185.
Еще резче высказался Гавриил Бужинский, подчеркивавший необходимость уважительного
отношения к исходному тексту и – вопреки высказывавшемуся некоторыми последующими
исследователями мнению об отсутствии в России XVIII в. понятия плагиата – прямо
приравнивавший чрезмерную вольность к литературному воровству: «Преведохом же сию
книгу, якоже от самого автора сложена есть, ничто же пременше, ничто же приложивше или
убавивше, да не таковая творяще, явимся чуждые труды (яко же мнози творят) себе
прославляти и величати»186.
182 Соловьев С.М. Указ. соч. С. 529.
183 Пекарский П. Наука и литература. Т. I. С. 157.
184 Там же. С. 219.
185 Там же. С. 215–216.
186 Там же. С. 330.
116
3. Проблема передачи терминов
Как уже отмечалось, для переводчиков петровской эпохи, занимавшихся
преимущественно переводом научно-технической и специальной литературы, особую
трудность представляла передача специальных терминов, отсутствовавших в русском языке.
Указанная проблема сохраняла свою актуальность и в последующие десятилетия, что
ставило на повестку дня вопрос о разработке собственной терминологической системы. Для
разрешения этой задачи предлагались разные пути, причем здесь можно отметить
проявление двух тенденций: заимствования недостающих единиц из европейских языков и
попыток подбора или создания соответствовавших им русских эквивалентов. Однако
следовать названным путям, так сказать, в чистом виде, было (даже в рамках одного и того
же текста) довольно сложно, вследствие чего часто приходится наблюдать своеобразную
комбинацию разных способов. Так, переводчик одного научного трактата, объявив в
предисловии, что специально оставлял непереведенные греческие и латинские термины,
«ради лучшего в деле знания» (т. е. чтобы не исказить содержание текста), вместе с тем
осознавал, что подобный принцип во многих случаях лишает перевод доступности, и
вынужден был от него отступать, давая в скобках русский перевод или попеременно
употребляя свою и чужую лексическую единицу (например, «ангуль» – «угол», «экватор» –
«уравнитель» и т. п.). Однако сами попытки создания русской терминологии далеко не
всегда приводили к успеху. Так обстояло дело, например, с предложенными В.К.
Тредиаковским «эквивалентами» типа неологизмов «безместие» (для передачи французского
absurdite – «абсурд»), «недействие» (фр. inertie – «инерция»), «назнаменование» (фр.
embleme – «эмблема») и т. д. Наряду с ними у Тредиаковского встречалось и использование
русских слов, приблизительно воспроизводящих соответствующие иноязычные
(«всенародный» для epidimeque – «эпидимеческий», «внезапный» для panique –
«панический», «учение» для erudition – «эрудиция»), а также случаи описательного перевода
при помощи словосочетаний, вроде: «предверженная вещь» (для object – «объект»), «сила
капелек» (для essence – «эссенция»), «жар исступления» (для entousiasme – «энтузиазм»),
«телесное мановение» (для geste – «жест»), «урочный округ» (для periode – «период») и т. п.
Любопытно отметить, что свою терминотворческую деятельность Тредиаковский пытался
обосновать ссылками на церковнославянскую традицию, отвечая в 1752 г. на упреки
академика Г.Ф. Миллера (немца по происхождению) не лишенным сарказма замечанием:
«Правда, может г. асессор187 сомневаться о терминах, как человек чужестранный; но оныи
термины подтверждаются все книгами нашими церковными, из которых я их взял»188.
Однако на этом поприще у Тредиаковского были и гораздо более близкие
предшественники. В первую очередь здесь можно назвать имя Антиоха Дмитриевича
Кантемира (1708–1744).
Сын союзного Петру I молдавского господаря, вынужденного переселиться в Россию
после неудачи Прутского похода против Турции, получивший блестящее разностороннее
образование, зачинатель русского классицизма, политический деятель и дипломат, автор
ряда сатир и басен, Кантемир, переводя книгу французского мыслителя Б. Фонтенеля
«Разговоры о множестве миров», представлявшую собой своеобразное сочетание
философии, естествознания и беллетристики, счел необходимым снабдить свой труд
примечаниями, в которых давалось толкование использованных переводчиком иноязычных
слов, «которые и не хотя принужден был употребить, своих равносильных не имея», а также
187 Чин Миллера в соответствии с «Табелью о рангах».
188 Винокур Г.О. Избранные работы по русскому языку. М., 1959. С. 131.
117
русских лексических единиц, использованных в новом значении. Аналогичным образом
приходилось ему поступать и при передаче художественных и исторических произведений
(сочинения Анакреонта, Юстина, Корнелия Непота и др.), о чем говорится в предисловии к
переводу «Посланий» («Писем») Горация: «Во многих местах я предпочел переводить
Горация слово от слова, хотя сам чувствовал, что принужден был к тому употребить или
слова, или образы речения новые и потому не вовсе вразумительные читателю, в латинском
языке неискусному. Поступок тот тем извиняю, что я предпринял перевод сей не только для
тех, которые довольствуются просто читать на русском языке «Письма» Горациевы,
по-латински не умея; но и для тех, кои учатся латинскому языку и желают подлинник
совершенно выразуметь. Да еще и другая польза от того произойдет, если напоследок те
новые слова и речения в обыкновение войдут, понеже через то обогатится язык наш,
который конец в переводе книг забывать не должно.
К тому мне столь большая надежда основана, что те введенные мною новые слова и
речения не противятся сродству языка русского, и я не оставил оных силу изъяснить в
приложенных примечаниях, так чтоб всякому вразумительны, нужны были те примечания;
со временем оные новизны, может быть, так присвоены будут народу, что никакого толку
требовать не будут»189.
Оценивая итоги указанной работы Кантемира и Тредиаковского (а также их менее
именитых коллег), обычно обращают внимание на то обстоятельство, что при всей
скромности реальных ее достижений, в частности малопригодности большинства созданных
ими терминов в силу присущей им неточности и неуклюжести, деятельность переводчиков
первой половины XVIII столетия в данной области имела большое принципиальное
значение, наметив пути освоения западноевропейской научной терминологии вплоть до
знаменитой реформы Н.М. Карамзина, также не обошедшего вниманием данную проблему.
Но, пожалуй, в наиболее четкой форме (и с наиболее плодотворными результатами)
процесс создания собственной системы научно-технических терминов воплотился в трудах
М.В. Ломоносова. Решительно отстаивая тезис о том, что уже современный ему русский
язык, соединяя в себе «великолепие ишпанского, живость французского, крепость
немецкого, нежность италианского, сверх того богатство и сильную в изображениях
краткость греческого и латинского языка» способен правильно и точно передать самый
сложный иноязычный текст: «Сильное красноречие Цицероново, великолепная Вергилиева
важность, Овидиево приятное витийство не теряют своего достоинства на российском языке.
Тончайшие философские воображения и рассуждения, многоразличные естественные
свойства и перемены, бывающие в сем видимом строении мира и в человеческих
обращениях, имеют у нас пристойные и вещь выражающие речи. И ежели чего точно
изобразить не можем, не языку нашему, но недовольному своему в нем искусству
приписывать долженствуем», – Ломоносов вместе с тем оговаривал, что в переводах
научного характера он «принужден… был искать слов для наименования некоторых
физических инструментов, действий и натуральных вещей, которые хотя сперва покажутся
несколько странны, однако надеясь, что они со временем чрез употребление знакомее
будут» 190 . При этом ученый отмечал, что подобное явление уже наблюдалось в эпоху
принятия христианства, также несшего с собой целый ряд ранее незнакомых понятий: «С
греческого языка, имеем мы великое множество слов русских и словенских, которые для
переводу книг сперва за нужду были приняты, а после в такое пришли обыкновение, что
будто бы они сперва в российском языке родились… При сем хотя нельзя прекословить, что
сначала переводившие с греческого языка на славенский не могли миновать и довольно
остеречься, чтобы не принять в перевод свойств греческих, славенскому языку странных,
189 Русские писатели о переводе (XVIII–XX века). Л., 1960. С. 30.
190 Там же. С. 48, 50.
118
однако оные через долготу времени слуху славенскому перестали быть противны, но вошли
в обычай. Итак, что предкам нашим казалось невразумительным, то нам ныне стало приятно
и полезно»191.
4. Развитие перевода в послепетровское время
Проблемы перевода научной и технической литературы сохраняли свою актуальность в
течение всего XVIII в., да и позднее (вспомним хотя бы известное замечание А.С. Пушкина о
том, что «ученость, политика и философия еще по-русски не изъяснялись – метафизического
языка у нас вовсе не существует») 192. Однако со второй трети «осьмнадцатого столетия» на
передний план стали выдвигаться другие вопросы, связанные уже с передачей произведений
«изящной словесности». Выход в 1830 г. перевода аллегорического романа французского
писателя П. Тальмана «Езда в остров любви», выполненного «через студента Василия
Тредиаковского», положил начало истории переводов повествовательной прозы, быстро
завоевывавшей себе популярность среди достаточно широкого круга читателей. Уже во
второй половине века, констатируя все возрастающий спрос на развлекательную литературу,
один из русских сатирических журналов отмечал, что если в предыдущие десятилетия можно
было услышать множество жалоб на отсутствие полезной литературы, то сейчас картина
совершенно иная: несмотря на обилие переводов с иностранных языков «наилучших книг»,
последние пользуются гораздо меньшей популярностью, чем какие-нибудь романы
(считавшиеся в классицистической эстетике своего рода «низшим жанром»).
Этот процесс стал заметен уже в царствование императрицы Елизаветы Петровны
(годы правления 1741–1761), когда начинает заметно увеличиваться число выходящих в свет
переводных книг, предназначенных для легкого чтения. Способствовала ему и сама царица,
издавшая указ, согласно которому Академия наук должна была организовывать работу по
переводу и публикации на русском языке книг различного содержания, «в которых бы
польза и забава соединены были с пристойным светскому житию нравоучением». С другой
стороны, возросший читательский спрос увеличил потребность в переводчиках, и в 1748 г. в
«Санкт-Петербургских ведомостях» появилось объявление академической канцелярии,
приглашавшей желающих испробовать свои силы на поприще перевода. В случае если
уровень претендентов признавался удовлетворительным, им давался заказ на перевод
определенной книги, а по окончании работы и напечатания последней – гонорар в
количестве ста экземпляров от тиража (реализовать которые переводчику предстояло
самостоятельно).
Но особенно широкий размах переводы художественной литературы приобрели в эпоху
Екатерины II, правившей с 1762 по 1796 гг. Этот период переводчики называли «златым
веком перевода». Именно тогда на русском языке впервые появились важнейшие
произведения мировой литературы от античности до XVIII в., причем многие из них вплоть
до XX столетия существовали только в версиях екатерининского времени. Само занятие
переводом становилось все более престижным, и среди переводчиков встречались лица,
принадлежавшие к самым различным сословиям и слоям общества. Одна переводчица даже
просила читателей извинить возможные погрешности, ссылаясь на свой десятилетний
возраст. Переводами занимались и многие выдающиеся писатели XVIII столетия: А.Т.
Болотов, И.Ф. Богданович, Д.И. Фонвизин и др., не говоря уже о В.К. Тредиаковском, А.П.
Сумарокове и М.В. Ломоносове, творчество которых будет рассмотрено несколько ниже.
Пример показывала сама императрица, переводившая вместе с сопровождавшими ее
придворными во время путешествия по Волге в 1767 г. роман французского писателя Ж.Ф.
191 Там же. С. 49.
192 Пушкин А.С. Собр. соч.: В 10 т. Т. 6. М., 1962. С. 259.
119
Мармонтеля «Велизарий», кстати, запрещенный у себя на родине по политическим
причинам.
Развитие переводческой деятельности поставило вопрос о необходимости придания ей
соответствующих организационных форм. Уже в 1735 г. по инициативе В.К. Тредиаковского
было создано Российское собрание, предназначенное для встречи академических
переводчиков и обсуждения ими результатов своего труда. Но особенно важное событие в
этой области произошло более трех десятилетий спустя, когда в номере
«Санкт-Петербургских ведомостей» от 8 октября 1768 г. появилось сообщение следующего
содержания: «Ее Императорское Величество, всемилостивейшая наша государыня,
пекущаяся непрерывно о блаженстве своего народа, третьего дня, по богато изливающимся
от престола ея, премудростию огражденного, на распространение наук щедротам,
благоволила на первый случай пожаловать ежегодно по пять тысяч рублей на российские
переводы хороших иноязычных книг, и смотрение над употреблением сея казны в пользу
общества и в награждение желающих в переводах трудиться высочайше и препоручила их
сиятельству графу Владимиру Григорьевичу Орлову, графу Андрею Петровичу Шувалову и
коллежскому советнику Григорию Козицкому»193.
Так было положено начало просуществовавшему до 1783 г. знаменитому «Собранию,
старающемуся о переводе иностранных книг на российский язык», которому суждено было
стать одним из важнейших факторов в развитии отечественной переводной литературы.
Характерен и выбор лиц, поставленных царицей во главе нового объединения. Если
директор Академии наук В.Г. Орлов и сочинявший французские стихи А.П. Шувалов
(кстати, лично знакомый со многими французскими писателями, включая Вольтера), стояли
близко ко двору, то Григорий Васильевич Козицкий (ок. 1724–1775) имел самое
непосредственное отношение к русской литературной жизни. Воспитанник Киевской
духовной академии, завершивший свое образование в Лейпцигском университете,
занимавший должность секретаря императрицы по принятию челобитных, прекрасно
знавший древние и новые языки, имевший репутацию талантливого переводчика (в
частности, ему принадлежат переводы Сапфо и Лукана), Козицкий оказался наиболее
подходящей кандидатурой для руководства такого рода обществом.
И по числу участников, и по объему проделанной работы Собрание занимает
уникальное место в истории русского (да, пожалуй, и не только русского) перевода. За время
его существования в деятельности этого общества приняло участие более ста десяти человек,
в числе которых был и А.Н. Радищев. Всего за время существования Собрания было издано
112 произведений в 173 томах; причем необходимо учитывать, что количество переводов
значительно превышало указанное число, однако часть из них осталась в рукописях, а часть
увидела свет уже после 1783 г., когда Собрание прекратило свою деятельность.
Характерен репертуар литературы, отбиравшейся для перевода. Время, когда Собрание
начинало свою деятельность, отличалось увлечением просветительской философией
(которому отдала щедро дань сама императрица). Поэтому первые годы в центре внимания
оказались труды Вольтера, Монтескье, Мабли, статьи из знаменитой «Энциклопедии»
д’Аламбера и Дидро, хотя их появление на русском языке и сталкивалось с определенными
сложностями цензурного порядка, прежде всего со стороны духовных властей. Не была
забыта и европейская художественная литература: вышли в свет сочинения Свифта, Тассо,
Корнеля, Геллерта, Гольдони. Постепенно, однако, на передний план стало выдвигаться
античное наследие, необходимость перевода которого давно отстаивалась представителями
Академии. Этой стороной деятельности русских переводчиков особенно гордилась
Екатерина, писавшая Вольтеру в 1770 г., что ей скоро самой придется учиться греческому
языку в каком-нибудь университете, а пока переводят на русский язык Гомера, а это тоже
193 Семенников В.Н. Собрание, старающееся о переводе иностранных книг, учрежденное Екатериной II.
Историко-литературное исследование. СПб., 1913. С. 7–8.
120
что-нибудь значит, особенно для начала. Наконец, достаточно много внимания уделялось
группировавшимися вокруг Собрания переводчиками научной литературе, прежде всего
трудам по истории и географии. Переводились также сочинения по математике, физике,
естественно-научным дисциплинам и даже учебные пособия. Таким образом, в известном
смысле можно говорить о продолжении Собранием традиций, заложенных еще в петровскую
эпоху.
Основными исходными языками были французский, немецкий, древнегреческий,
латинский. Выполнялись переводы с итальянского и даже китайского. Правда, некоторые из
них, вследствие отсутствия знающих те или иные языки переводчиков, по-прежнему
переводились из вторых и даже третьих рук (например, романы Филдинга были переведены
по немецкой версии французского перевода английского оригинала). Однако нормой
(особенно, когда речь шла о памятниках античной литературы) признавалась уже передача
непосредственно с оригиналов. Более того, от имени Собрания было даже опубликовано
специальное объявление, что если какое-либо произведение древних авторов, выходившее до
сих пор в переложении с других языков, будет представлено в переводе с подлинника, то
Собрание с удовольствием примет подобный труд и воздаст автору соответствующее
вознаграждение. За редкими исключениями с оригиналов переводились и книги, написанные
на французском и немецком языках.
Деятельность Собрания была высоко оценена многими современниками. В их числе
был и знаменитый просветитель Николай Иванович Новиков (1744–1818), которому
принадлежат слова: «Сколько же проистекло пользы от переведенных книг под смотрением
сего Собрания? Беспристрастный и любящий свое отечество читатель, тебе сие
известно» 194 . Можно добавить, что у самого Новикова, много занимавшегося изданием
переводной литературы, были и непосредственные связи с Собранием. В 1773 г. он
организовал «Общество, старающееся о напечатании книг», как бы дополнявшее собой
деятельность организации переводчиков; кроме того, большинство рукописей,
представлявшихся им для опубликования в академическую канцелярию, принадлежало как
раз к числу переводов, выполненных членами Собрания.
Деятельность Собрания успешно продолжалась до 1775 г.; однако после смерти Г.В.
Козицкого и замены В.Г. Орлова С.Г. Домашневым оно постепенно пришло в упадок,
вследствие чего было в 1783 г. упразднено, а переводческие дела стали предметом ведения
учрежденной тогда же Российской академии, основной задачей которой признавалось
развитие русского языка и словесности. В 1790 г., по инициативе знаменитой княгини
Екатерины Романовны Дашковой (1743–1810), возглавлявшей обе Академии, был учрежден
Переводческий департамент при Академии наук во главе с профессором А.П. Протасовым,
«коего главнейшее попечение состоять должно в преложении на отечественный язык наш
разных полезных книг с языков, а чрез то самое студенты и переводчики наши усовершатся
как в разных познаниях, так и в отечественном языке» 195 . Однако занималось новое
учреждение преимущественно научной литературой: трудами по географии, истории,
архитектуре и т. п., вследствие чего деятельность Департамента, по существу, не вышла за
пределы узкоакадемических рамок.
5. Проблемы художественного перевода
Отмеченный выше процесс переноса центра тяжести в переводческой деятельности со
специальной литературы на художественную потребовал углубленной разработки ее
принципов и методов последнего. Прежде всего (как это имело место и при межъязыковой
194 Там же. С. 26.
195 Там же. С. 31.
121
передаче научных и технических текстов) предстояло решить ряд достаточно сложных
проблем лексического и стилистического характера, обусловленных характером русского
литературного языка рассматриваемой эпохи. «Бесспорно, древнерусская литература
обладала
достаточно
разработанной
стилистикой:
богословской,
летописной,
повествовательной, риторической (т. е., точнее, стилистикой ораторской и эпистолярной
прозы) – и рядом с нею не менее разработанной стилистикой народной поэзии… Но
стилистически оснащенный светский, “мирской” поэтический язык, отвечающий новым
запросам и целям, в допетровской русской словесности, собственно, отсутствовал…
конфликт… между мыслью и не отвечающим ее культурному уровню словом – характерная
черта нашего XVIII столетия» 196 . Естественно, что наиболее наглядно она должна была
проявиться в переводных произведениях, где наличествовало большое количество
лексических и фразеологических единиц, еще не имевших в русском языке эквивалентных
соответствий. К сказанному следует добавить острую нехватку справочной литературы,
прежде всего столь необходимых при любой межъязыковой трансформации
лексикографических пособий, особенно переводных словарей. Так, например, первый
французско-русский словарь вышел только в 1768 г., а вплоть до этого времени
переводчикам приходилось в затруднительных случаях полагаться почти исключительно на
собственную интуицию и изобретательность. Неудивительно, что страницы переводной
беллетристики пестрели «верховными преизрядностями» (шедеврами), «щебетаньем
согласным» (гармонией) и тому подобными перлами, а возлюбленного или возлюбленную
герои романов «держали своим болванчиком» (так могло передаваться французское idole de
mon ame – «кумир моей души»).
Особо стоял вопрос о проблемах поэтического перевода. Грань между переводным и
оригинальным творчеством ощущалась здесь гораздо меньше и была осознана гораздо
позже, нежели применительно к переводу прозаическому (вспомним приведенную выше
декларацию Гавриила Бужинского). Это было связано и с объективными причинами
(специфика стихотворного текста обусловливает большую свободу обращения с оригиналом
при передаче с одного языка на другой), и представлением о поэзии как о высшей форме
литературы по сравнению с прозой. Поэтому сокращения, удлинения и прочие переделки
подлинника не только воспринимались как явления допустимые, но и считались своего рода
нормой. В значительной степени подобного рода подход был связан с утверждением с 30-х
годов XVIII в. принципов классицизма с присущим последнему стремлением передать не
столько данное конкретное произведение, сколько стоящий за ним идеал, к которому
переводчику и надлежало стремиться (и на пути к которому – как это имело место и в
европейской классицистической традиции – для него, в принципе, допускалась возможность
превзойти автора). Такая установка стимулировала еще одно присущее XVIII столетию
явление – так называемые переводческие состязания, когда один и тот же текст предлагался
нескольким переводчикам (наиболее известный пример – состязание между Тредиаковским,
Ломоносовым и Сумароковым, представившим свои варианты 145 псалмов, с целью
установить, какой именно стихотворный размер лучше способен передать его содержание).
Следует иметь в виду, что речь шла не о выявлении творческих дарований и
индивидуального мастерства того или иного «соревнователя», а именно о степени
приближения создаваемых версий к идеалу, долженствующему объективно существовать в
неизменном виде вне зависимости от времени и конкретных условий, при которых жил и
творил автор перевода (как, впрочем, и оригинала). Отсюда – возможность опереться на
предшественников и более того – прямо переносить в собственный текст результаты их
работы, который признавались соответствующими понимаемому таким образом идеалу.
Подобное заимствование (позднее воспринимавшееся как обыкновенный плагиат) также
196 Вильмонт Н. Предисловие к кн.: Зарубежная поэзия в русских переводах. От Ломоносова до наших дней.
М., 1968. С. 9, 13.
122
считалось не только правом, но и обязанностью переводчика-классициста.
С другой стороны, – сколь ни парадоксальным кажется это на первый взгляд –
стремление выявить пути приближения к идеалу могло сочетаться с отказом от стихотворной
передачи поэтического произведения, поскольку обязательность последней осознавалась
далеко не всегда. Характерен эпизод, связанный с деятельностью В.К. Тредиаковского, когда
он, поместив рядом стихотворный перевод из Буало и прозаический из Горация и объясняя
различие способов передачи, указывал: «Причина сему… токмо мое произволение: могла и
Горациева также быть составлена стихами, могли и оба предложиться прозой»197.
Относительно широкое распространение получила практика прозаической передачи
поэтических текстов в последние десятилетия XVIII в. Именно таким образом была издана
обширная библиотека немецкой поэзии; схожее явление наблюдалось и по отношению к
английской литературе. Помимо внутренних факторов, отмеченных в свое время академиком
М.П. Алексеевым (несовпадение лингвистических и метрических систем исходного и
переводящего языков, ощущавшееся тогда гораздо сильнее, чем в последующие эпохи,
отсутствие устойчивой переводческой традиции передачи, неразработанность принципов
установления «поэтической эквивалентности» между подлинником и переводом и т. п.),
играли свою роль и причины внешнего характера. Прежде всего здесь называют влияние
распространившихся в рассматриваемый период французских прозаических переводов –
сначала античной, а потом и «новоевропейской» поэзии. Кроме того, в силу отмеченных
выше причин, французские версии часто служили исходным текстом и при ознакомлении
русского читателя с другими поэтическими традициями, в частности с английской. Впрочем,
наблюдались и обратные случаи, когда прозаический текст оригинала получал поэтическое
оформление, о чем еще будет сказано ниже.
Наконец, можно упомянуть и о попытках использовать в поэтическом переводе белый
стих, как поступил, в частности, в своей версии «Посланий» Горация 198 А.Д. Кантемир,
который, однако, счел необходимым специально предупредить читателя об этом,
обосновывая свой подход ссылками опять-таки на зарубежный опыт: «Перевел я те письма
на стихи без рифм, чтобы поблизку держаться первоначального смысла, от которого нужда
рифмы часто понудила бы меня гораздо отдалиться. Ведаю, что такие стихи иным стихами,
за недостатком рифмы, не покажутся, но ежели они изволят прилежно примечать, найдут в
них некое мерное согласие и некий приятный звон, который, надеюся, докажет, что в
сочинении стихов наших можно и без рифмы обойтися.
Предводительми и примером нам в том служат многих народов искусные стихотворцы.
Италианские творцы почти всех латинских и греческих [авторов] перевели на таких стихах
без рифмы (versi sсiolti [т. е. белые стихи] у них называемые)… Да и новые творения у них на
таких стихах сочинены… Между англичанами не должно забывать славный Мильтонов
«Потерянный рай». Можно б еще много других помянуть, если б я не опасался излишне
продолжить речь свою»199.
Наличие достаточно богатой практики художественного перевода, естественно,
должно было стимулировать и разработку его теоретических проблем. Пожалуй, в наиболее
общем виде их сформулировал Василий Евдокимович Адодуров (1709–1780) – автор
грамматики русского языка, работавший переводчиком с немецкого и латинского языков при
академической канцелярии, впоследствии занимавший ряд высоких государственных постов,
который предъявлял к переводу следующие требования:
197 Левин Ю.Д. Об исторической эволюции принципов перевода. Международные связи русской
литературы. М.; Л., 1963. С. 15.
198 Напомним, что античная версификация также не знала рифмы.
199 Русские писатели о переводе. С. 30–31.
123
1) чтобы он полностью совпадал с оригиналом;
2) был бы изложен четко и без грамматических ошибок;
3) не нарушал бы языковых норм, не вызывал досады при чтении и не позволял бы
легко догадываться, на каком языке написан оригинал (т. е. не носил на себе отпечатка
«чужеязычности»).
Вряд ли кто-либо мог возражать против подобных принципов вообще; но – как,
впрочем, это имело место и в Западной Европе той поры – понимание «совпадения с
оригиналом» и «отсутствия досады при чтении» могло по-разному трактоваться у различных
авторов. Более того – даже у одного и того же писателя зачастую обнаруживалось
неоднозначное понимание сущности и задач перевода, что отразилось в деятельности многих
крупных представителей русского классицизма.
6. Переводческая деятельность В.К. Тредиаковского
Уже неоднократно упоминавшийся нами в предыдущем изложении Василий
Кириллович Тредиаковский (1703–1769) по праву считается крупнейшим (хотя и не всегда
удачливым) представителем русского перевода рассматриваемой эпохи. Сын священника из
Астрахани, учившийся в Московской Славяно-греко-латинской академии, слушавший затем
лекции в Сорбонне, занимавший в Академии наук должности переводчика и секретаря,
первым получивший ученое звание профессора латинской и русской элоквенции
(красноречия), автор ряда филологических работ, реформатор русского стихосложения,
Тредиаковский известен как переводчик Горация, Буало, Тальмана (именно с перевода
аллегорического романа последнего «Езда в остров Любви» начинает историю переводной
повествовательной прозы XVIII в.), политического романа Дж. Баркли «Аргенида»,
просветительского романа Ф. Фенелона «Похождения Телемака», многотомных трудов по
истории Ш. Роллена и др., а также как видный теоретик, стремившийся обосновать
«главнейшие критерии, т. е. неложные знаки доброго перевода» (естественно, в
классицистическом
понимании
последнего).
Причем,
характеризуя
воззрения
Тредиаковского и его деятельность, необходимо учитывать фактор их эволюции,
сказавшийся в первую очередь на языке переводов. Если в предисловии к роману Тальмана
он подчеркивает отказ от использования церковнославянских элементов, ссылаясь на
«темноту» и «жестокость для ушей» этого языка с точки зрения современных ему читателей,
то в одном из последних переводов – «Истории о римских императорах» Ж.Б. Кревье – ясно
проглядывает стремление создать книжный слог, в значительной степени опирающийся на
них (что было связано с общим изменением его взглядов на природу русского литературного
языка).
В целом, однако, говоря о теоретических установках Тредиаковского в области
перевода, отличает их связь с принципами классицизма. Прежде всего это ориентация на
читателя, принадлежащего к «изрядной компании» (т. е. к образованному обществу), и учет
его вкусов – ибо, как указывал сам «профессор латинской и русской элоквенции»,
выполненного им перевода «не будет уже читать грубых времен новгородка Марфа
Посадница, он сделан для нынешнего учтивого и выцвеченного»200. Руководствуясь этим
соображением, Тредиаковский при передаче на русский язык написанной по-латыни
«Аргениды», где, в соответствии с нормами латинского языка, при обращении к одному лицу
всегда использовалось местоимение tu «ты», заменял его на «вы» в тех случаях, когда этого
требовал принятый его современниками этикет. Да и часто цитируемая формула,
высказанная им в предисловии к роману Тальмана: «…Переводчик от творца разве что
именем разнится. Еще донесу вам больше, ежели творец замысловат, то переводчику
200 Русские писатели о переводе. С. 37.
124
замысловатее надлежит быть» 201 , – несмотря на различные толкования ее позднейшими
исследователями (например, в плане высокой оценки переводческого труда), объективно
также могла сыграть роль в обосновании «творческого» (в классицистическом понимании)
отношения к тексту.
В желании быть «замысловатее» автора можно увидеть связь и с уже многократно
упоминавшейся особенностью переводов, выполнявшихся представителями данного
направления, – передавать не сам подлинник, а стоящий за ним идеал. Так, роман Фенелона
«Похождения Телемака, сына Улисса», представлявший собой аллегорию современности на
якобы античном материале, как бы продолжавшим гомеровский эпос, был написан прозой.
Тредиаковский же воспроизвел его по-русски гекзаметром, представлявшим, по его мнению,
«возврат… к изрядству, паки еллинския самоначальныя, единственно благолепныя и всею
соразмерностию превосходныя», причем мотивирует свое решение тем, что именно такой
размер более всего соответствует тематике произведения и, следовательно, лучше воссоздает
идеал последнего, к которому автор не смог приблизиться из-за особенностей исходного
языка: «Но, впрочем, правда, автор ее воспел на французском своем языке свободною речию:
однако воспета она прозою, за неспособность французского языка к героическому
еллино-латинскому стиху. Что же до нашего языка, то он столько же благолепно
воскриляется дактилем, сколько и сам еллинский и римский… природа ему даровала все
изобилие и сладость языка того еллинского, а всю важность и сановность латинского. На что
же нам претерпевать добровольно скудость и тесноту французского, имеющим всякородное
богатство и пространство славяноевропейское»202.
Правда, в ряде случаев Тредиаковский подчеркивал стремление передавать
переводимого автора как можно точнее, чтобы «грунту… разума и замысла прибыть
ненарушиму»203 (так обстояло дело, например, с комедией римского драматурга Теренция
«Евнух»). Однако здесь же оказывается, что «верность» понимается чисто
по-классицистически: помимо изменений текста, вызванных, по мнению переводчика,
объективными причинами (размером и рифмой), Тредиаковский счел возможным, по
собственному выражению, «учинить в нем некоторые самые легкие и только искусным
чувствительные перемены, применяясь к обыкновению нынешнего театра» 204 (хотя и
оговаривая, что предназначался перевод не для постановки, а исключительно для чтения).
Однако с позиций нынешнего читателя внесенные «перемены» кажутся не столь уж
«малыми»: изменена структура (разделение на действия), оставлен без передачи на русский
язык пролог, поскольку, как считает переводчик, он не связан прямо с содержанием пьесы и
представляет собой полемику римского комедиографа с критиками, мало интересную для
современников Тредиаковского, и, наконец, в каком соответствии с канонами хорошего
вкуса, «элоквенции профессор» принял меры для «уничтожения срамословных мест,
которые могли быть противны честному устыдению»205. Понятно, что и результат должен
был оказаться соответствующим.
Заслуживают внимания и выдвинутые Тредиаковским требования к стихотворному
переводу, приведенные в предисловии к созданной им русской версии трактата теоретика
французского классицизма Н. Буало, вышедшей под заглавием: «Наука о стихосложении и
201 Там же. С. 36.
202 Там же. С. 42.
203 Там же. С. 42–43.
204 Там же. С. 43.
205 Там же.
125
поэзии с французских стихов Боало-Депреовых стихами же»:
«1) Чтоб переводчик изобразил весь разум, содержащийся в каждом стихе;
2) Чтоб не опустил силы, находящиеся в каждом же;
3) Чтоб тож самое дал движение переводному своему, какое и в подлинном;
4) Чтоб сочетал оный в подобной же ясности и способности;
5) Чтоб слова были свойственны мыслям;
6) Чтоб они не были барбарисмом опорочены;
7) Чтоб грамматическое сочинение было исправное, без солецисмов 206 и как между
идеями, так и между словами без прекословий;
8) Чтоб, наконец, состав стиха был правилен, так называемых затычек или пустых бы
добавок не было;
9) Гладкость бы везде была;
10) Вольностей бы мало было, ежели невозможно без них обойтись;
11) И сколько возможно чаще б богатая рифма звенела полубогатыя без наималейшего
повреждения смыслу;
12) И если находятся еще какие поспешествующие доброте перевода»207.
На первый взгляд, процитированная декларация (если не считать устарелости языка)
вполне созвучна многим нынешним высказываниям теоретиков поэтического перевода. Но
за сравнительно осторожным тезисом о «малом» количестве допускаемых вольностей
следует гораздо более решительное пояснение: «Не всеконечно требуется, чтоб в переводе
быть тем же самым слова и стольким же; сие многотрудно и почти всегда есть выше
человеческих сил; но чтоб были токмо равномерные и, конечно, с теми же точно
идеями»208.
Относительно «точности» идей в классицистической трактовке вообще и понимании
Тредиаковского в частности речь уже шла выше. Что же касается «равномерности», то в
упомянутом переводе «Евнуха», где близость оригиналу провозглашалась в качестве
основной задачи, шестистопный стих подлинника передан пятистопным хореем, который, по
собственным словам, «показался» переводчику «наиболее сходствующим размером».
И тем примечательнее, что вклад Тредиаковского в развитие русской переводческой
традиции был признан уже многими его современниками. Часто конфликтовавший со своим
коллегой и отрицавший за ним поэтический талант академик Г.Ф. Миллер в одном из своих
отзывов вынужден был отметить, что «г. Тредиаковский со всем своим прилежанием,
которого у него нельзя отрицать, сделался мало-помалу сносным переводчиком»209. А более
столетия спустя, когда творчество Тредиаковского уже давно утратило свою актуальность,
историк академии наук П.П. Пекарский счел необходимым специально подчеркнуть, что при
чтении выполненных им переводов «нельзя не заметить редкого в те времена
достоинства… – это старание переводчика верно и точно передать смысл подлинника.
Достаточно только сличить первый попавшийся перевод начала прошлого столетия с…
трудом Тредиаковского, чтобы убедиться, как он превосходит в этом отношении
современных ему переводчиков210.
206 Солецизм (у Тредиаковского – солецисм) – синтаксическая ошибка.
207 Цит. по кн.: Левин Ю.Д. Об исторической эволюции принципов перевода // Международные связи
русской литературы. М.; Л., 1963. С. 14. См. также: «Русские писатели о переводе». С. 39–40.
208 Там же.
209 Пекарский П. История. С. 24.
210 Там же. С. 22.
126
7. Современники Тредиаковского
Среди других представителей русской культуры, занимавшихся в той или иной степени
проблемами перевода, нельзя не упомянуть и деятельности ее крупнейшего представителя –
Михаила Васильевича Ломоносова (1711–1765). Отдав немало времени переводам и их
редактированию, великий русский ученый вместе с тем рассматривал их прежде всего как
материал, позволяющий благодаря переработке и переосмыслению иноязычных образцов
обогатить русскую литературу новыми темами и формами. С этим связаны и принадлежащие
ему предостережения против чрезмерного увлечения ими в ущерб оригинальному
творчеству, в чем-то напоминающие высказанные несколькими столетиями раньше мысли
Жоашена дю Белле: «Ныне принимать чужих не должно, чтобы не впасть в варварство…
Прежде прием чужих полезен, после вреден» 211 . Вместе с тем Ломоносов считал, что
перевод должен быть верным до такой степени, чтобы это не нанесло ущерба нормам
русского языка, разработка которых являлась для него одной из важнейших задач. Отсюда
выдвигавшееся им требование к межъязыковой передаче: «Не потерять достоинство
штиля» 212 (хотя само воспроизведение индивидуального авторского стиля в
классицистическом переводе еще не могло считаться основной задачей). Отсюда и
критическое отношение Ломоносова к тому, «как обыкновенно французы… переводят, т. е.,
взявши токмо смысл из оригинала, а слова иные от себя прибавляют, а иные по
произволению своему убавляют и выкидывают», отчего «книга получается с оригиналом не
сходна»213.
Не обошел своим вниманием вопросы перевода и третий выдающийся деятель русского
классицизма, поэт и драматург Александр Петрович Сумароков (1717–1777). Дворянин по
происхождению, воспитанник Сухопутного шляхетского кадетского корпуса, имевший чин
бригадира, занимавший должность директора Российского театра, Сумароков также
проявлял по отношению к переводам двойственную позицию. С одной стороны, все более
возраставший поток переводной беллетристики, прежде всего романов, которые
последовательные приверженцы классицистической этики считали «праздным» и
бесполезным жанром, вызывал у него активный протест: «Обогащается общество
переводными книгами; но сии книги в потомстве почти все исчезнут, и веку нашему славы
они не принесут»214. С другой стороны, сам Сумароков переводил и пересказывал немало
иноязычных авторов (Сафо, Горация, Вольтера, Локка и др.). Почетное место занимали
переводы и на страницах издававшегося им журнала «Трудолюбивая пчела».
Именно переводческой деятельностью Сумарокова иллюстрировал в свое время Г.А.
Гуковский тезис о том, что, когда текст представлялся переводчику достигшим абсолютного
совершенства и приблизившимся к идеалу до такой степени, что «превзойти» его не
представлялось возможным, отношение к нему было (или стремилось быть) максимально
бережным. Так, переводя отрывки из произведений одного из наиболее выдающихся
представителей французского классицизма – Ж. Расина, которые Сумароков признавал
полностью отвечавшими указанным требованиям, переводчик воспроизвел стих за стихом,
сохранив их количество и систему рифмовки. Таким образом, формально наличествовал
211 Ломоносов М.В. Полн. собр. соч. T. VII. М.; Л., 1952. С. 763.
212 Там же. С. 763.
213 Пекарский П. История. С. 487.
214 Цит. по: Фитерман А. Сумароков – переводчик и современная ему литература // Тетради переводчика.
М., 1963. С. 14.
127
точный образец передачи иностранного текста на русский язык, хотя в целом получилось
произведение, похожее по своей художественной системе не столько на Расина, сколько на
самого Сумарокова. Аналогично обстояло дело и с тремя сонетами немецкого поэта Пауля
Флеминга, которые также были переведены им с точным соблюдением формы.
Но вот к шекспировскому «Гамлету» – произведению, отнюдь не соответствовавшему
канонам классицистической этики и представлениям последней о «хорошем вкусе» –
Сумароков (как и Вольтер, считавший британского драматурга «диким и варварским
гением») подошел уже по-иному. Переводя знаменитую пьесу, по ехидному замечанию
Тредиаковского, не с оригинала, а с прозаического пересказа (“Гамлет”, как очевидные
сказывают свидетели, переведен был прозою с английские Шекспировы, а с прозы уже
сделал ее почтеннейший наш автор стихами» 215 ), Сумароков, как указывал Ю.Д. Левин,
«даже оскорбился, когда Тредиаковский сказал, что он перевел шекспировскую трагедию…
Сумароков как классик стремился не передать на своем языке индивидуальное иноязычное
произведение, а создать некое новое произведение, приближающееся к идеалу… Шекспир
был, по мнению Сумарокова, «английский трагик и комик, в котором очень дурнова и
чрезвычайно хорошева очень много». Поэтому русский драматург считал себя вправе
переделывать по своему разумению это «дурное» на «хорошее»216.
Пожалуй, именно А.П. Сумароков сумел наиболее полно и четко охарактеризовать
(причем в стихотворной форме) принципы классицистического перевода в своей «Эпистоле
о русском языке»:
Посем скажу, какой похвален перевод:
Имеет в слоге всяк различие народ.
Что очень хорошо на языке французском,
То может в точности быть скаредно на русском.
Не мни, переводя, что склад в творце готов:
Творец дарует мысль, но не дарует слов.
В спряжение его речей ты не вдавайся
И свойственно себе словами украшайся.
На что степень в степень последовать ему?
Ступай лишь тем путем и область дай уму.
Ты сим, как твой творец письмом своим не славен,
Достигнешь до него и будешь сам с ним равен.
Хотя перед тобой в три пуда лексикон,
Не мни, чтоб помощь дал тебе велику он.
Коль мысли и слова поставишь без порядка,
И будет перевод твой некая загадка,
Которую никто не отгадает ввек;
То даром, что слова все точно ты нарек.
Когда переводить захочешь беспорочно,
Не то – творцов мне дух яви и силу точно217.
Своеобразное место в истории русского перевода (насколько в данном случае вообще
можно использовать этот термин) принадлежит Владимиру Игнатьевичу Лукину (1737–1794).
Сын придворного лакея, занимавший впоследствии должность секретаря кабинет-министра
215 Там же. С. 17.
216 Левин Ю.Д. Об исторической эволюции. С. 6–7.
217 Русские писатели о переводе. С. 52.
128
И.П. Елагина, под руководством которого протекала его дальнейшая служебная
деятельность, В.И. Лукин получил известность как один из создателей русского
национального театра. Однако подавляющее большинство написанных им пьес представляло
собой переделки французских авторов XVII–XVIII вв. При этом он, что вполне
укладывалось, несмотря на некоторые отступления, в присущую классицистической
традиции манеру обращения с оригиналом 218 , стремился повысить идейно-эстетическую
ценность последнего для русского потребителя, заменяя черты чужого быта собственными,
меняя имена на русские и т. п. Подобное «склонение иностранных подлинников на
российские нравы» мотивировалось интерпретатором (пожалуй, наиболее подходящее здесь
слово) тем, что чужеземный колорит затрудняет восприятие произведения, а иногда и
заставляет отечественных слушателей потерять к нему интерес. «Мне всегда
несвойственным казалось, – писал Лукин, – слышать чужестранные речения в таких
сочинениях, которые долженствуют изображением наших нравов исправлять не столько
общие всего света, но более участные нашего народа пороки… И если говорить истину, то
всякий невычищенный, т. е. на нравы того народа, пред коим он представляется,
несклоненный в драме образец покажется на театре не что иное, как смесь – иногда русский,
иногда французский, а иногда обоих сих народов характер вдруг на себе имеющий»219.
8. Русский перевод конца XVIII века
Последние десятилетия XVIII в. ознаменовались резким возрастанием числа
издаваемых переводных произведений и заметным повышением роли перевода в системе
тогдашней культуры. Особенно интенсивно развивался перевод беллетристики. И хотя
по-прежнему важнейшим критерием отбора иноязычных произведений оставалась
«общественная польза» (как ее понимали переводчики), однако стали обращать внимание и
на другие факторы: новизну, «чувствительность», «изящество», «нежный слог». В немалой
степени этому способствовало зарождение нового литературного направления –
сентиментализма. Русский читатель знакомится с творчеством С. Ричардсона, Л. Стерна,
Ж.-Ж. Руссо, раннего И.В. Гёте и других представителей этого направления. Меняется и
отношение к жанру романа: если в эпоху господства классицизма, как уже отмечалось, он
считался «низшей» разновидностью литературы, то теперь о его познавательном и
нравственном значении говорят такие выдающиеся деятели русской культуры, как А.Т.
Болотов и Н.М. Карамзин (последний даже утверждал, что «дурные люди и романов не
читают» 220 ). Вместе с тем на характере переводной литературы начинают все больше
сказываться факторы коммерческого характера, ориентация на читательский спрос, хотя не
было недостатка и в таких переводчиках, которые работали совершенно бескорыстно и даже
издавали результаты своего труда за собственный счет. «Активизация переводческой
деятельности в последние пятнадцать лет XVIII в. – это процесс, который развивался в
России и вглубь, и вширь. С одной стороны, совершенствовался уровень переводческого
мастерства, все обдуманнее становился отбор книг для перевода, с другой – переводами все
больше занимались не только в Москве и Петербурге, но и в русской провинции, где
постепенно создавались самостоятельные культурные гнезда»221.
218 Впрочем, примеры подобного рода переработок можно встретить уже в эпоху античности – ср.
отношение римских комедиографов к своим греческим источникам.
219 Русские писатели о переводе. С. 54–55.
220 Там же. С. 257.
221 Кочеткова Н.Д. Сентиментализм // История русской переводной художественной литературы. С. 215.
129
В связи с характерным для сентиментализма стремлением найти в каждом человеке
своеобразное, делающее его не похожим на других людей, начинает ставиться и вопрос о
передаче индивидуального стиля автора, включая даже присущие ему недостатки. Так, по
словам Михаила Никитича Муравьева (1757–1807), «в переводе, как в чистом зеркале, не
только красоты, но и погрешности видеть должно» 222 . Вместе с тем и у приверженцев
«нового слога» «точность», т. е. воспроизведение формально-стилистических особенностей
переводимого произведения, часто вступала в противоречие с «ясностью», т. е.
художественной стороной, как ее понимали в ту эпоху. И – как и их предшественники – они
также отдавали предпочтение «своему» читателю, хотя уже и по другим соображениям.
Один из видных литераторов рассматриваемого периода – Василий Сергеевич Подшивалов
(1765–1813), автор «Сокращенного курса российского слога», посвятил специальный раздел
переводу с иностранных языков на русский, где содержится следующее положение:
«Надлежит, сколько возможно, удерживать всю приятность, живость или нежность, слог,
правильность и стройность своего подлинника, дабы чрез то переводимый автор всегда
виден и познан быть мог. Но сие не препятствует иногда, для большей ясности и
вразумительности, раздроблять большие периоды, которые на российском языке могут быть
и скучны и темны… А потому требуемая в переводе ясность и удержание важности
подлинника весьма часто помянутой точности бывают противны»223.
Следует также иметь в виду, что помимо чисто формальных моментов
переводчики-сентименталисты могли изменять, в соответствии с собственными вкусами и
мировоззрением, и другие стороны оригинала. Так происходило, например, с творчеством
И.В. Гёте. С одной стороны, внимание привлекал в основном лишь сентиментальный аспект
его лирики и роман «Страдания юного Вертера», созвучные настроениям представителей
карамзинской школы, с другой – даже в восприятии самих этих произведений наблюдался
некоторый, если можно так выразиться, субъективный перекос. Характеризуя относящийся к
концу XVIII в. русский перевод «Вертера», В.М. Жирмунский отмечал, что «если
сентиментальные страницы «Вертера» находят в восприятии переводчика и его
стилистических навыках какие-то эквиваленты, то характерные для эпохи «бури и натиска»
места, выражающие страстное напряжение чувства, иррациональное восприятие жизни,
гениальный индивидуализм… остаются за пределами языковых возможностей
переводчика… Происходит… своеобразное стилистическое переосмысление и упрощение
немецкого оригинала»224.
Среди языков, с которых делались переводы, преобладал по-прежнему французский,
наиболее распространенный в русском образованном обществе того времени, а французская
литература неизменно находилась в центре внимания. Выступал он (наряду с немецким) и в
роли языка-посредника при знакомстве русского читателя с другими литературами. Вместе с
тем к концу века усилился интерес и к литературе Англии, причем немалую роль здесь
сыграло творчество упомянутых выше писателей-сентименталистов. Правда, слабое знание
английского языка в России приводило к преобладанию переводов из вторых (обычно
французских или немецких) рук, однако к концу столетия начали появляться и версии,
основанные непосредственно на оригиналах. Отдельные переводчики обращались и к
книгам, написанным на других языках (итальянском, испанском, польском и т. д.).
Хотя представление о переводе как о «поприще пользы и чести» начинает все шире
222 Там же. С. 225.
223 Серман И.З. Русская литература VIII века и перевод // Мастерство перевода. 1962. М., 1963. С. 364.
224 Жирмунский В.М. Гёте в русской литературе. Л., 1982. С. 38. «Буря и натиск» –
литературно-общественное движение в Германии в 70–80-х годах XVIII в., представлявшее собой своеобразный
бунт молодых писателей против окружающей действительности и носившее антифеодальный характер.
130
распространяться в образованных кругах русского общества, а сами переводчики считали
свой труд средством просвещения родной страны и приобщения ее к европейской культуре,
осознание принципиального различия между переводной и оригинальной литературой
утвердилось далеко не сразу. С одной стороны, достаточно часто в переводных
произведениях отсутствовало имя автора, поскольку представление о том, что важно не оно,
а содержание произведения, держалось довольно долго. С другой стороны, считалось вполне
допустимым создавать своеобразный синтез переводного материала с собственным
творчеством (наиболее наглядный пример – «Почта духов» И.А. Крылова, куда были
включены эпизоды из романов маркиза Ж.-Б. д’Аржанса). Однако начало принципиальному
разграничению между ними было уже положено, причем большую роль здесь сыграла
деятельность Н.М. Карамзина.
9. Н.М. Карамзин и развитие русского перевода
Крупнейший представитель отечественного сентиментализма, реформатор русского
литературного языка, писатель, поэт, публицист, историк Николай Михайлович Карамзин
(1766–1826) оставил значительный след и в интересующей нас области. Он много переводил
в первый период своей деятельности, приходящийся именно на конец XVIII столетия
(достаточно назвать «Юлия Цезаря» Шекспира, «Эмилию Галлотти» Лессинга, произведения
Стерна, Томсона, Мармонтеля и др.). Одновременно Карамзин выступал и как критик
переводов, уделявший им много внимания в журнальных публикациях и частной переписке.
Он высоко ценил культуру перевода и считал деятельность в названной сфере важным
фактором в развитии языка и литературы.
Как уже отмечалось, Карамзин признавал необходимым четко разграничивать
переводное и оригинальное творчество, квалифицируя смешение между ними как
принципиально недопустимое явление. «Некоторые из наших писцов, или писателей, или
переводчиков – или как кому угодно будет назвать их – поступают еще непростительнейшим
образом. Даря публику разными пиесами, не сказывают они, что сие пиесы переведены с
иностранных языков. Добродушный читатель принимает их за русские сочинения и часто
дивится, как автор, умеющий так хорошо мыслить, так худо и неправильно изъясняется.
Самая гражданская честность обязывает нас не присваивать себе ничего чужого: ни делами,
ни словами, ни молчанием»225.
Не менее отрицательно относился Карамзин к практике, когда перевод, полученный «из
вторых рук» (т. е. через французское или немецкое посредство), выдавался за версию,
выполненную непосредственно по оригиналу. Рецензируя книгу, вышедшую под заглавием:
«Опыт нынешнего естественного, гражданского и политического состояния Швейцарии, или
письма Вильгельма Кокса. Аглинское сочинение», он не без иронии замечает: «Надлежало
бы примолвить, с какого языка переведено сие сочинение. Можно, кажется, без ошибки
сказать, что оно переведено с французского; но на что заставлять читателей угадывать?»226
Аналогично, откликаясь на выход в свет «Утопии» Томаса Мора, обозначенной как перевод
с английского (хотя ее оригинал был написан по-латыни), и говоря о том, «что можно было
извлечь из сего политического романа, весьма темного в русском переводе», он отмечает:
«…Многие галлицизмы в слоге доказывают, что книга сия переведена не с английского, а с
французского языка», – добавляя, что переводчик «во французском языке не очень силен, да
и в русском тоже».
Но, пожалуй, особенно резко неприятие Карамзиным подобного отношения к
переводческому труду проявилось в рецензии на высоко ценимый им роман Ричардсона
225 Кочеткова Н.Д. Указ. соч. С. 217.
226 Там же.
131
«Кларисса Гарлоу», пользовавшийся большой популярностью у европейских читателей.
«Всего труднее, – писал он, – переводить романы, в которых слог составляет обыкновенно
одно из главных достоинств, но какая трудность устрашит русского! Он берется за
чудотворное перо свое, и – первая часть “Клариссы” готова.
Сия первая часть переведена с французского – я уверился в сем по первым строкам, –
но г. Переводчик (Н. Осипов и П. Киль) не хотел нам сказать того, желая заставить нас,
бедных читателей, думать, что он переводит с английского оригинала». И, указав на
многочисленные примеры противоречащих нормам русского языка калек с французского,
Карамзин заключает: «Такие ошибки совсем непростительны; и кто так переводит, тот
портит и безобразит язык и не достоин никакой награды со стороны критики»227.
Резкость процитированных выше оценок обусловливалась не только и даже не столько
собственно переводческими соображениями (соответствие или несоответствие оригиналу),
сколько стремлением сделать переводные произведения, наряду с оригинальными, орудием
проводимой им реформы русского языка, отступления от нормы которого вызывали с его
стороны упреки в отсутствии «правильности», «чистоты» и «приятности». Не случайно
резкое неприятие у создателя «нового слога» наряду с галлицизмами вызывали и
старославянизмы (откуда и ехидное замечание по адресу переводчиков «Клариссы Гарлоу»:
«Девушка, имеющая вкус, не может ни сказать, ни написать в письме колико»228). Подобная
установка ясно видна и в предисловии к трагедии Шекспира «Юлий Цезарь», которую
Карамзин в 1847 г. перевел с подлинника прозой (в 1794 г. этот перевод подвергся
запрещению): «Что касается до перевода, то я наиболее старался перевести верно, стараясь
при этом избежать противных нашему языку выражений. Впрочем, пусть рассуждают о сем
могущие рассуждать справедливо. Мыслей автора моего нигде не переменял я, почитая сие
для переводчика непозволительным»229.
Поэтому, будучи уже известным писателем, перу которого принадлежали «Бедная
Лиза», «Письма русского путешественника» и целый ряд других прославленных
произведений, Карамзин не прекращал заниматься переводческой деятельностью. Более
того, в самом конце XVIII столетия им создается своеобразный итоговый труд в указанной
области – «Пантеон иностранной словесности» (1798 г.), о котором он писал
поэту-баснописцу И.И. Дмитриеву: «Я также работаю, т. е. перевожу лучшие места у
иностранных авторов, древних и новых; иное для идей, иное для слога (выделено нами. –
Л.Н., Г.Х.). Греки, римляне, французы, немцы, англичане, итальянцы: вот мой магазин, в
котором роюсь всякое утро часа по три! Даже и восточная литература входит в план»230.
Отмеченный здесь интерес к Востоку, роднивший Карамзина, как мы видели выше, со
многими современными ему деятелями европейской культуры, ярко проявился в оценке,
данной им известной драме великого древнеиндийского драматурга Калидасы «Шакунтала».
Подчеркивая, что «творческий дух обитает не в одной Европе; он есть гражданин
вселенной», и указывая, что почти на каждой странице названного произведения можно
найти «высочайшие красоты поэзии, тончайшие чувства, кроткую, отменную, неизъяснимую
нежность, подобную тихому майскому вечеру, – чистейшую, неподражаемую натуру и
величайшее искусство», – Карамзин уведомляет своих читателей: «Для собственного своего
удовольствия перевел я некоторые сцены из “Саконталы” и потом решился напечатать их…
надеясь, что сии благовонные цветы азиатской литературы будут приятны для многих
227 Перевод – средство взаимного сближения народов. М., 1987. С. 218–219.
228 Кочеткова Н.Д. Указ. соч. С. 261.
229 Карамзин Н.М. Избранные статьи и письма. М., 1982. С. 30.
230 Русские писатели о переводе. С. 71.
132
читателей, имеющих тонкий вкус и любящих истинную поэзию»231.
Из других аспектов творчества крупнейшего представителя русского сентиментализма,
имеющих отношение к переводческой проблематике, можно отметить его интерес к
выработке русской научной и политической терминологии, наглядным примером которого
служат его рецензия на перевод «Естественной истории» Бюффона или письмо,
адресованное П.А. Вяземскому, где анализируется выполненный последним перевод
французской речи Александра I при открытии польского сейма.
Переводческая деятельность Карамзина была уже несколько десятилетий спустя
высоко оценена крупнейшим русским критиком В.Г. Белинским, по словам которого,
«переводом… Карамзин оказал русскому обществу столь же важную услугу, как и своими
собственными повестями. Это значило ни больше, ни меньше, как познакомить русское
общество с чувствами, образом мыслей, а следовательно, и с образом выражения
образованнейшего общества в мире» 232 . Вместе с тем уже сам Карамзин, как бы
завершавший собой переводческую традицию XVIII в., хорошо понимал ее неизбежную
историческую ограниченность. «Совершенство удаляется от глаз наших, – заметил он в
начале 90-х годов, – по мере нашего к нему приближения – сие требует истиною в морали, в
искусствах, и в самом искусстве переводить»233. Наступало новое столетие, представителям
которого предстояло выработать собственные принципы передачи иноязычного текста – как
опираясь на своих предшественников, так и в значительной степени отталкиваясь от них.
Глава 3
Первая половина XIX века в истории русского перевода
1. Место художественного перевода в культурной жизни эпохи
Расцвет русской литературы и в первую очередь поэзии, которым ознаменовались
первые десятилетия XIX в., не мог не сказаться и в интересующей нас сфере. Переводом в
той или иной степени занимаются (и высказывают по его поводу различные теоретические
суждения) фактически все крупные писатели той поры. А В.А. Жуковский, с которого,
собственно, и принято начинать русскую литературу XIX в., прославился именно в области
поэтического освоения произведений зарубежных авторов, сделав их неотъемлемой
принадлежностью отечественной словесности. Одновременно в рассматриваемую эпоху
появляется ряд фигур (М.П. Вронченко, А.Н. Струговщиков, Э.И. Губер и др.), оригинальное
творчество которых не представляло сколько-нибудь значительной художественной
ценности, но переводы стали заметным явлением культурной жизни. Характеризуя в этой
связи названный период, М.П. Алексеев в свое время писал: «С начала XIX в., после
карамзинской реформы русской литературной речи, начался третий период в истории
русского переводческого искусства: его можно было бы назвать периодом творческим.
Общий признак этого периода – уверенность и мастерство передачи. Отдельные переводы
достигают в эту эпоху значительного совершенства и достаточно близко воспроизводят
подлинник, мы имеем от этого времени даже настоящие шедевры переводческого искусства:
не существенно при этом, что несколько раз меняются самые принципы перевода – но
вопрос о том, каков должен быть хороший перевод, горячо дебатируется в печати,
появляются капитальные критические разборы отдельных переводов и, во всяком случае,
231 Там же. С. 70.
232 Белинский В.Г. Поли. собр. соч. Т. 7. М., 1955. С. 134.
233 Кочеткова Н.Д. Указ. соч. С. 226.
133
техника переводческого искусства совершенствуется»234.
Названные моменты отразились и в тогдашней периодике. На страницах литературных
журналов появлялось значительное число откликов и рецензий, посвященных вышедшим из
печати переводным произведениям; в свою очередь, сами переводчики стремятся в
предисловиях или специальных статьях обосновать собственные взгляды и ответить на
возможные возражения критиков. Предметом дискуссий, нередко весьма ожесточенных,
становятся вопросы о том, как надлежит понимать верность при переводе, какими способами
воспроизводить национальный колорит подлинника, его художественную форму и т. д.
Причем, как правило, собственно переводческая проблематика рассматривалась не
изолированно, а в общем культурном контексте эпохи.
Указанное обстоятельство проявилось уже в знаменитой полемике приверженцев
«нового и старого слога» (т. е. сторонников реформы Карамзина и их противников), которая
стала, пожалуй, самым заметным явлением в литературной жизни страны начала XIX в. С
одной стороны, как мы видели выше, «новаторы» во главе со своим вождем стремились
использовать переводы для осуществления поставленных ими в области развития языка
задач; с другой – «архаисты», ведомые небезызвестным адмиралом А.С. Шишковым,
полемизируя с оппонентами, обвиняли их в игнорировании специфики родной речи и
навязывании ей чужой семантики и фразеологии, тогда как «одно и то же слово одного языка
в разных составах речей выражается иногда таким, а иногда иным словом другого языка», а
«состав одного языка не сходствует с составом другого… Каждый народ имеет свой состав
речей и свое сцепление понятий»235.
Но если Карамзин неоднократно порицал практику перевода «из вторых рук», то его
идейный противник, которому и принадлежат приведенные выше слова, взялся за перевод
XIV песни «Илиады» по версии А. Попа, уведомив читателей, что «причиною сему было
следующее: некто из достопочтенных мужей, с великими познаниями и достоинствами,
спросил меня: читал ли я Гомера? И когда я отвечал ему, читал в переводах на французском
языке, тогда он сказал мне: стало быть, ты Гомера не знаешь. Надлежит прочитать его или в
подлиннике, или на английском языке в переводе Попиевом. Сего невозможно мне сделать,
отвечал я, потому что греческого языка во вся (siс!) не знаю и англинского почти тоже.
Между тем разговор сей возбудил во мне любопытство, и я просил почтенного приятеля
моего почитать нечто из Попе. Мы сели, открыли книгу и случайно начали читать XIV
песнь. Я слушал, он мне толковал; таким образом прочитали мы несколько стихов. Потом
разговор наш обратился на великолепие, силу и звучность нашего славено-российского
языка, и что может быть красоты Гомеровы не потеряли бы на нем достоинства своего,
естьли бы искусное и трудолюбивое перо начертать их потрудилось… После сего почтенный
приятель мой, паче по благосклонному обо мне своему мнению, нежели по надежде на мою
способность, стал меня уговаривать, чтоб я то, что мы прочитали, постарался преложить на
наш язык. Я исполнил сие для одного опыта, без всякого намерения переводить далее. По
сличении сего начала с англинским переводом приятель мой уговорил меня еще несколько
продолжить оное. Таким образом, продвигаясь понемногу вперед, вся песнь переложена
была»236.
Своеобразным откликом на эту достаточно любопытную декларацию (и на весь спор
«карамзинистов» и «шишковистов») стал вышедший в 1809 г. анонимный трактат по
вопросам перевода, который в 1811 г. был переиздан на французском языке в дополненном
виде. Впрочем, и личность его автора – князя Бориса Владимировича Голицына – была
234 Алексеев М.П. Указ. соч. С. 175.
235 Цит. по кн.: Чуковский К.И. Высокое искусство. Собр. соч.: В 6 т. Т. 3. М., 1966. С. 301, 303, 306.
236 Егунов А.Н. Гомер в русских переводах XVIII–XIX веков. М.; Л., 1964. С. 134.
134
достаточно хорошо известна его современникам. Потомственный аристократ, получивший
исключительно французское воспитание, ориентировавшийся на нормы французской
классицистической литературы XVII–XVIII столетий, владевший французским языком
гораздо лучше родного 237 , но вместе с тем желавший, особенно в «грозу двенадцатого
года», ощутить свою сопричастность русской культуре, он принял активное участие в
Отечественной войне и умер в 1813 г. от ран, полученных на Бородинском поле.
Определенная «отстраненность» Голицына и взгляд «сквозь французские очки» (что не
мешало ему, впрочем, иронически отзываться и о некоторых французских
квазипереводчиках вроде известного нам Удара де ла Мотта), вероятно, способствовали
тому, что он дистанцировался от обоих боровшихся между собой русских литературных
лагерей и, как выразился поэт К.Н. Батюшков, «разбранил и Карамзина и Шишкова».
Причем характерно, что сторонникам первого он адресовал прежде всего упреки в том,
что они часто переводят не с подлинников, а «с переводов, столь же недостаточных и
несовершенных, как и их собственные» (т. е. с французских переводов)» 238 , а говоря о
втором, иронически заметил: «Что может быть невиннее, как признание человека, который
говорит, что он перевел Гомера с аглицкого языка, не зная даже по-аглицки… И вот… таким
способом хотят познакомить с Гомером, дают перевод целой песни»239.
Сам Голицын предъявлял к переводу весьма высокие требования, отмечая, что
немногие взялись бы за этот нелегкий труд, если бы сознавали, сколь много дарований,
соединенных вместе, требуется для него. Среди необходимых для переводчика качеств автор
трактата называет основательное знание обоих языков (т. е. исходного и переводящего),
тщательное изучение переводимого автора и, наконец, искусство воспроизводить дух
подлинника.
Этому последнему моменту Голицын уделял особое внимание, считая
неудовлетворительными такие переводы, в которых «исчезает весь колорит слога», в
результате чего читатель находит лишь «одну простую, похожую, обнаженную мысль»240.
Причем он обращает внимание на часто возникающую перед переводчиком необходимость
сопоставлять («взвешивать», по его терминологии) несколько возможных вариантов
передачи с целью выбора наиболее подходящего из них. Таким образом, выдвигается на
передний план вопрос о сохранении индивидуального стиля автора – проблема, не
ставившаяся по-настоящему ни представителями классицистической эстетики, ни
приверженцами карамзинской школы.
Начало XIX столетия знаменовало собой появление в русской литературе нового
направления – романтизма. И здесь, разумеется, необходимо в первую очередь остановиться
на деятельности В.А. Жуковского, ставшего своего рода символом русского романтизма и
получившего от А.С. Пушкина заслуженный, хотя и несколько двусмысленный титул «гений
перевода».
2. В.А. Жуковский как теоретик перевода
Без преувеличения можно сказать, что Василию Андреевичу Жуковскому (1783–1852)
принадлежит в интересующей нас области поистине уникальное место – и не только
благодаря величине оставленного им наследия, но и потому, что подавляющее число
237 Ср. упоминание в «Войне и мире» Л.Н. Толстого: «Князь Голицын взял учителя и учится по-русски».
238 Левин Ю.Д. Об исторической эволюции. С. 23.
239 Егунов А.Н. Указ. соч. С. 144–145.
240 Левин Ю.Д. Об исторической эволюции. С. 23.
135
современников, да и потомков, обращаясь к проблеме передачи иноязычной литературы
(главным образом, конечно, поэзии) должно было прежде всего определить свое отношение
к принципам, которым Жуковский следовал в своем творчестве. Их либо принимали или
стремились развить, либо отвергали (порой весьма резко) и старались опровергнуть, но
игнорировать их было невозможно.
Поскольку биография Жуковского в своих основных моментах достаточно хорошо
известна, вряд ли существует необходимость на ней останавливаться. Однако, прежде чем
непосредственно говорить о его роли в истории русского перевода, представляется
целесообразным привести здесь высказывание крупнейшего представителя русской
филологической науки академика А.Н. Веселовского о той эволюции, которую претерпели
литературно-эстетические воззрения поэта: «Жуковский вышел из псевдо-классической
школы, быстро уступавшей влиянию сентиментальной; первая надолго оставила в его стиле
свои следы… Сентиментальная поэзия дала формы его чувству, но оно хочет высказаться
точнее в своей неопределенности, разнообразное в своем однообразии. Он ищет новых
способов выражения; немецкая лирика указывает пути. Будущему исследователю стиля
Жуковского переводы его дадут богатый, хотя далеко неравномерный материал. Они
составили и еще составляют его славу. Сравнение с романтиками напрашивается само
собой»241 (выделено нами. – Л.Н., Г.Х.).
Таким образом, если согласиться с процитированным утверждением, то придется
признать, что в творчестве Жуковского перекликаются все три ведущих направления конца
XVIII – начала XIX в.: классицизм, сентиментализм и романтизм. Естественно, возникает
вопрос о том, как они отразились в интересующей нас области.
Собственно классицистическими признаются обычно относящиеся к раннему периоду
творчества (и представляющие собой воспроизведение мыслей французских авторов, с
которыми их русский собрат солидаризуется) высказывания о том, что «самый приятный
перевод есть, конечно, и самый верный»; что ради «гармонии» допустимо иногда жертвовать
и точностью, и силой, подобно тому как в музыке «верность звуков должна уступать их
приятности» 242 , и т. п. Чисто по-классицистически Жуковский в 1804 г. переводил «Дон
Кихота» Сервантеса с французской переделки Флориана и без каких-либо оговорок
воспроизвел предисловие последнего, в котором говорится о целесообразности устранения
из романа черт «дурного вкуса», ослабления «слишком сильных выражений», устранения
повторов и вообще замены многих «красот» подлинника своими собственными.
Несколько сложнее обстоит дело с вопросом о том, как отразилось на переводческих
взглядах Жуковского влияние сентиментализма. Именно его перевод «Сельского кладбища»
Томаса Грея, опубликованный в 1802 г. в журнале «Вестник Европы», знаменовал
своеобразное утверждение этого направления в русской литературе, развив и окончательно
оформив тенденции, проявившиеся в творчестве Н.М. Карамзина и его сподвижников.
Причем, сравнивая версию Жуковского с оригиналом, часто отмечают даже усиление в ней
присущих сентиментализму черт (меланхолический настрой, чувствительность и т. п.). То
обстоятельство, что несколько десятилетий спустя, в 1839 г., поэт вновь вернулся к
названному произведению, дав совершенно новый вариант перевода, позволило некоторым
исследователям утверждать, что на протяжении всего творчества сентименталистские черты
сочетались у него с романтическими, и «эти два элемента слились в нем воедино, образуя
оригинальный синтез»243. Однако ставить вопрос об особой «сентименталистской теории
241 Веселовский А.Н. В.А. Жуковский. Поэзия чувства и сердечного воображения. СПб., 1904. С. 485, 491.
242 Там же. С. 492.
243 Каплинский В. Жуковский как переводчик баллад // Журнал Министерства народного просвещения.
1915. № 1. С. 1.
136
перевода» применительно к Жуковскому, как, впрочем, и к другим представителям данного
направления, вряд ли целесообразно, поскольку собственной переводческой концепции,
обладавшей ярко выраженными специфическими чертами, сентиментализм, насколько нам
известно, ни в России, ни за ее пределами не создал, хотя определенные переводческие
взгляды у сентименталистов, как мы уже видели на примере Карамзина, вполне могли быть.
Что касается романтизма, основоположником которого в России часто называют
Жуковского, то, учитывая, какую роль играли понятие и проблемы перевода в эстетической
системе романтиков, и принимая во внимание место, которое занимало в его творчестве
воссоздание по-русски иноязычной поэзии, можно было бы ожидать, что он отразится в
суждениях и высказываниях своего крупнейшего представителя наиболее полным образом.
Но тут мы сталкиваемся с определенным парадоксом. Во-первых, подавляющее
большинство мыслей Жуковского, посвященных теоретическим проблемам перевода,
относится к раннему периоду его деятельности (1809–1810), в связи с чем возникает вопрос о
правомерности их распространения на последующие годы жизни поэта. Во-вторых, если
учесть, что незадолго до них (ср. приведенные выше принципы передачи «Дон Кихота») он
выступал с классицистических позиций, то опять-таки существует проблема «отделения» в
них собственно романтического от классицистического (не случайно П.А. Вяземский,
характеризуя одну из таких статей – «О басне и баснях Крылова», относящуюся к 1809 г.,
упрекал ее автора за то, что в ней «обнаруживается слишком безусловная покорность
правилам литературы французской и слишком отзывается французская школа») 244 . И,
наконец, в-третьих, нельзя забывать, что, при всей кажущейся странности подобного
утверждения, Жуковский, уже будучи, так сказать, вполне романтиком, мог проповедовать
идеи, звучавшие, на первый взгляд, совершенно по-классицистически. Вспомним хотя бы
знаменитое рассуждение о том, что «подражатель-стихотворец может быть автором
оригинальным, хотя бы он не написал ничего собственного… Поэт оригинальный
воспламеняется оригиналом, который находит у себя в воображении; поэт-подражатель в
такой же степени воспламеняется образцом своим, который заступает для него тогда место
идеала собственного; следственно, переводчик, уступая образцу своему пальму
изобретательности, должен необходимо иметь почти одинакое с ним воображение, одинакое
искусство слога, одинакую силу в уме и чувствах. Скажу более: подражатель, не будучи
изобретателем в целом, должен быть им непременно по частям: прекрасное редко переходит
из одного языка в другой, не утратив нисколько своего совершенства: что же обязан делать
переводчик?245 Находить у себя в воображении такие красоты, которые могли бы служить
заменою, следовательно, производить собственное, равно и превосходное: не означает ли это
быть творцом? И не потребно ли для того иметь дарование писателя оригинального?»246 И
в другом месте, подчеркивая, что переводчик «остается творцом выражения, которое он
должен сотворить», Жуковский заключает: «А сотворить их может только тогда, когда,
наполнившись идеалом, представляющимся ему в творении переводимого им поэта,
преобразит его, так сказать, в создание собственного воображения; когда, руководствуясь
автором оригинальным, повторит с начала до конца работу его гения – но сия способность
действовать с одинаково с творческим гением не есть ли сама по себе уже творческая
244 Цит. по кн.: Левин Ю.Д. Русские переводчики XIX века. Л., 1985. С. 13. Напомним, что в интересующей
нас области «французская школа перевода» считалась в конце XVIII – начале XIX века синонимом
классицистического направления.
245 Обращает на себя внимание тот характерный факт, что термины «подражатель» и «переводчик»
используются здесь в качестве замещающих друг друга синонимов.
246 Русские писатели о переводе. С. 86–87.
137
способность?»247
Эта установка на воссоздание лежащего за конкретным произведением идеала, в
сущности, была бы общей для обоих антагонистических течений, расходившихся между
собой, однако в трактовке самого идеала (рационально-объективный – в классицизме,
интуитивно-субъективный – в романтизме). Аналогичная сложность возникает и при
истолковании знаменитого афоризма Жуковского: «Переводчик в прозе есть раб, переводчик
в стихах – соперник»248. При буквальном (и наиболее распространенном) понимании он
трактуется как признание поэзии более высоким жанром по сравнению с прозой, как
своеобразная недооценка последней – и тогда мысль Жуковского вполне укладывается в
традиции классицистической эстетики. Однако в специальной литературе была предложена и
другая интерпретация, придающая словам Жуковского отчетливо романтическое звучание:
«“Переводчик в прозе” для Жуковского – отнюдь не переводчик прозы. Вряд ли русский
поэт назвал бы рабом, скажем, Тика, который блистательно перевел на немецкий язык роман
Сервантеса “Дон Кихот”. Перевод в прозе для романтика – это нехудожественный
“грамматический” перевод в классификации Новалиса… Перевод в стихах для романтика –
это творческий “свободный перевод” с притязанием на перевод мифический, когда
переводчик соперничает с автором в постижении идеала»249.
Но и в том, и в другом случае совершенно очевидно, что рассмотренные нами
теоретические взгляды Жуковского отчетливо ориентируют переводчика на вольное
обращение с исходным текстом, если только последний, по его мнению, не представлял
собой совершенное воплощение искомого идеала. Посмотрим теперь, как отразился
подобный подход в его переводческой практике.
3. Переводы западноевропейской и восточной поэзии
Характеристику переводного творчества основоположника русского романтизма
традиционно принято начинать с самооценки, содержащейся в письме, написанном в 1847 г.
и адресованном Н.В. Гоголю: «Я часто замечал, что у меня наиболее светлых мыслей тогда,
когда их надобно импровизировать в выражение или в дополнение чужих мыслей. Мой ум,
как огниво, которым надобно ударить о кремень, чтобы из него выскочила искра. Это
вообще характер моего авторского творчества: у меня почти все чужое или по поводу чужого
– и все, однако, мое»250.
Действительно, формы и методы такого преобразования «чужого» в «свое» у
Жуковского весьма разнообразны, а некоторые из них, как отмечал Ю.Д. Левин, напоминают
способы передачи иноязычного произведения, практиковавшиеся его предшественниками в
XVIII столетии. Так, Ленора – героиня одноименного произведения немецкого поэта Г.
Бюргера – вначале (версия 1808 г.) превратилась в «Людмилу» с соответствующей заменой
национального колорита оригинала на русский, затем по ее мотивам появилась «Светлана»
(1808–1812), где от оригинала остался лишь мотив встречи с мертвым женихом, да и та
происходит во сне, и, наконец, в 1831 г. она вновь становится «Ленорой» и оказывается уже
в привычной для себя Германии XVIII в. «Ундина» Ламот-Фуке, написанная в оригинале
прозой, обрела в 1837 г. на русском языке стихотворную форму, заставляющую вспомнить
247 Там же. С. 79.
248 Там же. С. 145.
249 Микушевич В. Поэтический мотив и контекст // Вопросы теории художественного перевода. М., 1971. С.
45–46. О концепции Новалиса см. выше, в разделе о немецком романтизме.
250 Жуковский В.А. Собр. соч. Т. 4. М.; Л., 1960. С. 544.
138
про опыт Тредиаковского в «Тилемахиде». Сходство еще более усиливается, если учесть, что
перевод Жуковского снабжен подзаголовком: «Старинная повесть, рассказанная в прозе
бароном Ламот-Фуке, на русском в стихах В. Жуковским». Таким образом, по замечанию
Ю.Д. Левина, «и немецкий автор, и русский поэт были поставлены в одинаковое положение
к некоему “первоисточнику”»251.
Спорным представляется применение термина «перевод» и к известному отрывку «Суд
в подземелье». Хотя он и восходит ко второй главе поэмы Вальтера Скотта «Мармион»,
однако сюжет произведения и сам образ беглой монахини Констанс де Беверли (у
Жуковского – Матильды) претерпел существенные изменения, и т. д. Именно подобным
подходом Жуковского к переводимым произведениям часто объясняют тот факт, что наряду
с крупнейшими европейскими поэтами – Шиллером, Гёте, Байроном и др. он нередко
обращался к творчеству второ– и третьестепенных авторов, малоизвестных даже у себя на
родине. За это, в частности, упрекал Жуковского К.Ф. Рылеев в письме к Пушкину; да и сам
Пушкин отозвался о подобной «всеядности» своего друга с явным неодобрением: «…Иное
дело Тасс, Ариост и Гомер, иное дело песни Маттисона и уродливые повести Мура»252. Но,
с точки зрения самого Жуковского, такого рода «неразборчивость» была вполне оправданна:
для него важно было не место, занимаемое тем или иным зарубежным автором в
литературной табели о рангах, а возможность использовать его творчество для выражения
собственных настроений и решения своих задач – а здесь поэты меньшего масштаба
зачастую оказывались предпочтительнее классиков хотя бы уже потому, что отношение к
ним могло быть гораздо более свободным.
Еще явственнее «самостоятельность» Жуковского проявлялась в созданных им русских
версиях восточной классики. Так, говоря об «индейской» (т. е. индийской) повести «Наль и
Дамаянти», представлявшей собой отрывок из древнеиндийского эпоса «Махабхарата», с
которым Жуковский знакомился по немецкому переводу Ф. Рюккерта, он счел необходимым
подчеркнуть: «Не зная подлинника, я не мог иметь намерения познакомить с ним русских
читателей, я просто хотел рассказать им по-русски ту повесть, которая пленила меня в
рассказе Рюккерта, хотел сам насладиться трудом поэтическим»253.
Аналогично охарактеризовал поэт и свою обработку эпизода из «Шахнаме» Фирдоуси,
сделанную опять-таки через посредство Рюккерта: «Мой перевод не только вольный, но и
своевольный: я многое выбросил и многое прибавил»254.
Можно добавить к сказанному, что подобную манеру обращения с оригиналом, помимо
«пережитков классицизма» и особенностей романтической эстетики, в немалой степени
обусловливала и личность самого переводчика – «тишайшая, выспренная, благолепная,
сентиментально-меланхоличная» 255 , по известной, хотя и несколько гротескной
характеристике К.И. Чуковского. Этим, в частности, объясняли систематическое устранение
из оригиналов элементов чувственности (наиболее известный пример – перевод «Торжества
победителей» Ф. Шиллера, где, в отличие от оригинала, вновь обретший прекрасную Елену
царь Менелай никак не проявляет супружеской страсти), и усиление религиозных мотивов, и
избегание мало-мальски вульгарных (с точки зрения Жуковского) слов и выражений, и,
наконец, то, что, по словам друга и биографа поэта К.К. Зейдлица, в его переводах «многие
251 Левин Ю.Д. Русские переводчики. С. 18.
252 Пушкин А.С. Собр. соч.: В 10 т. Т. 9. М., 1962. С. 42.
253 Левин Ю.Д. Русские переводчики. С. 18.
254 Жуковский В.А. Сочинения. М., 1954. С. 545.
255 Чуковский K.И. Собр. соч.: В 6 т. Т. 3. М., 1966. С. 264.
139
места… кажутся как бы прямо списанными с обстоятельств собственной жизни поэта…
Жуковский прибавлял к подлиннику так много своего, что явно намекал на самого себя»256.
Эту особенность переводного творчества Жуковского в той или иной степени отмечало
подавляющее большинство его современников, стоявших на разных, порой диаметрально
противоположных позициях (В.К. Кюхельбеккер, А.А. Бестужев, Н.И. Гнедич, Н.В. Гоголь,
Н.А. Полевой и многие другие). Пожалуй, в наиболее полной форме названная идея была
выражена В.Г. Белинским. Подчеркивая, что «Жуковский был переводчиком на русский
язык не Шиллера или других каких-нибудь поэтов Германии и Англии: нет, Жуковский был
переводчиком на русский язык романтизма средних веков, воскрешенного в начале XIX в.
немецкими и английскими поэтами, преимущественно же Шиллером. Вот значение
Жуковского и его в русской литературе», – крупнейший русский критик XIX столетия
заключал: «Жуковский – поэт, а не переводчик: он воссоздает, а не переводит, он берет у
немцев и англичан только свое, оставляя в подлинниках неприкосновенным их собственное,
и поэтому его так называемые переводы очень несовершенны как переводы, но превосходны
как его собственные создания… От всех поэтов он отвлекал свое или на их темы разыгрывал
собственные мелодии, брал у них содержание и, переводя его через свой дух, претворял в
свою собственность»257.
Правда, в специальной литературе неоднократно оговаривалось, что с течением
времени Жуковский эволюционировал к более точному воспроизведению подлинника.
Действительно, в зрелые годы он порой возвращался к переводимым оригиналам и предлагал
новые версии. Так, например, обстояло дело с «Сельским кладбищем» Грея (которое, по
словам самого поэта, он спустя почти сорок лет решил перевести как можно ближе к
подлиннику) и с уже упоминавшейся «Ленорой» Бюргера. Однако необходимо учитывать,
что сама «близость» могла быть достаточно свободной (поэма Грея во втором варианте
передана гекзаметрами, тогда как в оригинале – пятистопный ямб). Кроме того, как заметил
Ю.Д. Левин, дважды обращаясь к одному и тому же тексту, русский поэт «печатал в своем
собрании по два варианта каждого перевода, потому что последующий не отменял
предыдущего, как более точное воссоздание оригинала: это были разные его, Жуковского,
стихотворения» 258 . И не случайно на просьбу одного из зарубежных корреспондентов
прислать немецкие переводы своих стихов русский поэт ответил шутливым по форме, но по
существу вполне серьезным предложением перечитать оригиналы переведенных им
немецких классиков и вообразить, что они представляют собой переводы русских текстов,
написанных Жуковским.
Конечно, в наследии Жуковского можно найти и иронические высказывания о слишком
вольных переводах, которые «можно смело назвать оригиналами, ибо они совершенно не
имеют сходства с подлинниками» 259 , и указание на то, как надлежит воссоздавать на
русском языке «Слово о полку Игореве», относящееся, кстати, еще к 1817–1819 гг.: «В
переводах такого рода нужно одно: буквальная верность, ибо мы хотим понимать с
точностью оригинал; все, что его изменяет, не может иметь никакой для нас цены именно
потому, что оно уже новое» 260 . Но наиболее показательны в этом отношении стали
256 Зейдлиц K.К. Жизнь и поэзия В.А. Жуковского. 1783–1852 г. По неизданным источникам и личным
материалам. СПб., 1883. С. 157, 163.
257 Цит. по кн.: Левин Ю.Д. Русские переводчики. С. 15–16; 19–20.
258 Там же. С. 17.
259 Зейдлиц К.К. Указ. соч. С. 43.
260 Гугник А.А. От составителя // Зарубежная поэзия в переводах В.А. Жуковского. Т. I. М., 1985. С. 13.
140
установки Жуковского при работе над «Одиссеей».
4. Гомер в переводе Жуковского
Первое обращение Жуковского к гомеровскому эпосу относится к двадцатым годам,
когда он при посредстве немецких переводов И. Фосса и Ф.-Л. Штольберга, а также
английской версии А. Попа воссоздал на русском языке несколько отрывков из «Илиады»,
представив их в виде небольшой поэмы, опубликованной в 1829 г. (в это время над
гомеровской поэмой работал также Н.И. Гнедич). Вновь обратился к «Илиаде» он лишь
двадцать лет спустя, когда была завершена «Одиссея» (которую Жуковский считал
привлекательнее первой).
Как неоднократно отмечалось, труд над последней Жуковский противопоставлял всему
своему предшествующему творчеству. Не случайно он прежде всего счел необходимым
отмежеваться от версии А. Попа, противопоставив ей немецкий перевод И. Фосса, столь
высоко, как мы видели, оцененный в свое время Гёте. «По незнанию Гомерова языка, лажу с
Фоссовым, шероховатым, но верным; переводя Фоссе, заглядываю в Попе и дивлюсь, как
мог он при своем поэтическом даровании так мало чувствовать несравненную простоту
своего подлинника, которого совершенно изуродовал жеманным своим переводом» 261 .
Формулируя же свои собственные принципы передачи, Жуковский подчеркивал, что
стремился сохранить всю простоту оригинала, проявляя по отношению к нему рабскую
верность, ограниченную только языковыми требованиями: «Я старался переводить слово в
слово, сколько это возможно без насилия языку (от чего верность рабская становится часто
рабскою изменою), следовал за каждым словом и в особенности старался сохранить их
место в стихе тем словам, которые на этом месте производят особенно поэтическое
действие»262. Поскольку древнегреческий язык, как признавался сам поэт (см. выше), был
ему мало знаком, для реализации своего замысла Жуковский заказал немецкому эллинисту,
профессору С. Грасгофу специальный подстрочник, где под каждым греческим словом
стояло соответствующее немецкое, а под немецким – грамматическое толкование
лексической единицы оригинала. Этот подстрочник Жуковский сверял с известными ему
немецкими, французскими, английскими и русским переводами. Таким образом он
рассчитывал создать некий «объективный» (по терминологии Ю.Д. Левина) перевод, в
котором будет выступать только сам Гомер, не затеняемый личностью переводчика. Считая,
что созданная им версия сохраняет облик Гомера и присущую древнегреческому эпосу
«старину и простоту», Жуковский должен был особенно положительно воспринять ту
оценку, которую дал его труду Н.В. Гоголь: «Переводчик поступил так, что его не видишь;
он превратился в такое прозрачное стекло, что кажется как бы нет стекла»263.
Выработанные при работе над «Одиссеей» принципы и методы передачи Жуковский
намеревался применить и к тексту «Илиады», первую песнь которой он воссоздавал в 1850 г.
Здесь также он пользовался немецким подстрочником, составленным профессором
Фишингером, намереваясь сверить последний с уже опубликованным переводом Гнедича.
Причем – в соответствии с установкой на объективный перевод – он даже выражал
намерение использовать все те стихи, которые, по его мнению, Гнедичем были переведены
лучше.
Однако уже многие современники поэта, в том числе и весьма положительно
отзывавшиеся о творческих достижениях Жуковского, отмечали, что об «объективности»
261 Русские писатели о переводе. С. 88.
262 Там же. С. 89–90.
263 Там же. С. 191.
141
передачи Гомера здесь говорить не приходится. Указывалось, в частности, на то, что
«Одиссея» под пером русского романтика обрела некий элемент романтической элегии,
обусловленный введением в нее личности самого переводчика. Названные моменты
предопределили появление в тексте налета меланхоличной сентиментальности и даже
отголосков христианской морали, совершенно чуждых оригиналу. Наличествует в переводе
Жуковского и «украшение» гомеровского эпоса путем введения собственных поэтических
определений, усложненных метафор, перифраз, вставок и т. п. Наряду с приданием тексту
высокой торжественности (для чего им использовались архаизмы церковнославянского
происхождения), Жуковский одновременно, стремясь «приблизить» Гомера к современному
читателю, в определенном смысле прибегает к тому же «склонению на наши нравы»: в
архаической Греции появляются черты древнерусского патриархального уклада («князь»,
«тризна»),
детали
быта
(«дворня»,
«палата»,
«спальники»),
элементы
православно-религиозной фразеологии («пастырь», «риза», «святотатство») и т. д. С другой
стороны, в переводе фигурируют выражения и обороты, присущие русскому фольклору:
«свет наш, царица!», «студеная вода» и др.
Таким образом, несмотря на все декларации и несомненные намерения Жуковского
создать «объективный» перевод, «Одиссея» под его пером получилась такой же
субъективной, как и другие воссозданные им произведения. Характерен отзыв одного из
современников: «Перевод Жуковского предназначен не для тех, кто изучает древность, а для
тех, кто хочет послушать Гомера на родном языке. И он услышит его… и насладится»264.
Уже в XX в. резко отрицательно отозвался о переводе «Одиссеи» исследователь
«русского Гомера» А.Н. Егунов. Подчеркивая, что «взгляды Жуковского на перевод
нелогичны и не всегда последовательны», он характеризует версию основоположника
русского романтизма следующим образом: «…Она принадлежит к вольным и “украшенным”
переводам, в ней сильнейшим образом сказывается творческая личность поэта-посредника,
заслонившего собою Гомера, и чтобы добраться до Гомера, читатель должен откинуть все,
что принадлежит Жуковскому: останется фабула “Одиссеи”, последовательность рассказа,
все ситуации, характеры, но не словесное их воплощение… Обследование “Одиссеи”
представляет больший интерес для изучающих творчество Жуковского, чем для изучения
проблемы перевода Гомера. Перевод “Одиссеи” появился в печати под заголовком “Новые
стихотворения Жуковского”, и это действительно так: перед нами превосходное новое
русское стихотворение, но не новое слово переводческого искусства. Переводческое
дарование Жуковского маскирует неудовлетворительность перевода. “Его стихов
пленительная сладость” зачаровывает читателя, но познавательное значение такого перевода
не равняется его высоким литературным достоинствам. “Одиссея” Жуковского лирически
окрашена, романтична, но не героична и не мужественна» 265 . Более двух десятилетий
спустя примерно ту же мысль (хотя и в гораздо более благожелательном по отношению к
создателю русской «Одиссеи» тоне) высказал С.С. Аверинцев, заметивший, что «Жуковский
вполне адекватно дал нам то, что мог и должен был дать – романтическое видение
Гомера…» 266 . Тем не менее именно эта версия гомеровской поэмы стала (наряду с
«Илиадой» Гнедича) своего рода каноническим текстом, по которому последующие
поколения русских читателей знакомились (и продолжают знакомиться) с великим
древнегреческим эпосом. Именно его выбрали в свое время составители «Библиотеки
264 Цит. по: Савельева О.М. Комментарии // Зарубежная поэзия в переводах В.А. Жуковского. Т. I. М., 1985.
С. 530.
265 Егунов А.H. Указ. соч. С. 335, 373–374.
266 Аверинцев С.С. Размышление над переводами Жуковского // Зарубежная поэзия в переводах В.А
Жуковского. Т. I. М., 1985. С. 555.
142
всемирной литературы» для тома, посвященного творчеству Гомера.
5. Поиски новых переводческих принципов (П.А. Катенин, Н.И. Гнедич)
Вопрос о месте и роли Жуковского в истории русского поэтического перевода был,
пожалуй, одной из наиболее острых проблем отечественного переводоведения на
протяжении полутора столетий. И если, с одной стороны, даже в работах, относящихся к
сравнительно недавнему времени, нередко встречались утверждения о чрезвычайной
близости принципов основоположника русского романтизма современному понятию
адекватного перевода, и именно к нему (наряду с Пушкиным) возводили «духовную
родословную» реалистического перевода (против чего резко протестовал в своих трудах не
раз упоминавшийся Ю.Д. Левин, характеризовавший подобный подход как подгонку к
переводческим принципам последующих периодов), то, с другой стороны, творческий метод
Жуковского стал вызывать негативную реакцию уже у многих его современников. И первым
здесь обычно называют имя Петра Андреевича Катенина (1792–1853) – поэта, критика и
драматурга, близкого декабристским кругам. Будучи по своим литературным взглядам
«архаистом», т. е. противником карамзинизма, Катенин после появления «Людмилы»
Жуковского опубликовал собственную версию «Леноры» – «Ольгу», полемически
противопоставив ее «прелестному и неверному», по выражению Пушкина, подражанию
Жуковского. В 1816 г. оба варианта стали предметом ожесточенной дискуссии между Н.И.
Гнедичем, отдавшим предпочтение Жуковскому, и А.С. Грибоедовым, отстаивавшим
позицию Катенина. Однако спор шел не столько о том, какое переложение ближе и точнее
передает оригинал – поскольку оба они переносили действие на русскую почву, – сколько о
том, чье произведение больше соответствует требованиям, предъявляемым к жанру русской
баллады. В этом плане творчество Катенина также характеризуется сочетанием «чужого» со
«своим»: при передаче старофранцузского рондо у него появляются «стольный Киев», князь
Владимир, богатырь Добрыня и т. п., стихотворение «Певец» с подзаголовком «из Гёте»
перекликается с мотивами «Слова о полку Игореве» и т. д., причем подобная русификация
проводится весьма решительно (не случайно сам Катенин предпочитал говорить о своих
«переделках» и «вольных переводах»). Но наряду с упомянутой «вольностью», внешне
весьма напоминающей пресловутое «склонение на наши нравы», для Катенина было
характерно стремление к скрупулезной передаче формы и размера оригинала. «Рыцарь Ожье
может превратиться в Добрыню и отважный Ришар – в князя Владимира, но рифмовка
воспроизводится с нарочитой точностью и этапы в развитии темы точно вмещены в
отведенные им в оригинале разделы… Тут, в противоположность карамзинистам,
переводчик чужд произвола»267. Характерно, что после появления в 1831 г. нового варианта
«Леноры» Жуковского Катенин отозвался о работе своего антагониста следующим образом:
«…Перевод дрянь, и разве одно в нем достоинство, что размер подлинника сохранен в
точности» 268 . Однако и стремление к точности, т. е. к воспроизведению особенностей
«чужого», равно как и отмеченные выше проявления «вольности» служили одной и той же
цели: освоить новые стихотворные формы и применить их к собственно русской тематике,
прежде всего – к сюжетам и образам древней народной словесности, столь высоко ценимой в
декабристских и околодекабристских кругах. Эта же тенденция к «ассимиляции» новых
форм лежала в основе получившего широкий отклик в начале 20-х годов XIX в. «спора об
октаве» между самим Катениным и писателем и критиком Орестом Михайловичем Сомовым
(1793–1833). Его предметом являлось выдвинутое творцом «Ольги» положение о
267 Холмская О. Пушкин и переводческие дискуссии пушкинской поры // Мастерство перевода. М., 1959. С.
326.
268 Русские писатели о переводе. С. 126.
143
необходимости при переводе итальянских стихотворений использовать тот же самый
стихотворный размер (октаву), ранее не применявшийся в русской поэзии, против чего его
оппонент возражал, ссылаясь на свойства русского языка и стихосложения, якобы
препятствующие его применению. Впоследствии идеи Катенина относительно важности
передачи формальной стороны оригинала получили развитие в высказываниях В.Г.
Белинского и М.Л. Михайлова.
Поставленные в рассматриваемый период проблемы нашли отражение и в деятельности
других представителей русской литературы, зачастую приводя к существенной эволюции
взглядов того или другого из них. Пожалуй, наиболее заметной она оказалась в творчестве
Николая Ивановича Гнедича (1784–1833), вошедшего в историю отечественной культуры
прежде всего как создатель русской «Илиады». Если, полемизируя с Катениным, он
отстаивал принципы «приятного перевода», заслужив от А.С. Грибоедова ироническое
прозвище «непримиримого врага простоты», то впоследствии, придя к убеждению, что
важнейшая обязанность переводчика «есть беспрерывная борьба с собственным духом, с
собственною внутреннею силою, которых свободу он постоянно должен обуздывать»,
Гнедич сформулировал свой принцип работы над текстом древнегреческого эпоса в
следующих словах: «Как бы то ни было, но вольные переводы выгоднее для переводчика,
нежели для подлинника. Я предпочел выгоды Гомера – своим, решился переводить с
возможною верностию… В таком поняти о достоинстве перевода я был верен Гомеру; и,
следуя умному изречению: должно переводить нравы так же, как и язык, я ничего не
опускал, ничего не изменял… Делая выражения греческие русскими, должно было стараться,
чтобы не сделать русскою мысль Гомерову, но что еще более – не украшать подлинника.
Очень легко украсить, а лучше сказать – подкрасить стих Гомера краскою нашей палитры;
и он покажется щеголеватее, пышнее, лучше для нашего вкуса; но несравненно труднее
сохранить его гомерическим, как он есть, ни хуже, ни лучше. Вот обязанность переводчика и
труд, кто его испытал, не легкий. Квинтилиан понимал его: Facilius est plus facere, quam idem
– легче сделать более, нежели то же»269.
Перевод Гнедича получил неоднозначную оценку у современников, что, кстати,
отразилось в высказываниях А.С. Пушкина. Называя труд переводчика «Илиады» «высоким
подвигом», посвятив ему апологетическое стихотворение «С Гомером долго ты беседовал
один» и панегирическое двустишие:
«Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи,
Старца великого тень чую смущенной душой», –
Пушкин одновременно отозвался о нем достаточно язвительной эпиграммой:
«Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера.
Боком одним с образцом схож и его перевод».
В частности, версию Гнедича упрекали в чрезмерной усложненности, высокопарности,
«напыщенной славянщине», указывая, что оригинал представляет собой «простое и
безыскусное» произведение народной словесности, требующее соответствующих средств
передачи. Именно в таком «простонародном» духе предлагали толковать «Илиаду»
известный журналист О.И. Сенковский (нарочито эпатирующая манера которого вызвала
достаточно громкий литературный скандал)270, филолог Б.И. Ордынский, предложивший в
середине XIX столетия собственный прозаический перевод гомеровской поэмы, и др. Однако
269 Русские писатели о переводе. С. 96.
270 Подробнее об этом см. в книге К.И. Чуковского «Высокое искусство».
144
несмотря на позднейшие попытки воссоздать Гомера по-русски (включая достаточно
известный вариант писателя В.В. Вересаева), авторитет перевода Гнедича остался
непоколебленным.
6. Буквалистские тенденции
Стремление к подчинению переводчика переводимому автору и возможно более
близкой и точной передаче оригинала получило достаточно широкое распространение, в
связи с чем иногда говорят о формировании во второй половине 20-х годов XIX в. нового
этапа в развитии русского перевода и переводческой мысли (Ю.Д. Левин). И наиболее
показательна здесь фигура поэта, журналиста и литературного критика, одного из
ближайших друзей Пушкина, Петра Андреевича Вяземского (1792–1878). В прошлом один
из активнейших членов «Арзамаса», вокруг которого группировались карамзинисты, и
сторонник переводческих принципов Жуковского, он, переводя в 1827 г. прозой «Крымские
сонеты» Адама Мицкевича, подчеркивает свое стремление «переводить как можно
буквальнее», обосновывая указанный принцип характерным рассуждением: «…Близкий
перевод, особливо же в прозе, всегда предпочтительнее такому, в котором переводчик
больше думает о себе, чем о подлиннике своем. Награда, его ожидающая: тихое
удовольствие за совершение доброго дела и признательность одолженных читателей, а
совсем не равный участок в славе автора, как многие думают. Конечно, не каждый читатель
будет в состоянии или захочет дать себе труд разобрать в неубранном списке достоинства
подлинника, но зато художники вернее поймут его, не развлеченного посторонними
усилиями самолюбивого переводчика. Любитель зодчеств не удовольствуется красивым
изображением замечательного здания: любя науку свою, он подорожит более голым, но
верным и подробным чертежом, передающим ему также буквально все средства, мысли и
распоряжения зодчего»271.
Схожие мысли были высказаны Вяземским несколько позже, в начале 30-х годов, при
переводе уже прозаического произведения – романа французского писателя Бенжамена
Констана «Адольф»: «Есть два способа переводить: один независимый, другой
подчиненный. Следуя первому, переводчик, напитавшись смыслом и духом подлинника,
переливает их в свои формы, следуя другому, он старается сохранить и самые формы,
разумеется, соображаясь со стихиями языка, который у него под рукою. Первый способ
превосходнее, второй невыгоднее; из двух я избрал последний. Отступления от выражений
автора, часто от самой симметрии слов казались мне противоестественным изменением
мысли его… К тому же… имел я еще цель: изучивать, ощупывать язык наш, производить над
ним попытки, если не пытки, и выведать, сколько может он приблизиться к языку
иностранному… Переводы независимые, т. е. пересоздания, переселения душ из
иностранных языков в русский, имели у нас уже примеры блестящие и разве только
достижимые: так переводили Карамзин и Жуковский. Переселения их не отзываются почвою
и климатом родины. А я, напротив, хотел испытать, можно ли… сохранить в переселении
запах, отзыв чужбины, какое-то областное выражение» 272 . Вместе с тем Вяземский
предупреждал о необходимости при подобном подходе обходиться «без увечья, без распятья
на ложе прокрустовом», формулируя критерии, которыми он руководствовался при вводе в
текст перевода слов и оборотов, создаваемых под влиянием французского языка
(галлицизмов), следующим образом: «Я берегся от галлицизмов, слов, так сказать,
синтаксических или вещественных, но допускал галлицизмы понятий умозрительных,
271 Русские писатели о переводе. С. 130–131.
272 Там же. С. 131.
145
потому что тогда они уже европеизмы»273.
Новаторство Вяземского получило неоднозначную оценку у современников и
позднейших исследователей. А.С. Пушкин, которому перевод был посвящен и который имел
возможность ознакомиться с процитированным выше предисловием, счел необходимым
отозваться на его предстоящее появление в печати специальной заметкой в издававшейся им
«Литературной газете», написанной в весьма благожелательном тоне: «С нетерпением
ожидаем появления сей книги. Любопытно видеть, каким образом опытное и живое перо кн.
Вяземского победило трудность литературного языка, всегда стройного, светского, часто
вдохновенного. В сем отношении перевод будет истинным созданием и важным событием в
истории нашей литературы»274. Впрочем, наличие французско-русского билингвизма среди
подавляющего большинства читателей, которым в первую очередь был адресован перевод, и
вызванное им достаточно частое использование галлицизмов в русской речи (вспомним хотя
бы «Войну и мир» Л.Н. Толстого) в значительной степени смягчали восприятие текста,
притупляя его чужеродность. Позднее, уже в XX столетии, в период борьбы с так
называемой «формальной школой» в переводе, оценки провозглашенных Вяземским
переводческих принципов (и соответственно их воплощения на практике) были гораздо
более резкими 275 , хотя и высказывались соображения о необходимости соблюдать при
рассмотрении переводческой деятельности Вяземского принцип историзма (О.П. Холмская,
Ю.Д. Левин). В частности, указывалось на то, что отсутствие разработанных средств
передачи национальных и индивидуальных особенностей оригинала неизбежно приводило к
попыткам буквального воспроизведения соответствующих его элементов, при помощи
которого пытались передать присущую подлиннику специфику. О том, что Вяземский не
был одинок в своих взглядах, свидетельствует деятельность Михаила Павловича Вронченко
(1801/2–1855). Не являясь переводчиком-профессионалом (по специальности он был
военным топографом и дослужился до чина генерал-майора), Вронченко тем не менее много
занимался переводами Байрона, Мицкевича, Гёте, Шекспира и других авторов. Особое
значение имел выполненный им во второй половине 20-х годов перевод «Гамлета»,
представлявший собой первую попытку воссоздания этого произведения на русском языке в
истинном виде, без произвольных опущений или добавок. Переводу предшествовало
предисловие, где излагались принципы, которых Вронченко придерживался, воссоздавая на
русском языке трагедию Шекспира:
«1) Переводить стихи стихами, прозу прозою, сколько возможно ближе к оригиналу (не
изменяя ни мыслей, ни порядка их) даже на счет гладкости русских стихов…
2) В выражениях быть верным, не оскорбляя, однако ж, благопристойности и
приличия…
3) Игру слов передавать даже на счет верности заключающейся в ней мысли, если
мысль сия сама по себе незначительна…
4) В местах неясных и сомнительных советоваться со всеми комментаторами и
следовать толкованию вероятнейшему…
5) Помещать в комментарии все, могущее послужить к пояснению текста.
273 Там же.
274 Пушкин А.С. Собр. соч.: В 10 т. Т. 6. М., 1962. С. 32.
275 Ср., например, характеристику, содержащуюся в одной из работ А.В. Федорова: «Методы и принципы
перевода Вяземского – его формальное, дословное следование смыслу и синтаксису подлинника,
экспериментирование над русским языком, от стилистических норм которого он постоянно отступал, соблюдая
лишь обязательные грамматические требования, – не оказали влияния на дальнейшее развитие перевода в
России и не приобрели популярности. Иным был основной путь развития русского литературного языка,
вырабатывавшего свои собственные нормы, независимые от других языков». (Федоров А.В. Искусство
перевода и жизнь литературы. Л., 1983. С. 47).
146
Переводя почти всегда стих в стих, часто слово в слово, допуская выражения
малоупотребительные, я старался доставить моим соотечественникам сколько возможно
точнейшую копию Гамлета Шекспирова, но для сего должно было сохранить красоты, почти
неподражаемые – а в сем-то именно нельзя и ручаться»276.
Комментируя приведенные выше положения в письме, адресованном Н.А. Полевому,
Вронченко указывал: «Я… переводил, говоря вообще, стих в стих, часто даже, где сходство
языков то позволяло, слово в слово, но отступая инде от точности выражений, умеряя
слишком резкие для нашего века картины. Разумеется, что, переводя таким образом, я
гладкости стихов не считал предметом главным, употребляя слова некрасивые, но верно
выражающие дух автора; несообразности в мыслях исправлять я не почитал себя вправе»277.
Опасения переводчика относительно «гладкости стихов», т. е. эстетической стороны
созданного им русского текста, оказались не напрасными. Многие благожелательно
настроенные к нему критики, признавая заслуги Вронченко, тем не менее склонны были
согласиться с мнением А.С. Пушкина, что у него «к каждому стиху подвешена гирька». Даже
В.К. Кюхельбеккер, указывавший в предисловии к своему переводу «Макбета» на близость
собственных взглядов к принципам Вронченко, несколько лет спустя упрекал последнего в
«изнасильствовании» русского языка. И хотя Вронченко старался учесть критические
замечания, стремясь придать языку переводов большую естественность, однако с течением
времени их недостатки становились все более заметными. Последняя его работа – перевод
«Фауста» Гёте – вызвала характерное замечание Тургенева: отмечая, что, несмотря на всю
присущую ему добросовестность и трудолюбие, Вронченко «не поэт… даже не стихотворец;
ему недоступно то, что составляет тайную гармонию стиха», – Тургенев заключает: «Мы не
чувствуем единой глубокой общей связи между автором и переводчиком, но находим много
связок, как бы ниток, которыми каждое слово русского “Фауста” пришито к
соответствующему немецкому слову» 278 . Еще раньше сходный упрек высказывал В.Г.
Белинский (в целом высоко ценивший деятельность Вронченко), который подчеркивал, что
«ложное понятие о близости перевода и о русском слоге лишили его успеха на поприще,
которое избрал с такой любовью»279.
7. Проблемы перевода в творчестве А.С. Пушкина и М.Ю. Лермонтова
Вопрос о месте и роли А.С. Пушкина в развитии теории и практики русского перевода
рассматриваемой эпохи всегда привлекал особенно пристальное внимание в переводческой
литературе, что вполне понятно, учитывая значение великого поэта для русской культуры.
Проблема эта получила неоднозначную интерпретацию в трудах занимавшихся ею
исследователей, причем наметились два полярно противоположных подхода к ней.
Ряд ученых (Г.Д. Владимирский, О.П. Холмская и др.), ссылаясь на наличие в
творческом наследии Пушкина ряда произведений, восходящих к тем или иным
иностранным источникам – от античной классики до современных авторов, считал, что у
него наличествовала стройная система переводческих взглядов (естественно, наиболее
прогрессивных для данной эпохи), отвергавших как буквализм, так и чрезмерную вольность,
и чрезвычайно близких тому пониманию задач и методов передачи иноязычного оригинала,
которое сложилось к середине XX столетия. Подобная точка зрения, сводившаяся к тезису
276 Левин Ю.Д. Русские переводчики. С. 38–39.
277 Там же. С. 39.
278 Цит.: по кн.: Левин Ю.Д. Русские переводчики. С. 49.
279 Там же. С. 44.
147
«Великий поэт в то же время великий переводчик», в наиболее яркой форме была высказана
в 1950-х годах И.А. Кашкиным, который, обозревая путь, пройденный русской
переводческой традицией, нарисовал следующую картину: «Вот начало XIX века.
Приверженцы вольного романтического перевода Батюшков 280 и Жуковский.
Одновременно с ними – ревнитель точности Катенин. Реалистические догадки некоторых
поэтов-декабристов и гениальный синтез реалистического перевода, когда к нему
прикасалась рука Пушкина или Лермонтова»281.
Однако уже в 1930-х годах XX столетия было высказано и противоположное мнение.
Так, Б.В. Томашевский, касаясь этого вопроса, писал: «Пушкин не был переводчиком, и
переводы в его стихах занимают незначительное место. Он не считал себя
Ни подражателем холодным,
Ни переводчиком голодным
И ни поэтом милых дам…
Все эти категории он объединил под общей кличкой “смиренных поэтов” и
“несчастных глупцов”. Это был удел мелких журнальных сотрудников…» 282 . Впрочем,
автор оговаривает, что такого рода отношение не мешало Пушкину признавать
просветительское значение переводов (достаточно вспомнить известный афоризм
«Переводчики – почтовые лошади просвещения») и высоко ценить некоторые из них.
В дальнейшем подобная трактовка была развита Ю.Д. Левиным, категорически
отрицавшим наличие у великого поэта какой-либо последовательной системы переводческих
принципов и считавшим всякие попытки их обнаружения проявлением «профессиональной
узости взгляда»: «Переводчику представляется, что перевод есть чуть ли не высшая форма
человеческой деятельности. Поэтому, считает он, всякий великий писатель имеет свою
теорию перевода. Величие Пушкина вне сомнений – следовательно, у него была теория
перевода. И если она не обнаруживается в его записях, то лишь потому, что он не успел ее
изложить… Но отношение Пушкина к переводу было далеко не таким восторженным, как
обычно изображают историки перевода… Перевод, когда им занимался крупный поэт,
рассматривался Пушкиным не как самоцель, а как своего рода школа мастерства, готовящая
поэта к созданию оригинальных произведений»283.
Любопытный эпизод, проливающий свет на интересующий нас вопрос, приводит в
своих воспоминаниях писатель и критик, издатель известного журнала «Московской
телеграф» Н.А. Полевой. По его словам, Пушкин, познакомившись с поэмой польского поэта
Адама Мицкевича «Конрад Валленрод», «восхищенный красотами подлинника, хотел, в
изъявление своей дружбы к Мицкевичу, перевести всего “Валленрода”, но увидел, как
говорил он сам, что не умеет переводить, т. е. не умеет подчинять себя тяжелой работе
переводчика»284. А уже в 1836 г., незадолго до гибели, Пушкин писал князю Н.Б. Голицыну,
280 В творчестве поэта Константина Николаевича Батюшкова (1787–1855) особое место занимали переводы
французского поэта Э.Д. Парни, о котором В.Г. Белинский отозвался следующим образом: «Он и переводил
Парни и подражал ему, но в том и другом случае оставался самим собой» (Белинский В.Г. Полн. собр. соч. Т. 7.
М., 1955. С. 232). Подробнее о переводческой деятельности Батюшкова см.: Эткинд Г.Е. Русские
поэты-переводчики от Тредиаковского до Пушкина. Л., 1971.
281 Кашкин И.А. Для читателя-современника: Статьи и исследования. М., 1968. С. 142.
282 Томашевский Б.В. Пушкин и Франция. Л., 1960. С. 75.
283 Левин Ю.Д. Об историзме в подходе к истории перевода // Мастерство перевода. М., 1963. С. 390–391.
284 A.C. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 2. М., 1985. С. 62.
148
переводившему его стихотворения на французский язык: «Вы обещаете перевод в стихах
моего “Бахчисарайского фонтана”. Уверен, что вам он удастся, как все, что выходит из-под
вашего пера, хотя тот род литературы, которому вы предаетесь, самый трудный и
неблагодарный из всех, какие я знаю»285.
Что же касается самого Пушкина, то практически по единодушному мнению всех
исследователей, занимавшихся данным вопросом, элементы переводческой деятельности,
когда поэт к ней обращался, были, по существу, неотъемлемой частью его оригинального
творчества. Обычно им и не ставилась основная собственно переводческая задача – как
можно более близкая к подлиннику передача оригинала. Поэтому среди восходящих к
иноязычным источникам произведений можно встретить и переводы в собственном смысле
слова, и различного рода сокращения и переделки, и сочетания нескольких принципов
передачи. Достаточно вспомнить переработку сюжета о Дон Жуане в «Каменном госте»,
«Пир во время чумы», представляющий собой сцену из драмы Дж. Вильсона «Чумный
город», стихотворение «Странник», передающее основную идею сочинения пуританского
автора Дж. Беньяна «Путь паломника» (написанного в прозе), «Воеводу» на сюжет А.
Мицкевича, где несколько смещены акценты в характеристике главных героев, «Песни
западных славян», источником которых послужила знаменитая мистификация П. Мериме
«Гузла», причем Пушкин отнюдь не переводил последнюю (также написанную прозой), а
как бы воссоздавал в стихах стоявший за ней воображаемый подлинник286, и т. д. Правда, в
специальной литературе порой утверждалось, что в последние годы жизни Пушкин якобы
эволюционировал к более полному воссозданию исходного текста, однако сколько-нибудь
убедительно увязать тот или иной способ его передачи с определенными периодами
биографии поэта сторонникам данной точки зрения, по существу, так и не удалось.
Что касается теоретических воззрений Пушкина на интересующую нас проблему, то
здесь чаще всего обращаются к незаконченной статье «О Мильтоне и переводе “Потерянного
рая” Шатобрианом». В ней критика классицистических традиций «приятного перевода», в
связи с которой отмечается, что «даже мнение, утвержденное веками и принятое всеми, что
переводчик должен стараться передавать дух, а не букву, нашло противников и искусные
опровержения», сочетается с указанием на тот факт, что стремление «передать… слово в
слово» вступает в противоречие с необходимостью соблюдения «верности смысла и
выражения. Каждый язык имеет свои обороты, свои усложненные риторические фигуры,
свои усвоенные выражения, которые не могут быть переведены на другой язык
соответствующими словами» 287 . Однако какую-либо систему позитивных переводческих
принципов в упомянутой статье также вряд ли можно обнаружить хотя бы потому, что это и
не входило в задачи ее создателя.
Сказанное, разумеется, ни в коей мере не означает умаления той роли, которую сыграла
деятельность великого поэта в развитии художественного перевода. «Осмысление
национальной самобытности, воссоздание исторического колорита, новые возможности
русского литературного языка и стиха и т. д. – все это было усвоено русской переводческой
культурой благодаря Пушкину. Но это влияние Пушкина осуществлялось всем его
творчеством, а не только переводами или теоретическими суждениями о переводе»288.
285 Пушкин A.C. Собр. соч.: В 10 т. Т. 10. М., 1962. С. 31.
286 Самому Пушкину также случалось прибегать к переводческой мистификации – например, «Скупой
рыцарь» был обозначен им как перевод из Ченстона (в действительности не существовавшего).
287 Пушкин A.C. Собр. соч.: В 10 т. Т. 6. М., 1962. С. 232.
288 Левин Ю.Д. Об историзме. С. 392.
149
Схожим образом обстоит дело и с творчеством М.Ю. Лермонтова, также, как мы
видели, зачисляемого порой в ряды представителей «реалистического перевода». Интересно
отметить, что, порицая Жуковского за «неразличение» переводных и оригинальных
произведений, в частности за то, что он порой не обозначает источник, откуда взяты те или
иные мотивы, сам Лермонтов далеко не всегда в своих рукописях ссылался на автора
оригинала (так обстояло дело, например, с некоторыми стихотворениями Гейне, Мура,
Мицкевича). Он также достаточно сильно перерабатывал иноязычный материал, сочетая его
порой с собственными вставками, контаминируя разных авторов, и т. д. «…Твердой грани
между переводом и собственным творчеством для Лермонтова нет… в ряде случаев перевод
легко переходит у него в самостоятельную вариацию на мотив иностранного поэта, а иногда
и в полемику с ним. Во всех переводах, переделках и вариациях Лермонтов выступает как
необыкновенно сильная поэтическая индивидуальность, а внимательное сопоставление их с
оригиналами в конечном счете позволяет выделить именно лермонтовский элемент» 289 .
Высказывалось даже мнение, что у Лермонтова вообще нет переводов как таковых, если не
считать нескольких произведений Байрона: «Все попытки найти для Лермонтова “место” в
истории русского перевода наивны и заведомо безуспешны; его стихотворения не связаны ни
с тем, что было до него, ни с тем, что будет после. Но как пример поэтического истолкования
и “пересоздания” чужих стихов, эти строки навсегда останутся образцами для поэтов»290.
8. Теоретические проблемы перевода в трудах В.Г. Белинского
Крупнейший русский критик прошлого столетия Виссарион Григорьевич Белинский
(1811–1848) не оставил заметного следа в переводческой практике: хотя в молодые годы он
и занимался переводами с французского языка, но работа эта выполнялась главным образом
для заработка и носила достаточно случайный характер. После 1834 г. Белинский не создает
сам новых переводов, но уделяет пристальное внимание переводной литературе и
теоретическим проблемам перевода в целом ряде статей, рецензий, писем и т. д.
Характерное рассуждение о важности переводов с точки зрения общественного
развития России можно найти уже в одной из относительно ранних работ, относящейся к
1835 г.: «…У нас вообще слишком мало дорожат славою переводчика. А мне кажется, что
теперь-то именно и должна бы в нашей литературе быть эпоха переводов или, лучше сказать,
теперь вся наша литературная деятельность должна обратиться исключительно на одни
переводы как ученых, так и художественных произведений… Нам надо больше переводов…
О пользе говорить нечего: она так очевидна, что никто не может в ней сомневаться; главная
же польза последних, кроме наслаждения истинно изящным, состоит наиболее в том, что
они служат к развитию эстетического чувства, образованию вкуса и распространению
истинных понятий об изящном… Сверх того, переводы необходимы и для образования
нашего еще не установившегося языка; только посредством их можно образовать из него
такой орган, на коем бы можно было разыгрывать все неисчислимые и разнообразные
вариации человеческой мысли»291.
Однако, знакомясь с суждениями и замечаниями Белинского, посвященными
интересующей нас теме, необходимо учитывать, что в них отражались как объективные
факторы, связанные с историческим развитием русской переводческой традиции, так и
эволюция его собственных воззрений, которые зачастую могли кардинальным образом
289 Федоров А.В. Лермонтов и литература его времени. Л., 1967. С. 273.
290 Ратгауз Г.Н. Немецкая поэзия в России // Золотое перо. Немецкая, австрийская и швейцарская поэзия в
русских переводах. 1812–1970. М., 1974. С. 28.
291 Русские писатели о переводе. С. 195.
150
меняться даже в течение относительно небольшого промежутка времени. Кстати, сам критик
никогда не считал себя связанным однажды высказанным положением, если оно вступало в
противоречие с новыми взглядами и мыслями. «Неужто вы думаете, – заметил он однажды, –
что я должен при каждом мнении справляться с тем, что сказал когда-то прежде? Да вот
теперь я вас ненавижу, а через день буду страстно любить» 292 . Поэтому не приходится
удивляться, что в наследии Белинского можно найти положения, совершенно по-разному
трактующие одни и те же вопросы.
Так, в 1838 г. им выдвигается тезис о двух видах перевода: «художественном»,
представляющем собой объективное отражение действительности, и «поэтическом», под
которым понимается идеализированное отражение субъективного. Сущность и специфика
первого обосновывается следующим рассуждением: «В художественном переводе не
позволяется ни выпусков, ни прибавок, ни изменений. Если в произведении есть недостатки
– и их должно передать верно. Цель таких переводов есть – заменить по возможности
подлинник для тех, которым он недоступен по незнанию языка, и дать им средство и
возможность наслаждаться им и судить о нем»293.
Необходимость же «поэтического» перевода мотивируется тем, что иноязычный
писатель может быть «еще недоступен для большинства нашей публики в своем настоящем
виде; что в нем понятно и извинительно для любителя искусства, посвятившего себя его
изучению, то непонятно и неизвинительно в глазах большинства. Так как переводы делаются
не для нескольких человек, а для всей читающей публики… то переводчик должен строго
сообразоваться со вкусом, образованностию, характером и требованиями публики.
Вследствие этого… он не только имеет право, но и должен выкидывать все, что непонятно
без комментария, что принадлежит собственно веку писателя, словом, для уразумения чего
нужно особенное изучение»294. И доводя свою концепцию до логического конца, Белинский
безапелляционно заявляет: «Если бы искажение Шекспира было единственным средством
для ознакомления его с нашею публикою – и в таком случае не для чего было б
церемониться; искажайте смело, лишь бы успех оправдал ваше намерение»295.
А несколько лет спустя с не меньшей категоричностью критик выдвигает прямо
противоположный тезис: «Какова цель перевода? – дать возможно близкое понятие об
иностранном произведении так, как оно есть… хорошего произведения великого поэта
нельзя сделать в переводе лучшим против подлинника: поправки и переделки только портят
его»296.
Нетрудно заметить, что процитированная формулировка, по существу, означает отказ
от самого понятия «поэтического» перевода. Но и понятие перевода «художественного» (в
приведенном выше смысле) подвергается существенным уточнениям. В статье 1834 г.
читаем: «Правило для перевода художественных произведений одно – передать дух
переводимого произведения, чего нельзя сделать иначе, как передавши его на русский язык
так, как бы его по-русски написал сам автор, если бы был он русским» 297 . А в 1845 г.,
292 Анненков П.В. Литературные воспоминания. М., 1960. С. 169.
293 Русские писатели о переводе. С. 197.
294 Там же. С. 196–197.
295 Там же.
296 Там же. С. 210.
297 Там же. С. 197.
151
возражая против аналогичного мнения А.Н. Струговщикова 298, который «печатно сказал,
что по его мнению, переводить иностранного писателя значит заставлять его творить так, как
он сам бы выразился, если бы писал по-русски», Белинский не без иронии заметил:
«Подобное мнение очень справедливо, если оно касается только языка; но во всех других
отношениях оно более, нежели несправедливо. Кто угадает, как бы стал писать Гёте
по-русски? Для этого самому пишущему надо быть Гёте»299.
Не вполне однозначно подходил критик и к самой проблеме переводимости. С одной
стороны, у него можно встретить весьма саркастические замечания по адресу тех, «которые
утверждают, что переводить что бы то ни было, с какого бы то ни было языка труд
совершенно потерянный, не приносящий пользы ни литературе, ни обществу, ибо доныне
нет будто бы ни одного перевода, который можно было бы читать по прочтении подлинника.
Все это очень глубокомысленно и остроумно, жаль только, что эти люди забыли, что
переводы, преимущественно, назначались для не читавших и не имевших возможности
читать подлинника, а главное, что на переводах произведений литературы одного народа на
язык другого основывается знакомство народов между собою, взаимное распространение
идей, а отсюда самое процветание литератур и умственное движение»300.
А с другой стороны, высокая оценка ряда переводов сопровождается характерной
оговоркой: «Никакое колоссальное творение человечества не может быть передано на другой
язык так, чтоб читая перевод, вы не имели нужды читать подлинник; напротив, не читая
творения в подлиннике, нельзя иметь точного о нем понятия, как бы ни был превосходен
перевод»301.
Даже вопрос о том, допустимы ли прозаические переводы стихотворных произведений,
получает в трудах Белинского различную интерпретацию. В 1838 г. он писал: «Кажется, что
могло быть ближе прозаического перевода, в котором переводчик нисколько не связан, а
между тем прозаический перевод есть самый отдаленный, самый неверный и неточный, при
всей своей близости, верности и точности»302. Кроме того, он настаивал на максимально
близком воспроизведении формальных особенностей оригинала: «Так как форма всегда
соответствует идее, то размер отнюдь не есть случайное дело, – и изменить его в переводе
значит поступить произвольно. Может быть, такой перевод будет и выше своего
подлинника, но тогда он – уже переделка, а не перевод» 303 . Однако это не помешало
критику положительно оценить появившиеся в начале 40-х годов прозаические переводы
Шекспира и Данте, а в 1847 г. он уже, по существу, считает такой метод передачи наиболее
подходящим в подавляющем большинстве случаев: «…Мы отнюдь не хотим сказать, что
переводы стихотворных произведений стихами же были не нужны или бесполезны.
Напротив, только такие переводы могут давать истинное понятие о своих подлинниках. Но,
во-первых, для этого нужны такие даровитые переводчики, которые являются, может быть,
еще реже, нежели оригинальные самостоятельные поэты. Таков наш несравненный
единственный Жуковский: он своими переводами усвоил русской литературе несколько
298 Александр Николаевич Струговщиков (1808–1878) – переводчик произведений Гёте (подробнее о нем
см.: Левин Ю.Д. Русские переводчики. С. 72–96).
299 Русские писатели о переводе. С. 209.
300 Там же. С. 202–207.
301 Там же. С. 225.
302 Там же. С. 199.
303 Цит. по кн.: Левин Ю.Д. Русские переводчики. С. 103.
152
замечательнейших произведений Шиллера и Байрона. Говорим усвоил, потому что его
переводы больше похожи на оригинальные произведения. Но и тут для не знающих
немецкого и английского языков было бы приятно и поучительно иметь в руках, для
сравнения, верные и близкие переводы в прозе, чтобы видеть, где переводчик-соперник
Шиллера или Байрона по необходимости отступал от подлинника, так как в переводе
стихами невозможна буквальная верность, и где он с умыслом удаляется от него для того,
чтобы вернее подойти к нему, другим оборотом выразив ту же мысль, другою формою
уловив тот же дух. Такое сравнение, после возможности читать в подлиннике переведенное
сочинение, лучше всего знакомит с ним и помогает изучить его. Тем более это должно
относиться к переводам низшего достоинства. Что же касается до обыкновенных, дюжинных
переводов стихами – верный и близкий перевод в прозе всегда лучше их знакомит с
подлинником»304.
Как уже отмечалось, истоки подобной противоречивости следует искать прежде всего в
переломном характере самой эпохи, когда жил и творил крупнейший русский критик XIX
столетия, отразивший присущие своему времени искания и противоречия. Вместе с тем
содержащиеся в рассуждениях Белинского положения и выводы, в свою очередь, послужили
в определенной мере стимулом для творческих исканий практиков и теоретиков перевода,
чья деятельность относится уже к последующим этапам развития русской переводческой
традиции.
Глава 4
Перевод и переводческая мысль в России во второй половине XIX
столетия
1. 50-60-е годы XIX века в истории русского перевода
При рассмотрении основных тенденций развития русского перевода в интересующий
нас период прежде всего обращают внимание на резкий количественный рост издававшихся
в стране переводных произведений. Указанное явление было тесно связано с процессами
общественного развития России: некоторая либерализация, наступившая после смерти
Николая I, отмена крепостного права, значительное увеличение так называемой разночинной
интеллигенции повысили спрос на иностранную литературу (как научную, так и
художественную) со стороны все более расширявшегося круга читателей, многие из
которых, в отличие от своих предшественников, принадлежавших по преимуществу к
дворянскому кругу, слабо владели или вообще не владели иностранными языками. Это
обстоятельство влекло за собой и чрезвычайно важные изменения в самом статусе
переводной литературы с точки зрения ее отношения к литературе оригинальной.
«Неразличение» той и другой, которое, как мы видели выше, было обычным явлением в
предыдущую эпоху (особенно в сфере поэтического перевода), стало уступать место их
четкому разграничению, уже не оставлявшему места для «соперничества» с оригиналом.
Соответственно, задачей переводчика становилась полноценная замена оригинала, хотя
последняя и понималась зачастую по-разному.
Во-вторых, названные моменты влекли за собой углубление процесса, который можно
назвать профессионализацией переводческого дела. Оно стало восприниматься как особый
род литературной работы, обладающий собственной спецификой и требующий специальных
качеств. На практике, правда, это приводило к определенному снижению качества
переводов, прежде всего со стилистической точки зрения, на что нередко указывали и
современные критики и позднейшие исследователи.
304 Русские писатели о переводе. С. 214.
153
Наглядным примером сказанного может служить деятельность Николая Васильевича
Гербеля (1827–1883). Близкий к революционно-демократическим кругам (хотя и не имевший
отчетливой общественно-политической позиции) Гербель много занимался стихотворным
переводом (среди переведенных им поэтов значатся Байрон, Шекспир, Шиллер, Гёте и др.),
но главной его заслугой являлась организация издательской деятельности по публикации
собраний сочинений иностранных авторов, в которых с большей или меньшей полнотой
была бы представлена собственная творческая личность последних, по возможности
отделенная от субъективных пристрастий переводчика. Под руководством Гербеля были
изданы переводы произведений Шиллера, Гофмана, Гёте, Шекспира, Шевченко, несколько
поэтических антологий (славянская, английская, немецкая и др.), причем выработанные им
принципы в основных чертах сохранились до наших дней. Среди них – передача
поэтических произведений стихами, а не прозой; кропотливая библиографическая работа по
учету предшествующих переводов; привлечение возможно широкого круга участников,
«каждый из которых выбрал бы для передачи на русский язык то, что наиболее согласуется с
его талантом и направлением» 305 , публикация нескольких вариантов, принадлежавших
разным переводчикам, если они «позволяли представить, по мере возможности, в полнейшей
передаче творения избранного поэта» 306 , приложение биографических статей и
комментариев, к написанию которых привлекались специалисты, и т. д.
Наконец, при рассмотрении процессов, происходивших в русском переводе 60-х годов
XIX столетия, исследователи, естественно, не могли обойти молчанием и вопроса о
возможной связи развития перевода с той идейно-политической борьбой, которая приобрела
в указанный период особую остроту. Стремление к максимальной увязке переводческой
деятельности с идеологическими аспектами литературной жизни интересующей нас эпохи
отчетливо проявлялось в ряде советских работ, особенно написанных до середины 50-х
годов XX в., где зачастую утверждалось, что «основная линия борьбы в вопросах перевода в
1860-е гг. была та же, что и во всех других вопросах творчества: между сторонниками
общественно значимого, народного, реалистического искусства – линией Чернышевского и
Достоевского – и антиреалистическим, антинародным направлением «искусства для
искусства»307. Однако поскольку прямолинейность, а в ряде случаев прямая абсурдность
противопоставления «хороших» революционно-демократических переводов «плохим»
дворянско-либеральным были слишком очевидны, названная схема уже несколько
десятилетий назад была, по существу, забыта, и в классическом учебнике А.В. Федорова,
равно как и в других его трудах, рисуется уже несколько иная картина: признавая, что
идейно-политическая борьба между названными лагерями отразилась и в области перевода,
он счел нужным вместе с тем оговорить: «Конечно, далеко не всегда удается с полной
убедительностью установить закономерную связь между политическими симпатиями и
особенностями работы переводчика», хотя «в ряде случаев эта связь выступает совершенно
отчетливо и прямо» 308 . Причем указанная связь, согласно А.В. Федорову, проявляется
двояко: с одной стороны, «у обоих лагерей были свои особые интересы в области
иноязычных литератур», а с другой – «переводы, принадлежащие представителям двух
борющихся в этот период лагерей, отчасти различаются по своим методам и тенденциям».
Переводы Фета, Мея, А.К. Толстого отличаются большим вниманием к формальному
305 Левин Ю.Д. Русские переводчики. С. 173.
306 Там же. С. 175.
307 Топер П.M. Традиции реализма (Русские писатели XIX века о художественном переводе) // Вопросы
художественного перевода. М., 1955. С. 81.
308 Федоров А.В. Искусство перевода и жизнь литературы. Л., 1983. С. 82.
154
своеобразию подлинника (в частности, к его стиховым особенностям – размеру, рифмовке) и
отдельным деталям 309 . Переводы Курочкина из Беранже, напротив, содержат огромные
отступления от буквы подлинника вплоть до использования многих деталей и имен,
специфических для русского быта, причем эта вольность вызвана стремлением передачи
оригинала как целого, способного вызвать у читателя и слушателя чисто бытовые,
привычные для него ассоциации310. С первым утверждением А.В. Федорова, по-видимому,
можно согласиться, поскольку при прочих равных условиях любой переводчик скорее всего
действительно предпочтет работать с более близкими себе по духу произведениями (хотя,
как указывает сам же Федоров, специфику упомянутых интересов нельзя понимать
прямолинейно: например, М.Л. Михайлов и А.К. Мей обращались к творчеству Беранже).
Что же касается второго – собственно переводческого – аспекта, то дело здесь обстоит
гораздо сложнее. Среди представителей так называемого «дворянско-либерального» лагеря
можно встретить и подчеркнутое стремление к буквализму, наиболее последовательно
выраженное А.А. Фетом 311 , и «импрессионистский» подход А.К. Толстого, который,
переводя «Коринфскую невесту» Гёте, сформулировал свои принципы следующим образом:
«Я стараюсь, как только возможно, быть верным оригиналу только там, где верность или
точность не вредит художественному впечатлению, и, ни минуты не колеблясь, я отдалялся
от подстрочности, если это может дать на русском языке другое впечатление, чем
по-немецки. Я думаю, что не следует переводить слова, и даже иногда смысл, а надо
передавать впечатление. Необходимо, чтобы читатель перевода переносился бы в ту же
сферу, в которой находится читатель оригинала, и чтобы перевод действовал на те же
нервы» 312 . Добавим, что как будто бы согласный с ним И.С. Тургенев, отрицательно
отзывавшийся о буквализме Фета и утверждавший, что «в ином случае даже самая рабская
верность – неверна» и что хотя ничего нет «рабски добросовестнее дагерротипа», однако
«хороший портрет… в тысячу… раз лучше всякого дагерротипа», оценил версию А.К.
Толстого достаточно негативно: «Безжизненно-величаво; правильно и неверно… что он
сделал из бедной “Коринфской невесты” Гёте»313.
Подобная же картина наблюдалась и на противоположной стороне. Один из
признанных вождей радикалов, Н.А. Добролюбов, в целом весьма высоко оценивавший
упомянутые выше переводы из Беранже, принадлежавшие В.С. Курочкину, тем не менее
ставил ему в упрек то обстоятельство, что последний «совершенно напрасно вставлял в
пьесы Беранже некоторые русизмы», вследствие чего «не совсем выдерживается в переводе
характер подлинника» 314 . Другой яркий представитель революционного лагеря – М.Л.
Михайлов, характеризуя перевод шиллеровского «Дмитрия Самозванца», принадлежащий
идейно и политически весьма далекому от него Л.А. Мею, подчеркнул, что трагедия «очень
удачно переведена», а сам переводчик «заслуживает полнейшей похвалы за свой прекрасный
309 К числу названных А.В. Федоровым имен можно добавить и переводившую немецких поэтов Каролину
Павлову, которая, излагая свои принципы, специально подчеркивала: «Я убеждена, что в лирическом переводе
нельзя изменять стихотворные размеры подлинника без разрушения характера и физиологии стихотворения».
310 Федоров A.B. Основы общей теории перевода. М., 1983. С. 51.
311 См. ниже.
312 Русские писатели о переводе. С. 321.
313 Там же. С. 264, 290.
314 Там же. С. 406.
155
труд» 315 . Наконец, показательно, что русский вариант шекспировского «Короля Лира»,
созданный одним из консервативных литераторов Н.М. Дружининым, удостоился похвалы
вождя его непримиримых врагов Н.Г. Чернышевского, заметившего в письме Н.А.
Некрасову: «Перевод действительно хорош» 316 . Причем дружининские переводы
печатались в главном органе «революционной партии» – журнале «Современник» даже
тогда, когда резко отрицательное отношение Дружинина к ее представителям ни для кого не
было секретом, а издававший его Н.А. Некрасов даже предлагал Дружинину взять на себя
редактирование собрания драматических произведений Шекспира.
Неудивительно, что, учитывая эти и многие другие факторы, А.В. Федоров в конечном
счете приходит к выводу, что, в сущности, представителей как того, так и другого лагеря
характеризовало одно и то же «стремление (хотя бы и разными путями) передать
художественное своеобразие подлинника, произвести близкий к нему эффект. Благодаря
этому некоторые переводы этого периода, принадлежащие сторонникам разных идеологий,
стали классическими по воспроизведению внутренней специфики подлинника, и его
художественной силе…»317
Рассмотрим теперь деятельность некоторых представителей названной эпохи
несколько подробнее.
2. А.А. Фет как теоретик и практик перевода
Говоря о деятельности выдающегося русского поэта Афанасия Афанасьевича Фета
(Шеншина) (1820–1892) в интересующей нас области, В.Я. Брюсов заметил, что он «всю
жизнь переводил и любимых своих немецких поэтов и Гафиза (с немецкой передачи), и
классиков: Горация, Вергилия, Овидия, Тибулла, Катулла – переводил, так сказать,
бескорыстно, потому что почти ни в ком не встречал сочувствия своим переводам»318.
Действительно, трудно найти другой такой пример, когда деятельность по воссозданию
на родном языке творений иноязычной литературы встречала бы столь единодушную
отрицательную оценку. Причем если, скажем, упреки со стороны Д.М. Михаловского в том,
что Фет заботился исключительно о форме, забывая о содержании, а саму форму наполнял
слишком узко и ограниченно, можно объяснить политической позицией человека, близкого к
революционерам-шестидесятникам, с которыми Фет находился в непримиримой вражде319,
то вряд ли подобный довод применим по отношению к И.С. Тургеневу, язвительно
заметившему, что в переводе шекспировского «Юлия Цезаря» «попадались стихи безумные
и уродливые, вроде следующих (правда, сочиненных мною в виде пародии, но далеко не
достигающих красоты оригинала):
315 Там же. С. 421–422.
316 Левин Ю.Д. Русские переводчики. С. 158.
317 Федоров A.B. Основы… С. 51.
318 Русские писатели о переводе. С. 535.
319 Хотя всего двумя годами ранее будущий вождь революционеров-шестидесятников Н.Г. Чернышевский
отозвался о переведенных Фетом одах Горация достаточно сочувственно: «Он хотел дать нам перевод, а не
самоуправную переделку Горация. Поэтому его перевод, отличающийся высокими достоинствами в глазах
истинного ценителя, хорошо знакомого с древним миром, сделан не для большинства, а только для избранных
читателей и для обогащения русской литературы. Господин Фет трудился серьезно и добросовестно и,
действительно, успел дать нам перевод, который должен быть назван капитальным приобретением для русской
литературы» (Перевод – средство взаимного сближения народов. М., 1987. С. 67).
156
Брыкни, коль мог, большого пожелав,
Стать им; коль нет – и в меньшем без препон»320.
С современниками прославленного лирика солидаризовалось и подавляющее
большинство позднейших авторов. Фету ставили в вину, что в его переводах попытка
буквального воспроизведения особенностей оригинала приводит к неуклюжести, насилию
над русским языком, труднодоступности, а иногда и полной непонятности текста для
читателя, не знакомого с оригиналом, и т. п. Подобную оценку давали В.Ф. Лазурский, В.Е.
Чешихин, даже В.Я. Брюсов, за которым в истории перевода также закрепилась не меньшая
репутация «буквалиста». Уже в середине XX в. своеобразный итог такого рода обличениям
подвел в своей книге «Высокое искусство» К.И. Чуковский: «Фет был силач, но и он в своих
переводах… потерпел величайший крах именно оттого, что автоматически следовал узкому
кодексу формальных задач, жертвуя ради этого кодекса и красотой и вдохновенностью
подлинника»321.
Указанный «кодекс» был сформулирован самим Фетом в словах: «Я всегда был
убежден в достоинстве подстрочного перевода и еще более в необходимости возможного
совпадения форм, без которого нет перевода»322. Обосновывая свою установку, Фет писал:
«Самая плохая фотография или шарманка доставляют больше возможности познакомиться с
Венерой Милосской, Мадонной или Нормой, чем всевозможные словесные описания. То же
самое можно сказать и о переводах гениальных произведений. Счастлив переводчик,
которому удалось хотя бы отчасти достигнуть той общей прелести формы, которая
неразлучна с гениальным произведением, это высшее счастье и для него и для читателя. Но
не в этом главная задача, а в возможной буквальности перевода; как бы последний ни
казался тяжеловат и шероховат на новой почве чужого языка, читатель с чутьем всегда
угадает в таком переводе силу оригинала, тогда как в переводе, гонящемся за привычной и
приятной читателю формой, последний большею частью читает переводчика, а не
автора» 323 . По-видимому, понимая, что подобная декларация, как это и произошло в
действительности, навлечет на него немало критических стрел, Фет в предисловии к
переводам стихотворений древнеримского поэта Гая Валерия Катулла с некоторой
демонстративностью заявляет: «…Нас нимало не смущают упреки в шероховатости…
нашего перевода… Такой упрек был бы совершенно уместен, если бы мы… брались за
подражание… а не за перевод. Подражают, как хотят, а переводят, как могут»324.
Как провозглашенные Фетом теоретические принципы, так и его переводческая
практика неизбежно заставляли вспомнить о другом деятеле русской литературы – П.А.
Вяземском. Их имена часто ставили рядом в качестве своеобразных «отщепенцев»,
противостоявших некоей «магистральной линии» развития отечественного перевода. Так
представлено дело, например, в известном учебнике А.В. Федорова, который, касаясь
«буквалистских» тенденций в истории отечественного перевода, писал: «Формализм,
выражающий стремление передавать все элементы формы подлинника, а фактически
состоящий в передаче лишь отдельно взятых элементов без должного учета их связи с целым
и представляющий сознательный, но ошибочный расчет, – явление, не характерное в целом
320 Там же. С. 270.
321 Чуковский К.И. Собр. соч.: В 6 т. Т. 3. М., 1966. С. 447–448.
322 Русские писатели о переводе. С. 328.
323 Там же. С. 326–327.
324 Там же. С. 331.
157
ни для деятельности русских переводчиков, ни для взглядов писателей и журналистов.
Приверженцами его – и на практике и в теории – могут быть названы в пушкинское время
П.А. Вяземский, во второй половине века А.А. Фет… И тот и другой были тонкими
знатоками языка, оба ставили высокие и строгие требования к переводу, но вместе с тем
неверно определяли исходное условие своей задачи в переводе, считая необходимым
переносить на почву другого языка не только образы подлинника, но и специфические для
подлинника формальные черты языкового выражения, т. е. тем самым в какой-то мере
экспериментировать над родным языком»325.
Несколько по-иному подошел к данному вопросу Ю.Д. Левин, отмечавший, что,
несмотря на схожесть установок того и другого, объяснялись они несколько разными
причинами: если Вяземский с его «наивно-романтическим буквализмом» считал, что
передача исходного текста слово за словом приведет к автоматическому воссозданию
последнего, то Фет полагал, что внутреннее содержание и сущность оригинала вообще
непознаваемы, а воспроизвести можно лишь его внешнюю словесную оболочку. Поэтому не
приходится удивляться тому, что столь тонкий и изящный лирический поэт мог быть в своих
переводах тяжеловесным и даже косноязычным. «…Противоречие здесь только внешнее.
Импрессионистская в своей сущности лирика Фета тоже покоится на философском
агностицизме. В ней он воспроизводит свои впечатления от внешнего мира, непознаваемого
в своей сути. В этом романтическом стремлении передать в поэзии «невыразимое»
собственных душевных переживаний Фет продолжал Жуковского. Но в переводе, в отличие
от Жуковского, он воссоздавал уже не «свое», а чужое, как требовалось на новом этапе
развития русской переводческой культуры, а это влекло за собой буквализм»326.
В определенном отношении, как указывал В.М. Жирмунский, Фета с его обостренным
вниманием к ритму и метрике переводимого произведения, порой вступавшим в
противоречие
с
логически-смысловой
стороной
последнего,
можно
считать
предшественником переводчиков-символистов.
Несмотря на то что, как мы видели выше, негативное отношение к переводческой
деятельности Фета в целом характерно и для XX столетия, предпринимались попытки
пересмотреть его и если не реабилитировать пресловутый «буквализм» полностью, то, во
всяком случае, подчеркнуть его историческую обоснованность и оправданность: «Крайние
требования к точности перевода предъявлял… А.А. Фет. Этот поэт глубоко понимал
различие между художественностью и внешней «литературностью» перевода,
обеспечивавшей легкий успех, и сам переводил, «добывая с бою каждую мысль подлинника
своему языку и своему народу». Привыкши во всем идти против течения, Фет создает
совершенно оригинальную теорию перевода: по его мнению, перевод отличается в корне от
свободного толкования подлинника. В борьбе с переводческими вольностями 60-х Фет
полемически требовал «возможной буквальности перевода». Но контекст его высказываний
не вызывает сомнений в том, что его «буквальность» означала прежде всего честную заботу
о передаче труднейших языковых оборотов и особенно дерзких поэтических образов
оригинала («прыжков с седьмого этажа», как любил говорить Фет, вызывая ярость
современной ему критики). Его парадоксы о переводе ставили, таким образом, новые
проблемы для русской теории перевода. При очень большом объеме переводческой работы
Фета… конечно, нельзя говорить о едином поэтическом уровне. Но вряд ли можно судить об
этой большой работе по отдельным вырванным строчкам или эпиграммам современников
Фета. Мы должны оценить благородство и смелость большого поэта, который – в то время,
когда переводческая вольность никем не возбранялась, – стремился найти русское
325 Федоров А.В. Основы… С. 100.
326 Левин Ю.Д. О русском поэтическом переводе в эпоху романтизма // Ранние романтические веяния. Л.,
1972. С. 246.
158
соответствие каждой строчке оригинала, не давая себе поблажек. И, конечно, в лучших
переводах Фета мы узнаем его собственный поэтический голос»327.
3. Переводческая концепция И.И. Введенского
Когда заходит речь о русской переводческой традиции середины прошлого столетия, то
в значительной мере по контрасту с А.А. Фетом часто вспоминают Иринарха Ивановича
Введенского (1813–1855) – переводчика английской литературы, с которым, кстати говоря,
сам Фет был знаком и оставил о нем свои воспоминания. Действительно, как бы в
противовес понимаемой в прямом смысле сентенции В.А. Жуковского о «рабском»
характере прозаического перевода и «соперничающем» поэтического мы наблюдаем здесь
прямо противоположную картину: если один из крупнейших русских поэтов-лириков
отстаивал принцип возможно более буквального следования оригиналу, то
профессиональный переводчик-прозаик, выступавший и в роли теоретика прозаического
перевода, стал в глазах критиков и историков интересующей нас области едва ли не главной
мишенью обличения крайних вольностей при передаче иноязычного подлинника328.
Сын бедного священника, получивший духовное образование 329 , И.И. Введенский
благодаря своим способностям овладел несколькими древними и новыми языками, но
основным его вкладом в русскую переводческую традицию стали переводы произведений
английской литературы, прежде всего романов Ч. Диккенса и У. Теккерея, которые он
особенно высоко ценил.
Именно в связи с принадлежавшей Введенскому версией романа Теккерея «Vanitу
Fair» 330 возникла полемика в русской журнальной периодике начала 50-х годов, в ходе
которой он изложил свои переводческие принципы.
«…При художественном воссоздании писателя, – утверждал Введенский, – даровитый
переводчик прежде и главнее всего обращает внимание на дух этого писателя, сущность его
идей и потом на соответствующий образ выражения этих идей. Сбираясь переводить, вы
должны вчитаться в вашего автора, вдуматься в него, жить его идеями, мыслить его умом,
чувствовать его сердцем и отказаться на это время от своего индивидуального образа
мыслей. Перенесите этого писателя под то небо, под которым вы дышите, и в то общество,
среди которого вы развиваетесь, перенесите и предложите себе вопрос: какую бы форму он
сообщил своим идеям, если бы жил и действовал при одинаковых с вами обстоятельствах…
Да, мои переводы не буквальны, и я готов… признаться, что в “Базаре житейской суеты”
есть места, принадлежащие моему перу, но перу, прошу заметить это, настроенному под
теккереевский образ выражения мыслей»331.
Схожие мысли развивал Введенский и в своем письме к Диккенсу: «Понимая Вас, как
327 Ратгауз Г.И. Указ. соч. С. 36–37.
328 Ср. характеристику деятельности И.И. Введенского в учебнике А.В. Федорова: «По своему
принципиальному стремлению передавать не букву, а “дух” подлинника он мог бы быть сопоставлением с
некоторыми переводчиками-поэтами того же периода, если бы это стремление не переходило у него постоянно
в субъективный произвол, даже в насилие над оригиналом» (Федоров А.В. Основы… С. 52).
329 И.И. Введенский закончил Пензенское духовное училище и Саратовскую духовную семинарию, но был
вынужден незадолго до окончания покинуть Московскую духовную академию из-за скандальной истории с
дочерью полицмейстера Засецкого.
330 У Введенского – «Базар житейской суеты», большинство других переводчиков использовало вариант
«Ярмарка тщеславия».
331 Русские писатели о переводе. С. 244–245.
159
англичанина, я в то же время мысленно переносил Вас на русскую почву и заставлял
выражать Вас свои мысли так, как Вы сами могли бы их выразить, живя и развиваясь под
русским небом. Отсюда, само собой разумеется, перевод мой не мог и ни в каком случае не
должен был быть буквальным переводом, безусловной копией… Я старался воспроизвести
дух романа со всеми его оттенками, которым, по возможности, придавал чисто русскую
форму…»332
Отстаивая свои права говорить «пером, настроенным на диккенсовский (или
теккереевский) лад», Введенский порой даже преувеличивал степень вольности в обращении
с оригиналом, утверждая, что как раз те места, которые больше всего нравятся придирчивой
критике, на самом деле сочинены им самим. В 30-х годах ХХ в. подобная манера вызвала
саркастическую реплику И.А. Кашкина: «Забавнее всего, что Введенский так гордится
своими отсебятинами, что в комическом задоре возводит на себя заведомый поклеп…»333
(хотя примеров последних у него и без того хватало).
Помимо сознательного «преобразования» исходного текста (всякого рода
распространений, добавлений и т. п.), у Введенского встречались и вынужденные
отступления, объяснявшиеся требованиями тогдашней цензуры (поскольку основной период
его переводческой деятельности приходится на «мрачное семилетие» (1848–1855),
отличавшееся особыми цензурными строгостями), а также просто случаи ошибочной
передачи, вызванные недостаточным пониманием соответствующих мест подлинника (ср.
приводимые К.И. Чуковским примеры, когда «man-of-war» – «военный корабль» стал
«военным человеком»; фразеологизм «to send to Coventry» – «бойкотировать» был переведен
как «отправить в ссылку на Ковентрийский остров»; произносимое на день рождения
пожелание: Many happy returns! (буквально: Много счастливых возвращений) приобрело
совершенно невразумительный вид: «Желаю вам как можно чаще возвращаться с того света»
и т. д.).
Несмотря на указанные моменты, переводческая деятельность Введенского была
оценена современниками в основном положительно (хотя на страницах «Современника», как
уже отмечалось, она и подверглась довольно резкой критике). Однако с конца XIX в.
зазвучали и возражения, а в 30-х годах ХХ столетия «обличительный» тон при рассмотрении
его творческого наследия стал явно преобладать. Причем любопытно, что определенное
единодушие обнаружили здесь представители полярно противоположных течений,
существовавших в те годы. Так, именуемый обычно «формалистом» Е.Л. Ланн не только
отрицал за Введенским право вообще именоваться переводчиком (ибо последний, по его
словам, «не переводил… а пересказывал»), но и утверждал, что «по характеру своих
литературных способностей Введенский меньше всего мог, как говорится, “восчувствовать
дух” англичанина Диккенса» 334 . Не менее резко высказались непримиримые оппоненты
Ланна – И.А. Кашкин, подчеркивавший спорность теоретических предпосылок Введенского
и неприемлемость его практики, и К.И. Чуковский, назвавший многие страницы переводов
Введенского «сплошным издевательством» над переводимым автором. Вместе с тем, однако,
в отличие от Ланна, оба названных исследователя признавали заслуги Введенского в
историко-литературном отношении, указывая, что он первым по-настоящему познакомил
русского читателя с творчеством великих английских романистов, сумел ухватить в них
самую суть и сделать достоянием отечественной культуры. Более того, К.И. Чуковский даже
332 Левин Ю.Д. Русские переводчики. С. 124.
333 Кашкин И.А. Мистер Пиквикк и другие (Диккенс в издательстве «Academia») // Литературный критик.
1936. № 5. С. 216.
334 Ланн Е. Стиль раннего Диккенса и перевод «Посмертных записок Пиквикского клуба» // Литературный
критик. 1939. № 1. С. 157–158. С. 374.
160
полуиронически-полусерьезно заметил, что при всей недопустимости переводческих
отсебятин некоторые из перлов Введенского так милы и настолько в духе переводимого
автора, что, возможно, последний и сам был бы не прочь воспользоваться ими.
Попытку по-новому оценить место и значение И.И. Введенского в истории русского
перевода предпринял в середине 1980-х годов Ю.Д. Левин, доказывавший, что целью
Введенского был, несмотря на все попытки «соавторства» с создателем подлинника, не
вольный, а адекватный («реалистический») перевод, который нельзя приравнивать ни к
«склонению на наши нравы», ни к позиции «переводчика-соперника», характерной для В.А.
Жуковского. Отмечая близость принципов Введенского к тому, что Белинский называл
«поэтическим переводом», и даже предполагая сознательную опору на последний (от
которого, однако, как мы видели выше, сам Белинский отказался) 335 , Ю.Д. Левин
утверждает: «Для Введенского… перевод ни в коей мере не являлся “присвоением”…
Недаром Введенский в своей декларации обязывал переводчика отказаться “от своего
индивидуального образа мыслей”, чтобы мыслить умом и чувствовать сердцем переводимого
автора. Такая позиция диаметрально противоположна позиции “чужое – мое” Жуковского.
Переводя, Введенский отчетливо сознавал, что передает произведение иной национальной
культуры (другой уже вопрос, насколько ему удавалось сохранить этот инонациональный
колорит в переводе)… Стремление Введенского создать, как мы бы сказали теперь,
адекватный перевод выражено совершенно очевидно. Принцип, из которого исходил он,
заключался в сопоставлении стилистических систем двух языков, опирающемся на
сравнение историко-культурных традиций двух национальных цивилизаций, с целью найти
функциональные соответствия, адекватные средства, производящие то же впечатление на
читателя в новой языковой среде – этот принцип был реалистическим по своей сути. Ибо
реалистический перевод начинается тогда, когда переводчик подчиняет свое творчество
тому, что в наши дни получило название сопоставительной стилистики»336.
4. А.В. Дружинин и его переводческая деятельность
На первый взгляд, трудно представить себе фигуру, более противоположную
Введенскому, нежели Александр Васильевич Дружинин (1824–1864). Первый – «попович»,
постоянно боровшийся с нуждой, предшественник разночинцев-шестидесятников, стоявших
на демократических, а порой и крайне радикальных позициях, друг Чернышевского. Второй
– выходец из обеспеченной дворянской семьи, окончивший Пажеский корпус, один из
наиболее последовательных поборников «эстетической критики» и «искусства для
искусства», непримиримо враждебный тому направлению, которое олицетворял
Чернышевский, «милейший из консерваторов», по словам И.С. Тургенева. Да и в
интересующей нас области «приверженец излагающего перевода Дружинин» и «не знающий
удержу Иринарх Введенский» (характеристика И.А. Кашкина) также «скрещивали шпаги» –
достаточно напомнить упрек Дружинина своему коллеге в том, что он в своих переводах
«вдавался по временам в юмор вовсе не английский и не диккенсовский» 337 , а также
упомянутую выше полемику Введенского против журнала «Современник», где Дружинин в
тот период был одним из ведущих сотрудников. И тем не менее в специальной литературе
335 Остается, правда, не совсем понятным, каким образом опора на принцип «поэтического перевода»
воплощала «тенденции (пусть еще очень несовершенные) реалистического перевода», если сам «поэтический
перевод» характеризуется исследователем как проявление одной из тенденций «романтического перевода», при
которой оригинал подвергается «субъективному преобразованию» (Левин Ю.Д. Русские переводчики. С. 100,
143).
336 Там же. С. 126, 127.
337 Там же. С. 124.
161
отмечалось, что помимо общего для обоих интереса к английской литературе, иногда
принимавшего преувеличенно-восторженные формы338, названных представителей русской
переводческой традиции объективно сближали и принципы передачи иноязычного
оригинала. Но если основным полем деятельности Введенского была романистика, то
Дружинин вошел в историю прежде всего как переводчик нескольких трагедий и хроник
Шекспира.
Первым стал «Король Лир», над которым протекала работа в 1855–1856 гг. Именно во
введении к этому переводу Дружинин изложил принципы, которыми он руководствовался,
воссоздавая на русском языке творения английского драматурга.
Характерно, что, говоря о своей связи с предыдущей переводческой традицией,
Дружинин ссылается, в первую очередь, на В.А. Жуковского, который – в его трактовке –
будучи «самым даровитым и точным из всех русских переводчиков… никогда не отступал от
буквы подлинника без крайней необходимости, никогда не жертвовал ею без основания, но
зато иногда не подчинял родного своего языка формам и оборотам, ему чуждым. Его манера
должна служить вечным предметом изучения для всех переводчиков…»339
Но если объективное сходство методов Дружинина и Жуковского вызывало у
исследователей большие сомнения (о чем, в частности, писал Ю.Д. Левин), то его близость
ко взглядам В.Г. Белинского о «поэтическом» и «художественном» переводе сомнений не
вызывает. Дружинин сам ссылается на воззрения «одного из лучших наших критиков» по
данному вопросу (не упоминая, правда, – может быть, опять-таки по цензурным
соображениям – того по имени). Причем свою версию «Короля Лира» он причисляет именно
к первой разновидности, формируя собственную программу в следующих словах: «Решаясь
на поэтический перевод “Короля Лира”, мы оставили всякое преувеличенное благоговение к
букве оригинала. Метафоры и обороты, несовместные с духом русского языка, мы смягчали
или исключали вовсе… Поставив себя в независимое положение относительно буквы
Шекспирова текста, мы, однако же, не дали себе воли распоряжаться с нею по одной
прихоти нашей. Твердо решась не искажать Шекспирова слога ни для звучности стиха, ни
для щегольства языком, ни для картинности слога нашего, мы с тем большею смелостью
поступали там, где буква подлинника никак не могла сойтись с буквой русского
перевода»340.
Подобные случаи, по мнению Дружинина, объясняются в первую очередь несходством
стилистических систем исходного и переводящего языков, вследствие чего оригинал
нуждается в «разъяснении и упрощении». Лишь тогда «вдохновенные слова
вдохновеннейшего из поэтов вселенной» станут «доступны всем русским читателям без
различия пола, возраста и развития», в том числе – даже для «самого неразвитого читателя»
и «человека, воспитанного на простой русской речи»341.
Впрочем, сам Дружинин хорошо понимал историческую ограниченность подобного
338 «…В одной только этой литературе, – писал Введенский, – ум человеческий явился в полном величии и
блеске, по всем отраслям искусства мыслить и писать одна она представляет творения, выше и великолепнее
которых ничего не было и нет на земле». Не менее апологетичен в своих высказываниях и Дружинин:
«…Изучение британской словесности, особенно старой, освежает душу и наполняет голову бездной новых
мыслей и незнакомой поэзии» (см.: Левин Ю.Д. Русские переводчики. С. 117, 146).
339 Среди предшественников Дружинина, обращавшихся к творчеству Шекспира, помимо Н.А. Полевого и
Н.Х. Кетчера называют имена И.М. Сатика, М.Н. Каткова и особенно А.И. Кронеберга, чьи версии «Макбета»,
«Гамлета», «Двенадцатой ночи» считались в XIX в. образцовыми и переиздавались на протяжении почти всего
столетия.
340 Русские писатели о переводе. С. 306.
341 Там же.
162
«сглаживания» и уже в предисловии к следующему переводу – трагедии «Кориолан» (1858),
как в свое время Белинский, утверждал: «Мы думаем, что большинству читателей
необходимо знакомиться с Шекспиром через поэтические, по возможности популярные
переводы его творений, но одного такого знакомства еще недостаточно. Осваиваясь с духом
поэта, надо, по мере сил, сближаться и с его языком во всех подробностях. Признавая
вполне, что в настоящее время, при настоящем положении русского языка и малом
знакомстве нашей публики с Шекспиром, буквальный перевод некоторых Шекспировых
фраз положительно невозможен, – мы этим никак не хотим сказать, чтобы он был
невозможен и на будущее время. Несколько лишних десятилетий, без сомнения, подвинут
дело лучше всяких усилий со стороны переводчиков: в этот период времени русский язык
обогатится, установится и приобретет большую гибкость, а между тем изучение Шекспира у
нас подвинется, и трагедии великого человека будут делаться знакомее и знакомее русским
людям. Привычка к шекспировским особенностям облегчит дело сближения, и очень
вероятно, что с годами вся масса русских читателей станет к творцу “Отелло” в положение
британской публики, для которой каждый стих Шекспира есть семейное слово (household
word)»342.
Впрочем, автор приведенных выше слов отнюдь не довольствовался пассивным
ожиданием наступления предсказанной им эпохи и несколько лет спустя, воссоздавая
по-русски «Ричарда III», подчеркивал: «В “Ричарде III” мы тоже останавливались перед
странностью некоторых, чересчур метафорических отрывков и переводили их без
смягчения» 343 , – что опять-таки напоминает о той эволюции взглядов на «поэтический
перевод», которую раннее проделал Белинский.
Переводческая деятельность Дружинина вызвала горячее одобрение со стороны
многих, по его выражению, «лиц, имеющих почетный голос во всяком литературном деле», –
Тургенева, Островского, Боткина, А. Григорьева, даже идейно далеких от него
Чернышевского и Некрасова (хотя были и отдельные нападки из враждебных
«Современнику» журнальных кругов). И уже в конце 40-х годов XX в. Б.Л. Пастернак,
внесший огромный вклад в создание «русского Шекспира», считал, что «великолепный
дружининский Лир, так глубоко вошедший в русское сознание… есть единственный
подлинный русский Лир с правом непререкаемости, как у оригинала»344.
5. Радикально-демократические литераторы и проблема перевода
Говоря
об
идейно-политических
оппонентах
Дружинина
–
русских
радикально-демократических («революционно-демократических») кругах, в первую очередь
о признанных вождях последних – Н.Г. Чернышевском и А.Н. Добролюбове, исследователи
советской эпохи традиционно связывали их деятельность с наследием В.Г. Белинского,
считавшегося их непосредственным предшественником. Вместе с тем отмечалось, что оба
«социалистических Лессинга» (выражение К. Маркса) были заняты более существенными
для них вопросами и поэтому уделяли проблемам перевода гораздо меньше внимания,
нежели «неистовый Виссарион».
Тем не менее Николай Гаврилович Чернышевский (1828–1889) неоднократно отмечал
роль и значение переводов, прежде всего с культурно-исторической точки зрения.
«Переводная литература, – писал он в середине 50-х годов, – у каждого из новых
европейских народов имела очень важное участие в развитии народного самосознания или…
342 Там же. С. 313.
343 Там же. С. 314.
344 Цит. по кн.: Левин Ю.Д. Русские переводчики. С. 161.
163
в развитии просвещения. Поэтому историко-литературные сочинения только тогда не будут
страдать очень невыгодною односторонностью, когда станут на переводную литературу
обращать гораздо более внимания, нежели это обыкновенно делается теперь» 345 .
Естественно, что основное внимание Чернышевский уделял проблемам отбора
«правильных» (с его точки зрения) оригиналов, часто упрекая тех или иных современных
ему литераторов в «случайности» и «нехарактерности» выбора. Эта, условно говоря,
«просветительская» ориентация определяла и отрицательное отношение его к буквальной
близости к оригиналу, затрудняющей читательское восприятие, так как «заботиться о
буквальности перевода с ущербом ясности и правильности значит вредить самой точности
перевода, потому что ясное в подлиннике должно быть ясно и в переводе; иначе к чему же и
перевод?….Пишите, как всеми принято писать…»346 Впрочем, не одобрял Чернышевский и
чрезмерной вольности в трактовке подлинника и, рецензируя, например, сборник «Песни
разных народов» в переводе Н. Берга, видел существенный недостаток последнего в том, что
переводчик вместо перевода зачастую представляет переделки, к тому же с
многочисленными пропусками.
Свои взгляды на задачи и принципы перевода высказывал и ближайший друг и
соратник Чернышевского Николай Александрович Добролюбов (1836–1861) – главным
образом, в рецензиях на переводы М.Л. Михайлова из Гейне и В.С. Курочкина из Беранже.
Как сам выбор переводимых авторов, так и фигуры переводчиков, близких Добролюбову в
идейно-политическом отношении, предопределяли положительное отношение критика к их
труду. Подчеркивая, что главная задача перевода – возбуждать «в читателе именно то
настроение, какое сообщается и подлинником» 347 , Добролюбов допускает возможность
достаточно больших формальных отступлений и замен, что было особенно характерно для
творческого метода Курочкина, но, как уже отмечалось, ставит ему в упрек чрезмерную
русификацию песен Беранже, а в некоторых случаях – слишком вольное и притом не
вызванное стилистическими или цензурными соображениями обращение с оригиналом, в
результате которого «в переводе тонкие черты подлинника заменены более крупными и
отчасти грубоватыми», как это, например, произошло со стихотворением «Le senateur» (у
Курочкина «Добрый знакомый»), где простоватый обманутый муж представлен в переводе
«низким подлецом, заведомо продающим свою жену»348.
Наиболее крупной фигурой в области теории и практики художественного перевода
среди деятелей радикального лагеря был Михаил Ларионович Михайлов (1829–1865), активно
участвовавший в революционном движении и, подобно Чернышевскому, поплатившийся за
это каторгой, где и окончил свои дни. Круг переводимых им авторов был чрезвычайно велик.
«Он переводил произведения разных жанров более чем шестидесяти авторов (главным
образом поэтов) различных стран Европы, Азии и Америки, от древних времен до
современности» 349 , причем продолжал заниматься переводческой деятельностью даже в
условиях каторги. Однако основным вкладом Михайлова в развитие отечественной
переводческой традиции стали переводы Генриха Гейне, на произведения которого
приходится почти треть его наследия. Это объясняется прежде всего творческой близостью
обоих поэтов. Причем Михайлов неоднократно возвращался к сделанным раньше переводам,
345 Русские писатели о переводе. С. 367.
346 Цит. по кн.: Федоров А.В. Основы… С. 58.
347 Там же. С. 59.
348 Там же. С. 60.
349 Левин Ю.Д. Русские переводчики. С. 192.
164
редактируя и переделывая их, добиваясь большего сходства с оригиналами.
Как и его сподвижники, Михайлов уделял большее внимание просветительским и –
особенно в последние годы жизни – пропагандистским функциям перевода. «Близкое
знакомство с классическими писателями других народов, – отмечал он, – расширяет
умственный кругозор нации, вносит свежие элементы и в язык, и в сферу мысли. Это
международное общение есть один из самых действительных двигателей человечества на
пути прогресса»350.
Считая, что переводчик обязан воспроизвести не только общий характер исходного
текста, но и присущие последнему разнообразные оттенки и мотивы, Михайлов уделял
большое внимание передаче художественной формы оригинала. Таким образом, в
определенном отношении он продолжал и развивал мысли, высказанные в свое время В.Г.
Белинским и П.А. Катениным: «В художественном произведении форма постоянно
обусловливается содержанием, в ней не может быть ничего произвольного. Мы говорим как
о форме в обширнейшем смысле, то есть о постройке всего произведения, о согласии между
идеей и образом, являющимся для ее воплощения, так и о форме в более тесном, но
чрезвычайно важном значении, а именно об языке, о стихе, о метре. Не важным является
размер только в художественно слабых произведениях, где содержание не вполне продумано
и прочувствовано и потому не нашло себе вполне соответственного выражения»351. Лишь с
учетом этого обстоятельства, по мнению Михайлова, переводчик приобретает возможность
«того проникновения духом подлинника, который сообщает переводу характер почти
оригинального, не заимствованного произведения»352. Тем не менее иногда и сам Михайлов
позволял себе отступление от формальных особенностей оригинала (в частности, допускал
замену стихотворных размеров) в тех случаях, когда их точное воспроизведение, по его
мнению, будет производить на читателя иное впечатление, чем подлинник. С другой
стороны, случалось ему, по выражению Ю.Д. Левина, и дорабатывать исходный текст,
руководствуясь, главным образом, соображениями идейно-пропагандистского характера (так
произошло, например, со стихотворением «Белое покрывало» немецкого поэта Морица
Гартмана, которому Михайлов придал ярко выраженный революционный характер).
К радикальным кругам был в 60-е годы близок и упомянутый выше Дмитрий
Лаврентьевич Михаловский (1828–1905), (что, впрочем, не помешало ему дослужиться до
чина действительного статского советника), переводивший английских, американских,
немецких, французских и итальянских поэтов. Довольно широкую известность получила
также его статья «Шекспир в переводе» Фета с резкой критикой буквализма, допущенного
последним при переводе трагедии «Юлий Цезарь».
6. Русский художественный перевод последней трети XIX века
Характеризуя указанный период, в специальной литературе обычно обращают
внимание на два момента. С одной стороны, наблюдается дальнейшее увеличение
количества переводной литературы; в частности, издаются и переиздаются многотомные
собрания сочинений таких зарубежных авторов, как Шиллер, Гёте, Гейне, Шекспир и др. С
другой стороны, отмеченный выше процесс «профессионализации» переводческого дела и
его отделения от оригинального творчества нередко приводил к его «ремеслизации», т. е.
к падению качества самих переводов: зачастую они не передавали стилистических
особенностей оригиналов, порой нарушали нормы русского литературного языка, страдали
350 Там же. С. 190.
351 Там же. С. 203.
352 Там же.
165
излишним многословием353. В значительной степени подобная ситуация объяснялась тем,
что при достаточно широком размахе переводческой практики она во многих случаях носила
чисто эмпирический характер: сколько-нибудь систематической разработки на
соответственном уровне связанных с ней теоретических проблем не велось. Все это
приводило и к падению престижа переводческой профессии. «И среди издателей, а отчасти в
литературных кругах, и у некоторой части интеллигенции, – отмечал А.И. Федоров, –
существовал взгляд на перевод прозы, как на дело более или менее легкое, не ответственное
и не требующее особых данных, кроме общего знания иностранного языка. Поэтому
переводы часто поручались людям случайным, с недостаточным знанием языка подлинника
или русского языка, или и того и другого вместе. Отсюда, с одной стороны, многочисленные
смысловые ошибки и элементарная неточность и безответственность в передаче содержания,
доходившая до того, что нередко перевод становился пересказом с многочисленными
пропусками, а порой и добавлениями; с другой же стороны – плохое качество языка многих
прозаических переводов… буквализм, тяжеловесность фразы, бедность словаря. Эти,
казалось бы, противоположные недостатки (т. е неточность и дословность) нередко
совмещались в пределах одного и того же перевода»354.
Одним из наиболее распространенных недостатков переводческого языка
рассматриваемой поры часто называют злоупотребление тем приемом «перенесения» автора
на русскую почву, который, как мы видели выше, пытался обосновать еще И. Введенский.
Зачастую в тексте переводного произведения фигурировали типично русские реалии, не
имевшие никакого отношения к месту и времени действия подлинника, а персонажи –
немцы, французы, англичане – использовали пословицы и поговорки типа «Все, что есть в
печи, на стол мечи» или «В Тулу со своим самоваром ехать» и т. п., совершенно
невозможные в устах иностранца.
С точки зрения географического охвата зарубежной литературы по-прежнему (что,
впрочем, было вполне объяснимо) доминировали переводы произведений французской,
английской и немецкой беллетристики. На рубеже XIX–XX вв. повышается интерес к
скандинавской литературе, особенно норвежской (творчество Ибсена) и шведской
(произведения Стриндберга).
Знакомство русского читателя с другими национальными литературами было в
значительной степени неполным и отрывочным (так обстояло дело с творчеством писателей
многих славянских стран, за исключением Польши, значительная часть которой тогда
входила в состав Российской империи, и отчасти Чехии, бывшей частью Австро-Венгерской
монархии).
К сказанному можно добавить еще одно обстоятельство. В отличие от первой
половины XIX в., времени расцвета классической русской поэзии, в литературе второй
половины столетия бесспорным было преобладание художественной прозы, крупнейшие
представители которой уделяли переводу и его теоретическим проблемам гораздо меньше
внимания. Обращение И.С. Тургенева к творчеству Флобера или использование Л.Н.
Толстым одного из рассказов Мопассана, конечно, не могли сколько-нибудь существенным
образом повлиять на общую ситуацию. «Правда, – отмечал А.В. Федоров, – интерес к
переводу не замирает, и мысль писателей продолжает работать над его вопросами, но
находит в себе выражение теперь главным образом в дружеской и деловой переписке, а не в
статьях для печати. Тем самым, конечно, и круг ее действия, ее общественного эффекта
снижается. В письмах и записях Л.Н. Толстого, Чехова, Короленко постоянно встречаются
353 Впрочем, как не без сарказма заметил К.И. Чуковский, последний момент мог объясняться и
какими-либо меркантильными соображениями, поскольку работа переводчика оплачивалась по количеству
листов в переводимом тексте.
354 Федоров А.В. Основы… С. 64.
166
верные и глубокие (пусть порой парадоксальные, как например, у Толстого) соображения о
переводе, тонкие наблюдения над переводами, любопытные оценки, интересные советы
насчет выбора переводимого, но эти замечания носят скорее фрагментарный, даже
мозаичный характер»355.
Разумеется, и в рассматриваемый период в области перевода – в том числе и
поэтического – наблюдались заметные явления, оставившие яркий след в отечественной
культуре. Среди них можно назвать труды Дмитрия Егоровича Мина (1818–1885). Врач по
профессии, жизнь и деятельность которого были связаны с медицинским факультетом
Московского университета, переводивший с итальянского, английского и немецкого языков,
он вошел в историю как создатель первой полной версии «Божественной комедии» Данте на
русском языке, впервые опубликованной полностью уже в начале XX в. Рядом с ним ставят
обычно имя ученого-зоолога Николая Александровича Холодновского (1858–1921). Перу
последнего принадлежит ряд переводов произведений Шекспира, Мильтона, Шиллера и ряда
других авторов, но в первую очередь – русская версия «Фауста» Гёте, до сих пор не
потерявшая своего значения с точки зрения полноты передачи оригинала, несмотря на
неизбежную при такой целеустановке некоторую тяжеловесность языка и стиля.
7. П.И. Вейнберг как переводчик и теоретик перевода
Характеризуя жизнь и деятельность Петра Исаевича Вейнберга (1831–1908), Ю.Д.
Левин отмечал: «В истории русской переводческой литературы XIX в. ни один переводчик
ни до, ни после Вейнберга не пользовался таким авторитетом, не получал такого
общественного признания и почета, каким был окружен он в конце своего творческого пути.
Среди своих современников Вейнберг стяжал славу лучшего переводчика, а его переводы
долгое время признавались образцовыми»356.
Время, однако, внесло существенные коррективы в эту оценку, и во многих
историко-переводческих трудах XX столетия, когда речь заходила о наследии Вейнберга,
акцентировалось внимание уже на том, что, хотя «как переводчик он имел несомненные
заслуги», однако «ему недоставало художественного чутья, он не видел главных
особенностей оригинала, пользовался первыми попавшимися средствами русского языка,
любым размером (независимо от формы подлинника), заменяя одни образы другими, многое
упрощал и огрублял»357.
Биография Вейнберга была в определенной степени типична для профессионального
литератора-разночинца. Сын нотариуса, окончивший историко-филологический факультет
Харьковского университета, совмещавший литературную деятельность со службой и
педагогической работой, он не чуждался участия в общественных организациях (Обществе
для пособия нуждающимся писателям и ученым, известном как «Литературный фонд»,
созданном в свое время по инициативе А.В. Дружинина, и Союзе взаимопомощи русских
писателей), в которых он даже занимал должность председателя. Избранный в конце жизни
почетным академиком, П.И. Вейнберг являлся одним из наиболее плодовитых русских
переводчиков. Он переводил произведения свыше шестидесяти зарубежных авторов, но
особенно прославился переводами Гейне и Шекспира (причем некоторые выражения
последнего – например слова Отелло о Дездемоне: «Она меня за муки полюбила, / А я ее за
состраданье к ним» – вошли в состав крылатых слов русского языка именно в интерпретации
Вейнберга). Уделял он внимание и теоретическим проблемам, отмечая, в частности, что
355 Федоров А.В. Искусство перевода. С. 105.
356 Левин Ю.Д. Русские переводчики. С. 261.
357 Федоров А.В. Основы… С. 63.
167
«было бы очень желательно и благотворно, взять в основание… мнения… авторитетов…
подробно разобрать их и на фундаменте этого разбора построить раз и навсегда теорию
хорошего перевода и соединенных с этим других вопросов»358.
Разумеется, предположение, будто возможно создание «раз и навсегда» некоей
абсолютной и неизменной теории перевода, одинаково пригодной для любой исторической
эпохи, носило явно утопический характер. Тем не менее соображения П.И. Вейнберга по
данному вопросу представляют большой интерес не только потому, что они принадлежат
наиболее крупному переводчику-практику рассматриваемой поры, но и потому, что в них,
пожалуй, в наиболее отчетливой форме проявился связанный с отмеченным выше
изменением соотношения между переводной и оригинальной литературой процесс, который
можно с некоторой условностью назвать становлением «собственно переводческого
самосознания».
Как и подавляющее большинство литераторов XIX (да, пожалуй, и XX) столетия, П.И.
Вейнберг прежде всего счел необходимым определить свое отношение к той традиции
русского переводческого искусства, виднейшим представителем которой был Жуковский. Но
если, скажем, для его предшественника Н.М. Дружинина было характерно стремление
истолковать переводческие принципы основоположника русского романтизма в
соответствии с новыми задачами и потребностями, то П.И. Вейнберг – в чем также можно
видеть характерную примету времени – не отрицая огромного значения деятельности
последнего, счел необходимым со всей определенностью отмежеваться от его установок.
«Переводы Жуковского, – подчеркивает Вейнберг, – отнюдь нельзя признать
переводами в полном значении понятия “перевод”; все они, почти без всяких исключений, в
высшей степени талантливые, доказывающие и духовное родство поэта с образцом,
переделки, подражания, стихотворения, так называемые “на мотив” – все, что хотите, только
не переводы, так как во множестве стихов этих произведений, при внимательном их
сличении с подлинником, оказываются очень большие отступления от этого подлинника,
устранение переводчиком – умышленное или неумышленное – многих особенностей,
частностей, своеобразностей и т. п., вследствие чего говорят, совершенно основательно, что
переводы Жуковского – вполне самостоятельные произведения, в которых часто личность и
особенности автора скрываются, уничтожаются перед личностью и особенностями
переводчика, и т. п. в этом роде. Но вряд ли это похвала Жуковскому собственно как
переводчику; вряд ли мы можем ощущать полное удовлетворение в том, например, случае,
когда, читая перевод “Шильонского узника”, знаем, что во многих подробностях этого
перевода имеем дело не столько с Байроном, сколько с его переводчиком»359.
Можно предположить, что именно в контексте такого рода «профессионального
самоутверждения» следует рассматривать известное, на первый взгляд, парадоксальное и
вызывавшее нередко критику как оправдание «переводческой серости» полемическое
высказывание Вейнберга, направленное против часто повторявшегося (а порой
раздающегося и в наши дни) утверждения, будто переводчик по своему дарованию должен
быть равен автору оригинала, им воссоздаваемого. По мнению Вейнберга, подобный тезис,
по сути, означает фактическое отрицание возможности перевода сколько-нибудь
выдающихся мастеров художественного слова, прежде всего – поэзии. «Почему? Потому что
больших поэтов, а уж подавно таких между ними, которые, оставляя даже на время свое
собственное творчество, занимались бы передачею на свой язык того, что сказано другими,
на их язык, очень мало; а во-вторых, я позволяю себе думать даже совершенно напротив: не
только первостепенный поэт, но поэт вообще в истинном смысле этого слова (излишне,
кажется, объяснять, что понимаем мы под таким поэтом) не может быть хорошим
358 Перевод – средство взаимного сближения народов. М., 1987. С. 275.
359 Там же. С. 276.
168
переводчиком, даже если время от времени – что случается, впрочем, редко – возьмется за
это дело. И тут нет ничего удивительного: у истинного поэта столько своего, такой избыток
собственного творчества, что чужие стихи, которые он станет переводить, скоро становятся
для него только как бы крючками, на которые он вешает собственные образы». А отсюда
логически следует, что хорошему переводчику в собственном смысле слова «не только не
нужно истинное поэтическое дарование, но достаточно, при умении владеть стихом (если
перевод стихотворный), и самое главное – при способности быть полным хозяином своего
языка (что тоже встречается не очень часто) иметь поэтическое чутье, даже, пожалуй, только
чутье критическое»360.
Особое внимание Вейнберг уделяет вопросу о том, на какую аудиторию ориентируется
переводчик, приступая к передаче иноязычного произведения. В этой связи он вспоминает
слова И.С. Тургенева: «…Всякий перевод назначен преимущественно для не знающих
подлинника. Переводчик не должен трудиться для того, чтобы доставить знающим
подлинник случай оценить, верно или неверно передал он какой-то стих, какой-то оборот: он
трудится для “массы”. Как бы ни была предубеждена масса читателей в пользу переводимого
творения, но и ее точно так же должно завоевать оно, как завоевало некогда свой
собственный народ» 361 . Отмежевываясь от требования «завоевать» читателей перевода
(поскольку исходный и переводящий тексты создаются в разное время, функционируют при
разных исторических условиях и не совпадают в языковом отношении), Вейнберг вполне
соглашается с великим русским романистом в том, что перевод делается в первую очередь
для не знающих оригинала. «…Отсюда, – заключает он, – приходим к выводу, что
обязанность хорошего переводчика – стараться произвести на этих читателей такое же
впечатление (впечатление, а не «завоевание», о котором говорит Тургенев), какое
производит и подлинник, дать об этом последнем полное или, в тех случаях, когда это, по
условиям языка, оказывается невозможным, приблизительно полное понятие относительно
мысли, тона, всех частных подробностей, каковы выражения, эпитеты и т. п. Сохранение
этих последних в их полной по возможности неприкосновенности мы считаем весьма
важным, т. к. в них, т. е. в распоряжении поэта своим языком, заключается главным образом
своеобразность его: у большого поэта (а здесь мы имеем в виду только больших, ибо
относительно только их считаем необходимым исполнение вышеупомянутых требований)
нет ничего лишнего, ничего, так сказать, не рассчитанного, не находящегося в органической
связи или с его собственною личностью, или с условиями времени, когда он творил данное
произведение. Поэтому его надо давать в переводе читателю не только со всеми его
достоинствами, но и со всеми недостатками (которые у таких поэтов являются недостатками
большею частью с точки зрения позднейшего), другими словами, переводчик должен
стараться, если он переводит произведение целиком, не только вызывать в своем читателе
эстетически-приятное впечатление, но давать ему и то, что может, по той или другой
причине, подействовать на него неприятно. При несоблюдении этого условия можно зайти
очень далеко и действовать, руководясь не какими-нибудь определенными теоретическими
правилами, а личными взглядами и вкусами переводчика. Если же хотите производить на
вашего читателя только впечатление эстетическое, знакомить только с художественными
красотами автора, переводите отрывки, исключительно те места, которые, с точки зрения
современного читателя, не заключают в себе ничего шероховатого, неприятного,
неуместного»362.
Вместе с тем, как отмечалось в специальной литературе, полноту передачи
360 Там же. С. 275–276.
361 Там же. С. 70–71.
362 Там же. С. 277–278.
169
иноязычного оригинала Вейнберг понимал только с содержательной стороны, считая
возможным ради нее порой жертвовать строгим соблюдением формы, на чем, как мы видели
выше, настаивал (хотя и не всегда последовательно осуществлял собственное требование)
уже М.Л. Михайлов, с которым его порой сопоставляли363. Нельзя также не учитывать, что
деятельность Вейнберга отвечала не только реальному состоянию профессионального
перевода в России к последней трети XIX в., но и – «при всех своих недостатках, а может
быть, и благодаря им», по остроумному замечанию Ю.Д. Левина – была доступна самым
широким читательским кругам, приобщившимся благодаря Вейнбергу ко многим
выдающимся произведениям зарубежной литературы.
8. А.А. Потебня и «теория непереводимости»
В последние десятилетия XIX в. заметным явлением в русской филологической науке
стало так называемое «потебианство», основоположником которого являлся Александр
Афанасьевич Потебня (1835–1891), во многом продолжавший и развивавший ряд идей В.
фон Гумбольдта. Именно с его именем часто отождествляют распространение в этот период
тезиса о принципиальной невозможности перевода. В качестве доказательства приводят
обычно следующее место из принадлежащей ему статьи «Язык и народность»: «Когда два
лица, говорящие на одном языке, понимают друг друга, то содержание данного слова у
обоих настолько сходно, что может без заметного вреда для исследования приниматься за
тождественное. Мы можем сказать, что говорящие на одном языке при помощи данного
слова рассматривают различные в каждом из них содержания этого слова под одним углом, с
одной и той же точки зрения.
Если слово одного языка не покрывает слова другого, то тем менее могут покрывать
друг друга комбинации слов, картины, чувства, возбуждаемые речью; соль их исчезает при
переводе; остроты непереводимы. Даже мысль, оторванная от связи с словесным
выражением, не покрывает мысли подлинника. И это понятно. Допустим на время
возможность того, что переводимая мысль стоит перед нами, уже лишенная своей
первоначальной словесной оболочки, но еще не одетая в новую. Очевидно, в таком
состоянии эта мысль как отвлечение от мысли подлинника не может быть равна этой
последней. Говоря, что из мысли подлинника мы берем существенное, мы рассуждаем
подобно тому, как если бы мы сказали, что в орехе существенное не скорлупа, а зерно. Да,
существенное (geniessbar) для нас, но не для ореха, который не мог бы образоваться без
скорлупы, как мысль подлинника не могла образоваться без своей словесной формы,
составляющей часть содержания. Мысль, переданная на другом языке, сравнительно с
фиктивным отвлеченным ее состоянием, получает новые прибавки, несущественные лишь с
точки зрения первоначальной ее формы. Если при сравнении фразы подлинника и перевода
мы и затрудняемся нередко сказать, насколько ассоциации, возбуждаемые тою и другою,
различны, то это происходит от несовершенства доступных нам средств наблюдения.
Поэзия в этом случае, как и в других, указывает пути науке. Существуют анекдоты,
изображающие невозможность высказать на одном языке то, что высказывается на другом.
Между прочим, у Даля: заезжий грек сидел у моря, что-то напевал про себя и потом слезно
заплакал. Случившийся при этом русский попросил перевести песню. Грек перевел: “сидела
птица, не знаю, как ее звать по-русски, сидела она на горе, долго сидела, махнула крылом,
полетела далеко, далеко, через лес, далеко полетела… И все тут. По-русски не выходит
ничего, а по-гречески очень жалко”.
363 Ср. приводимый Ю.Д. Левиным отзыв о переводах Г. Гейне, автор которого утверждал, что «М.Л.
Михайлов и г. Вейнберг – лучшие переводчики» (Левин Ю.Д. Русские переводчики. С. 261). Сам Вейнберг,
характеризуя творчество своего коллеги, отмечал, что «г. Михайлов в большей части своих переводов сделал
всё, что было возможно сделать, хотя в других он уж слишком отдалялся от подлинника» (Перевод – средство
взаимного сближения народов. С. 271).
170
В действительности всякий перевод более или менее похож на известную шуточную
великорусскую переделку малорусского “Ой був та нема”… “Эх был, да нетути”. Даже
легкое изменение звука, по-видимому, нисколько не касающиеся содержания слова, заметно
изменяет впечатление слова на слушателя… то, что перевод с одного языка на другой есть не
передача той же мысли, а возбуждение другой, отличной, применяется не только к
самостоятельным языкам, но и к наречиям одного и того же языка, имеющим чрезвычайно
много общего»364.
Однако следует иметь в виду, что правильная интерпретация процитированного выше
положения возможна лишь в контексте всей концепции Потебни и в первую очередь той
основной мысли, которую ученый отстаивал в названной работе. А заключалась она прежде
всего в опровержении популярной в конце XIX столетия среди определенных научных
кругов идей, будто «ход развития человечества, направленный к освобождению человека от
давления внешней природы, исподволь слагает с него и основы народности», а
«существование одного общечеловеческого языка было бы… согласно с высшими
потребностями человека»365. Причем одним из аргументов сторонников этой теории, как
отмечал сам Потебня, было утверждение, «что все увеличивающееся число переводов с
одного языка на другой, то есть увеличение количества и напряженности усилий передать
средствами одного языка сказанное на другом, должно сглаживать их различие»366.
Для лингвиста, воспринявшего многие идеи В. фон Гумбольдта с его обостренным
интересом к специфике каждого языка и отражения в нем «духа народа», подобного рода
«нивелировка», естественно, была принципиально неприемлемой. Решительно выступая
против нее и доказывая, что, «рассматривая языки как глубоко различные системы приемов
мышления, мы можем ожидать от предполагаемой в будущем замены различных языков
одним общечеловеческим лишь понижения уровня мысли», Потебня, естественно, должен
был подчеркивать ограниченность и неизбежную неполноту любого перевода, указывая:
«Крайне наивно думать, что хороший переводчик имеет способность выскакивать из своей
народной шкуры и входить в инородную мысль…» 367 Но сама роль, которую играют в
развитии любого языка (да и культуры любого народа в целом) переводы, не только им не
отрицается, но, напротив, признается весьма значительной. «Возвращаясь к влиянию
иностранных языков, – резюмирует Потебня свои рассуждения, – мы видим, что если бы
знание их и переводы с них были во всяком случае нивелирующим средством, то были бы
невозможны ни переводчики, сильные в своем языке, ни переводы, образцовые по
своеобразности и художественности языка. Между тем известны переводы, между прочим, –
книг Священного Писания, по упомянутым свойствам и влиянию на самостоятельное
развитие литературы превосходящие многие оригинальные произведения… Можно принять
за правило, что… соразмерно с увеличением количества хороших переводов увеличивается в
народе запас сил, которые рано или поздно найдут себе выход в более своеобразном
творчестве»368.
Таким образом, можно констатировать, что традиционное отнесение харьковского
лингвиста (как и близкого к нему Гумбольдта) к безоговорочным приверженцам «теории
непереводимости» требует весьма существенных корректировок.
364 Потебня А.А. Эстетика и поэтика. М., 1974. С. 263–265.
365 Там же. С. 255.
366 Там же. С. 225.
367 Там же. С. 259, 268.
368 Там же. С. 266–267.
171
К сказанному можно добавить, что достаточно пессимистические отзывы о
возможностях переводческого искусства можно найти и у других представителей русской
академической филологии конца XIX – начала XX столетия. Так, например, романист
Дмитрий Константинович Петров (1872–1925), кстати, сам занимавшийся переводом,
писал: «Когда раздумываешь о переводах некоторых поэтических произведений, в голову
невольно приходит парадокс: лучше бы их вовсе не переводить! И эта мысль кажется
нелепой только на первый взгляд. Работа переводчика так трудна, требует столько знаний и
любовного проникновения в предмет! И так часто она не удается!.. Не лучше ли
уединенному любителю поэзии взять на себя труд выучиться чужому языку, одолеть
любимое произведение в подлиннике, целиком и основательно овладеть им? Не легче ли, не
плодотворнее этот труд, чем труд переводчика, который при наилучших условиях дает лишь
неточную копию?» Впрочем, как видно из содержания и тональности этого пассажа, в
данном случае скорее следует говорить о проявлении эмоционального отношения автора к
рассматриваемой проблеме, нежели о теоретическом ее анализе.
Глава 5
Основные тенденции развития русского перевода в XX столетии.
Создание теории перевода как науки
1. Начало века
Эпохе, которая в работах советских авторов называлась «дооктябрьским периодом», а
ныне обычно именуется Серебряным веком отечественной литературы, несмотря на
хронологически небольшой отрезок времени (около двух неполных десятилетий),
принадлежит особое место в истории русской культуры. Причем – в силу целого ряда
причин, прежде всего политического характера – идеологические стереотипы при ее
рассмотрении сказывались гораздо сильнее, чем по отношению к предыдущим этапам,
вследствие чего настоящее знакомство с очень многими ее представителями на родине
началось для массового читателя лишь со второй половины 1980-х годов.
В этом отношении художественному переводу повезло, пожалуй, больше других: в то
время как оригинальное творчество деятелей Серебряного века часто предавалось забвению,
переводы, выполненные ими, публиковались и советскими издательствами (хотя и не всегда
с указаниями имен тех, кому они принадлежали). Однако подлинной оценки вклада,
внесенного ими в эту область, в трудах по истории перевода, написанных в советскую эпоху,
наверное, так и не было дано, хотя по своему значению он вполне сопоставим с тем, что
происходило столетием раньше в эпоху Золотого века.
Если оставить в стороне, так сказать, «массовую продукцию» рядовых представителей
«переводческого цеха», о которой шла речь в предыдущей главе, то в развитии русского
перевода начала XX в. можно выделить две основные тенденции. Во-первых, здесь не мог не
сказаться блестящий расцвет, пережитый на рубеже XIX–XX столетий различными
направлениями русской академической филологии. Многие ее корифеи зачастую сами
выступали в роли переводчиков, особенно когда речь шла о классических памятниках
западной и восточной культур, в области которых они специализировались. Передача
иноязычного текста сопровождалась у них обычно обширными комментариями и солидным
справочным аппаратом, которые являлись итогом кропотливой исследовательской работы и
порой представляли самостоятельную ценность.
Во-вторых, начало XX в. – это время появления новых литературных направлений,
зачастую объединявшихся под общим именем декадентства или модернизма. Прежде всего
речь идет о таком замечательном явлении, как русский символизм, ряд представителей
которого оставил яркий след в интересующей нас области. А.В. Федоров, достаточно
критично оценивавший их деятельность и отмечавший, в частности, одностороннее
172
внимание последних к литературе нереалистического характера, тем не менее подчеркивал:
«Русские модернисты и символисты, увлеченные искусством и литературой Запада, были
очень активны как переводчики и стихов, и прозы; они были деятельны и как редакторы и
организаторы переводных изданий. Переводили много, переводили авторов, до тех пор
почти или даже вовсе не известных русскому читателю…»369.
Порой оба названных выше «потока» переводческого искусства пересекались особенно
когда речь шла о нередких для рассматриваемой эпохи случаях, когда один и тот же автор
совмещал поэтический талант с глубокими научными познаниями. Не случайно, когда у
известного русского издателя М.В. Сабашникова в начале 10-х годов возник замысел серии
«Памятники мировой литературы», то в качестве переводчиков предлагалось привлечь, с
одной стороны, лучших филологов России, пользовавшихся европейской известностью, а с
другой – многих выдающихся представителей русского символизма.
Среди наиболее заметных фигур «художественно-филологического» перевода можно
назвать академика Александра Николаевича Веселовского (1838–1906) – историка
литературы, основоположника исторической поэтики, создавшего русскую версию
«Декамерона» Боккаччо. Передавая великое произведение литературы итальянского
Возрождения, Веселовский стремился к максимальной точности, доходящей до
калькирования синтаксических особенностей оригинала и вызывающей впечатления
«имитации» языка подлинника (что, по мнению некоторых критиков и позднейших
исследователей, зачастую сказывалось на собственно художественной стороне далеко не
лучшим образом).
По иному понимал свою задачу востоковед и лингвист Николай Яковлевич Марр
(1864–1934) 370 , впервые познакомивший русского читателя со многими памятниками
грузинской и армянской средневековых литератур. «В переводе, – писал он, – мы в точности
передаем на русский язык смысл, а не слова, стараясь не поддаваться тому ложном взгляду,
по которому под точностью подразумевают буквальность перевода, уродующую и даже
совсем затемняющую то, что желал выразить автор в оригинале; если где была возможность
соединить точность с буквальностью, то мы, конечно, делали это охотно»371.
Спорную и неоднозначную реакцию вызывали переводы из античной поэзии
филолога-классика, профессора Петербургского университета Фаддея Францевича
Зелинского (1859–1944), которого обвиняли в том, что он «вписывал свое мировоззрение в
античность» (выражение В.Б. Шкловского), т. е. модернизировал переводимых авторов
классической древности. Этот упрек (хотя и в достаточно лояльной форме) высказал еще
В.Я. Брюсов, откликнувшийся специальной рецензией на принадлежащие Зелинскому
переводы Овидия.
Оговаривая, что «труд Ф.Ф. Зелинского представляет достоинства исключительные»,
он вместе с тем указывал: «Перевод близок в том смысле, что передает все мысли и почти
все образы оригинала, но перевод Ф. Зелинского далеко не адекватно передает манеру
письма Овидия и, на наш взгляд, видоизменяет дух эпохи»372. Последующие суждения были
гораздо более критичными. Так, К.И. Чуковский писал: «Нельзя сомневаться в глубокой
учености… Фаддея Зелинского: это был европейски авторитетный исследователь античного
369 Федоров A.B. Основы… С. 67.
370 Н.Я. Марр впоследствии был, как известно, подвергнут резкой критике как создатель пресловутого
«нового учения о языке», но ценность его трудов в области армянской и грузинской филологии никем и
никогда под сомнение не ставилась.
371 Цит. по кн.: Михалкова В.А. Николай Яковлевич Марр. М.; Л., 1948. С. 95.
372 Брюсов В.Я. Избр. соч.: В 2 т. Т. II. М., 1955. С. 257, 252.
173
мира. Но отсутствие литературного вкуса делало его нечувствительным к стилю
прославляемой им античной поэзии» 373 . Еще более саркастичен в своих мемуарах
упомянутый выше В.Б. Шкловский: опять-таки не отрицая того, что Зелинский – «большой
знаток греческой и римской литературы», он охарактеризовал переводное творчество
последнего следующим образом: «Фаддей Францевич был вдохновенно плоским поэтом –
это делало его нечеловечески самоуверенным»374.
Переходя к собственно «поэтическому» течению в русской переводной литературе
Серебряного века, нельзя не сказать несколько слов о Константине Дмитриевиче
Бальмонте (1867–1942), диапазон интересов которого был необычайно широк: среди
переводимых им авторов можно встретить Шелли и Словацкого, Калидасу и Кальдерона, По
и Бодлера и многих других. Именно Бальмонт первым познакомил русского читателя с
полным (хотя – по причинам и объективного и субъективного порядка – не вполне точным)
текстом поэмы классика грузинской литературы Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре»
(у Бальмонта – «Носящий барсовую шкуру»), воссозданной им по английскому
прозаическому переводу.
Говоря в предисловии к переводу сочинений знаменитого испанского драматурга
ХVII в. Педро Кальдерона де ла Барки о своих переводческих принципах, Бальмонт
указывал, что «главной задачей переводчика должно быть стремление передать все личные,
национальные и временные особенности. Этим стремлением я и руководствовался главным
образом, стараясь, конечно, в то же время придать русскому стиху возможно большую
звучность»375 . Однако большинство тех, кто высказывался о его переводах, упрекали их
создателя, что второй аспект (как его понимал сам Бальмонт) значительно доминирует над
первым, ибо личность и субъективные пристрастия переводчика накладывают на оригинал
неизгладимую печать. Это обвинение высказывал, в частности, В.Я. Брюсов, заметивший,
что Бальмонт «из плохих переводчиков – худший», ибо «совсем… пренебрегает стилем
автора, переводя и Шелли, и Эдгара По и Бодлера одним и тем же в сущности
бальмонтовским языком» и тем самым «всех их губит в самом точном смысле слова»376.
Солидарен с ним оказался и К.И. Чуковский, еще в 1906–1907 гг. заявивший, что «Бальмонт
как переводчик – это оскорбление для тех, кого он переводит, для По, для Шелли, для
Уайльда» 377 , а в своей книге «Высокое искусство», где бальмонтовская версия
стихотворений Перси Биши Шелли подвергнута пристрастно-критическому анализу,
заметивший, что в ней наличествует полу-Шелли, полу-Бельмонт, некий, так сказать,
Шельмонт. В общем, сходную оценку переводческого наследия Бальмонта можно найти и в
учебнике А.В. Федорова, хотя справедливости ради надо сказать, что некоторые из
выполненных им переводов получили сочувственные отзывы со стороны таких
замечательных поэтов, как А.А. Блок и Б.Л. Пастернак.
Глубокая эрудиция и огромная филологическая культура отличали и другого
выдающегося русского поэта рассматриваемой поры – Иннокентия Федоровича Анненского
(1855–1909), близкого по своему творчеству к символизму. Известный в
научно-педагогических кругах (одно время он занимал должность директора царскосельской
373 Чуковский К.И. Собр. соч.: В 6 т. Т. III. С. 350.
374 Шкловский В.Б. Собр. соч.: В 3 т. Т. I. М., 1973. С. 96.
375 Кальдерон де ла Барка Педро. Драмы. Книга II. М., 1989. С. 664–665.
376 Русские писатели о переводе. С. 566, 537.
377 Цит. по статье: Макогоненко Д.Г. Кальдерон в переводе Бальмонта. Тексты и сценические судьбы //
Педро Кальдерон де ла Барка. Указ. соч. С. 683.
174
гимназии), Анненский уже в конце прошлого столетия обратил на себя внимание как
переводчик трагедий Еврипида. Причем по своему характеру эта работа примыкала к
отмеченной выше традиции «научно-филологического перевода», сопровождаясь
обширными пояснительными статьями, посвященными анализу творчества великого
древнегреческого трагика. Но если создание «русского Еврипида» воспринималось им как
работа большого культурного значения, позволяющая, по его собственным словам,
претендовать на то, «чтоб заработать себе одну строчку в истории русской литературы – в
этом все мои мечты»378, другая часть его наследия – переводы западноевропейской лирики
– долгое время выполнялась им «для себя», будучи своеобразным увлечением. Именно здесь,
как отмечал А.В. Федоров, специально исследовавший творчество Анненского, нашел
наиболее яркое воплощение девиз поэта: «Достоинством и красотой русской речи, в
стихотворном языке особенно, нельзя жертвовать никому». Излагая в этой связи свои
взгляды на перевод, Анненский писал: «Переводить лирика – труд тяжелый и чаще
неблагодарный. Переводчику приходится, помимо лавирования между требованиями двух
языков, еще балансировать между вербальностью и музыкой, понимая под этим словом всю
совокупность эстетических моментов поэзии, которых нельзя искать в словаре. Лексическая
точность часто дает переводу лишь обманчивую близость к подлиннику – перевод является
сухим, вымученным, и за деталями теряется передача концепции пьесы. С другой стороны,
увлечение музыкой грозит переводу фантастичностью. Соблюсти меру в субъективизме –
вот задача для переводчика лирического стихотворения» 379 . Впрочем, как указывалось в
специальной литературе, сам он не раз нарушал эту «меру субъективности», часто прибегал
к опущениям и добавлениям, ослабляя либо усиливая те или иные стороны оригинала. Таким
образом, переводы Анненского часто оказывались продолжением его собственного
творчества, и в них, по словам А.В. Федорова «то сочетались, то отталкивались две
тенденции – поиски созвучности у иноязычных поэтов и тяга к тому, что в его творчестве
отсутствовало»380.
Древнегреческая классика занимала большое место и в творчестве такого
замечательного представителя русского символизма, каким был Вячеслав Иванович Иванов
(1866–1949), воссоздавший на русском языке лирику Алкея и Сапфо, а также трагедии
Эсхила. В предисловии к последним он подчеркивал свое внимание к воспроизведению
формальных особенностей оригинала и стремление «к наивозможно близкой (без нарушения
естественного течения и ритма русской речи) стихотворной передаче ритмических движений
и метрической структуры подлинника», причем «в границах того же числа таких же по
размеру строк» 381 (что вызывало иногда упреки в усложнении синтаксиса и чрезмерной
архаизации).
В той или иной степени к переводу были причастны и другие крупные представители
русской литературы начала XX в. – не только символисты (как, например, А.А. Блок,
переводивший Гейне, Байрона, Исаакяна), но и писатели других направлений (достаточно
назвать «Песнь о Гайавате» Лонгфелло в переводе И.А. Бунина, ставшую своеобразной
переводческой классикой).
Наконец, в рассматриваемый период наблюдалось обострение интереса к литературе
разных народов, населявших тогдашнюю Российскую империю. Так, в 1916–1917 гг. под
378 Подольская Н. Поэзия и проза Иннокентия Анненского // Иннокентий Анненский. Избранное. М., 1987.
С. 11.
379 Федоров А.В. Искусство. С. 201–202.
380 Там же. С. 202.
381 Эсхил. Трагедии в переводе Вячеслава Иванова. М., 1989. С. 197.
175
редакцией А.М. Горького в издательстве «Парус» вышли сборники произведений армянской,
латышской и финской литературы. Соредактором двух последних являлся В.Я. Брюсов,
деятельность которого заслуживает отдельного разговора.
2. В.Я. Брюсов как переводчик и теоретик перевода
Основоположник русского символизма Валерий Яковлевич Брюсов (1873–1924), в
творчестве которого переводы всегда занимали огромное место, в одной из своих работ,
вероятно, даже не ставя себе подобной задачи, пожалуй, дал наиболее убедительный ответ
прозвучавшим несколькими десятилетиями раньше словам П.И. Вейнберга, будто бы
большие поэты крайне редко и неохотно обращались к воссозданию на своем языке
произведений чужой литературы. Речь идет об известной статье «Фиалки в тигеле», заглавие
которой представляет собой реминисценцию афоризма английского поэта-романтика П.-Б.
Шелли, согласно которому поэтический перевод равносилен попытке бросить в тигель
фиалку с целью открыть основной принцип ее красок и запаха. Процитировав это изречение
и как будто соглашаясь с ним («Передать создание поэта с одного языка на другой –
невозможно, но невозможно и отказаться от этой мечты»), Брюсов вместе с тем
подчеркивает: «С другой стороны, редко кто из поэтов в силах устоять перед искушением –
бросить понравившуюся ему фиалку чужих полей в свой тигель. Пушкин переводил Парни,
Шенье, Мицкевича, Барри-Корнуэлля; Лермонтов – Байрона, Гёте, Гейне; Тютчев – того же
Гейне, Гёте, Шиллера; Жуковский большую часть своей деятельности отдал переводам; Фет
всю жизнь переводил – и любимых своих немецких поэтов, и классиков: Горация, Вергилия,
Овидия, Тибулла, Катулла, – переводил, так сказать, бескорыстно, потому что почти ни в
ком не встречал сочувствия своим переводам. Поэты, названные здесь, способны были
творить, могли создавать свое, и то, что они создавали, было по достоинству оценено. И все
же их влекло непобедимо к бесплодному, к неисполненному труду – воспроизводить
чужеязычные стихи по-русски…
Поэтов при переводе стихов увлекает чисто художественная задача: воссоздать на
своем языке то, что их пленило на чужом, увлекает желание – «чужое вмиг почувствовать
своим» (Фет), – желание завладеть этим сокровищем. Прекрасные стихи – как бы вызов
поэтам других народов: показать, что и их язык способен вместить тот же творческий
замысел. Поэт как бы бросает перчатку своим чужеземным сотоварищам, и они, если то
борец достойный, один за другим подымали ее, и часто целые века длится международный
турнир на арене мировой литературы»382.
Вместе с тем, знакомясь как с самими переводами Брюсова, так и с его теоретическими
суждениями, нельзя не обратить внимание на то, что в ряде случаев исходные позиции их
автора отнюдь не совпадают между собой. Отчасти это отмечал и сам поэт, говоря о своих
переводах стихотворений Эмиля Верхарна: «Одни, именно более ранние, выполненные
много до 1904 г…довольно далеки от подлинника; в них есть пропуски, есть целые стихи,
которых нет у Верхарна… В других переводах, более новых… я старался держаться
настолько близко к подлиннику, насколько это допустимо при стихотворной передаче. В
этих переводах каждый русский стих соответствует французскому, почти каждому образу в
подлиннике – образ в переводе… В переводах первого типа я жертвовал точностью легкости
изложения и красоте стиха; в переводах второго типа все принесено в жертву точному
воспроизведению подлинника.
Впрочем, каковы бы ни были различия этих двух типов моих переводов, везде я
старался давать именно переводы, а не пересказы пьес Верхарна. В поэмах, переведенных
наиболее вольно, всегда сохранен основной замысел автора и все существенные места
переданы, насколько я сумел, близко. С другой стороны, нигде дух подлинника не принесен
382 Русские писатели о переводе. С. 536, 535.
176
в жертву буквальности»383.
Еще более жесткие требования предъявляются в позднейших переводах античной
классики, где, по существу, ставится уже чисто буквалистская задача: «…Перевод должен
быть сделан строка в строку, стих в стих; в переводе должны быть сохранены все
выражения, по возможности все слова подлинника, и наоборот, не должно быть прибавлено
иных, лишних, – кроме, конечно, тех случаев, когда данное греческое или латинское
выражение может быть с точностью выражено лишь двумя или тремя русскими
словами»384.
Ссылаясь на указанное обстоятельство, иногда говорят о резком изменении взглядов
поэта на принципы и методы передачи художественного текста: «Переводческая программа
молодого Брюсова – это программа “золотой середины”, программа позднего Брюсова – это
программа “буквализма…” это борьба… за то, чтобы в переводе можно было указать не
только каждую фразу или каждый стих, но и каждое слово каждую грамматическую форму,
соответствующую подлиннику»385.
Однако, констатируя эволюцию переводческого мировоззрения основоположника
русского символизма, необходимо учитывать, что соотнесение способа передачи
иноязычного оригинала с тем или иным этапом его биографии не всегда возможно,
поскольку большую роль при выборе метода перевода играл фактор целеустановки.
Не лишено интереса в этом плане сопоставление принципов, которыми
руководствовался Брюсов при передаче упомянутой выше античной классики, с одной
стороны, и средневековой армянской лирики – с другой. Хотя работа над ними шла
практически в одно и тоже время, задачи, стоявшие перед переводчиком, были
принципиально различны: в первом случае, говоря словами М.Л. Гаспарова, речь шла о том,
чтобы «восстановить ощущение дистанции между читателем и несовременной ему
культурой» 386 и подчеркнуто оттенить специфические черты последней; во втором,
напротив, ставилась задача максимально облегчить для возможно более широких кругов
русскоязычных читателей знакомство с культурным наследием армянского народа и
привлечь внимание к его исторической судьбе (напомним, что в 1915 г. в ходе Первой
мировой войны, тогдашние турецкие власти уничтожили более миллиона армян, и появление
годом спустя антологии армянской поэзии в переводах русских поэтов, которая вышла в свет
под редакцией В.Я. Брюсова, носило не только и не столько академически-литературный,
сколько агитационно-политический характер). Наконец, мог сыграть роль и тот фактор, что
армянским языком, в отличие от латинского и древнегреческого, Брюсов не владел. Так или
иначе, но тезис о том, что «перевод должен воспроизводить особенности автора»,
применительно к античной поэзии трактуется следующим образом: «Переводы отнюдь не
заменяли бы подлинников, если бы на русском языке Вергилий и Гомер, Эсхил и Сенека,
Сапфо и Катулл оказались бы похожими друг на друга, а их стихи – написанными одним и
тем же стилем при одинаковых словарях. Мало того: перевод должен воспроизводить и
особенности эпохи. Недопустимо, чтобы в русском воссоздании авторы VIII в. до Р.Х.
писали бы так же, как поэты VI в. по Р.Х., или трагики эпохи Перикла – как лирики времен
Антонинов. Необходимо, чтобы переводчик помнил всегда, что по его труду читатели будут
383 Там же. С. 555–556.
384 Гаспаров М.Л. Брюсов и буквализм (По неизданным материалам к переводу «Энеиды») // Мастерство
перевода. М., 1971. С. 123.
385 Там же. С. 203.
386 Там же. С. 126.
177
знакомиться и с данными произведения, и с его автором, и с эпохой, когда оно возникло»387.
К передаче же памятников армянской средневековой литературы подход уже
принципиально иной: «Определенно отказались мы от воспроизведения различий в языке
разных эпох и отдельных поэтов… Все наши переводы сделаны на одном современном
литературном русском языке… Поступая так, мы имели в виду соображения, что в конце
концов все наши оригиналы также написаны на одном армянском языке, только в разных
стадиях и формах его развития. В те дни, когда писал тот или другой поэт, например, данный
лирик Средневековья, к языку, который он употреблял, его читатели относились совершенно
так же, как относится теперь русский читатель к современному литературному языку»388.
Но в том же 1916 г., когда увидели свет процитированные выше строки, Брюсов,
излагая свои соображения о переводе од Горация, не менее категорично заявляет, что
«возбуждает сомнение самый принцип – искать того впечатления, какое оды Горация
производили на его современников… Как только мы начинаем говорить об ощущениях,
чувствах, впечатлениях, так тотчас мы входим в область самую неопределенную, в которой
переводчику предоставляется самый широкий произвол»389.
Понимая, что отказ от ориентации на современного читателя, которому установка на
максимальное воспроизведение всех формальных элементов оригинала может существенно
затруднить восприятие последнего, столкнется с достаточно резкой критикой, Брюсов
заостряет внимание на том обстоятельстве, сколь «весьма неопределенно понятие
“современный читатель”. Что трудно для понимания и звучит странно для одного круга
читателей, то может казаться простым и привычным для другого. Применяясь к
“современным читателям”, переводчик невольно будет применяться лишь к одной группе их.
Вместе с тем уровень развития широких кругов читателей с течением времени повышается.
Что теперь многим мало доступно, через несколько десятилетий может стать доступным для
самых широких кругов. Перевод, примененный к пониманию “среднего читателя” текущего
десятилетия, несомненно устареет через 20–30 лет. Устареет и язык такого перевода. Чем
заботливее будет переводчик придерживаться разговорного (и, следовательно, наиболее
“понятного”) языка данной эпохи, тем скорее язык перевода окажется в несоответствии с
разговорным языком нового времени. Переводить для “современного читателя” – значит
делать работу, годную лишь на короткое время»390.
Стремление создать такого рода «независимый» от «среднего» читателя-современника
перевод, максимально следующий за подлинником, нашло наиболее отчетливую форму в
брюсовской версии «Энеиды» Вергилия. И, как уже произошло за полвека до ее создания с
А.А. Фетом, который, по замечанию самого же Брюсова, «жертвовал… даже смыслом, так
что иные гекзаметры в его переводах Овидия и Вергилия становятся понятны лишь при
справке в латинском тексте» 391 , – результаты его труда остались не оцененными по
достоинству и последующими поколениями читателей, на которых, если судить по
приведенной выше цитате, поэт возлагал весьма большие надежды. «У брюсовского
перевода “Энеиды” – дурная слава, – заметил в свое время М.Л. Гаспаров. Когда бывает
необходимо предать анафеме переводческий буквализм и когда для этого оказываются
недостаточными имена мелких переводчиков… тогда извлекаются примеры буквализма из
387 Там же. С. 122–123.
388 Русские писатели о переводе. С. 562.
389 Гаспаров М.Л. Указ. соч. С. 125–126.
390 Там же. С. 126.
391 Русские писатели о переводе. С. 537.
178
“Энеиды” в переводе Брюсова, и действенность их бывает безотказной. Где ни раскрыть этот
перевод, на любой странице можно горстями черпать фразы, которые звучат или как загадка,
или как насмешка»392 (хотя филологическая тщательность его даже у самых ярых критиков
сомнения не вызывала).
Впрочем, стремление опираться при воссоздании на родном языке памятников
иностранной литературы на солидную филологическую и, шире, культурно-историческую
базу была одной из наиболее характерных черт переводческой деятельности Брюсова,
сближавшей поэта-символиста с представителями академической науки, также
трудившимися на этом поприще, о котором шла речь в предыдущем параграфе (недаром
А.М. Горький удостоил его титула самого образованного поэта на Руси). Оно проявлялось не
только при передаче памятников античной и западноевропейской литератур, в области
которых Брюсов был признанным знатоком, но и в ходе работы над средневековой
армянской лирикой. О том, сколь тщательно подошел он к своей задаче, наглядно
свидетельствуют его собственные слова: «Мною была прочитана целая библиотека книг на
разных доступных мне языках (русском, французском, немецком, английском и
итальянском), и я успел ознакомиться как, до некоторой степени, с армянским языком, так и
с тем из армянской литературы, что мог найти в переводе. Это теоретическое изучение
закончил я поездкой по областям русской Армении, по Кавказу и Закавказью, – поездкой, во
время которой мог лично ознакомиться со многими представителями современной
армянской интеллигенции, с ее выдающимися поэтами, учеными, журналистами,
общественными деятелями. Мне удалось также, хотя и бегло, видеть современную
армянскую жизнь, посетить развалины некоторых древних центров армянской жизни… Мое
маленькое путешествие как бы увенчало первый период моих работ по Армении, позволило
мне подтвердить живыми впечатлениями кабинетные соображения и проверить по критике
или одобрению авторитетных лиц те выводы, к которым я пришел работая
самостоятельно»393.
3. Начало советского периода
События, связанные с Октябрьской революцией 1917 г. и ее последствиями для
отечественной культуры, приобрели в конце XX– начале XXI века особую остроту, причем в
противовес работам советского периода, носившим по преимуществу апологетический
характер, в перестроечной и постсоветской специальной литературе стали заметно
преобладать оценки сугубо отрицательного порядка. Между тем в области теории и
практики перевода эта эпоха представляет собой одну из наиболее ярких страниц и
ознаменована многими выдающимися достижениями, заслуживающими самого
пристального внимания (что, конечно, отнюдь не исключает критического к ней отношения).
Историю становления и развития художественного перевода и переводческой мысли в
Советской России (позже в Советском Союзе) традиционно – и в целом вполне справедливо
– начинают с деятельности А.М. Горького. Не занимаясь сам переводческой деятельностью,
он действительно сыграл в первые послереволюционные годы выдающуюся роль в качестве
ее организатора. Наметив широкую программу по сохранению и приумножению
культурного наследия, судьба которого в новой России вызывала обоснованную тревогу,
Горький разработал грандиозный план ознакомления отечественного читателя с наиболее
выдающимися памятниками мировой литературы. Для этой цели было создано в 1919 г.
специальное государственное издательство «Всемирная литература». Опираясь на свой
авторитет и ссылаясь, между прочим, на существенный политический и пропагандистский
392 Гаспаров М.Л. Указ. соч. С. 90.
393 Русские писатели о переводе. С. 560.
179
эффект, который может принести реализация задуманного им дела 394, знаменитый писатель
сумел добиться поддержки со стороны властей и, в частности, В.И. Ленина. Были намечены
к изданию и стали выходить в свет две серии книг – основная (которая должна была
включать 1500 томов по 20 печатных листов каждый) и серия народной библиотеки (2500
книг по 2–4 печатных листа), причем все переводы предполагалось либо выполнять, либо
отредактировать заново. Следует отметить, что охват авторов был достаточно широк и
включал даже такие имена и произведения, к которым по разным причинам в последующие
годы советские издательства обращались крайне редко или не обращались вообще.
В этом смысле у Горького были основания заявить, что отобранные книги «все
вместе… составляют обширную историко-литературную хрестоматию, которая даст
читателю возможность подробно ознакомится с возникновением, творчеством и падением
литературных школ, с развитием техники стиха и прозы, со взаимным влиянием литературы
разных наций… По широте своей это издание является первым и единственным в
Европе»395.
Естественно, что реализация подобного замысла требовала большого количества
квалифицированных кадров. И действительно, к работе во «Всемирной литературе» были
привлечены почти все лучшие литературные и научные силы, не покинувшие к тому
времени России (знаменитые поэты А.А. Блок, В.Я. Брюсов, Н.С. Гумилев, специалисты по
западноевропейской литературе Ф.Д. Батюшков, А.А. Смирнов, В.М. Жирмунский,
востоковед С.Ф. Ольденбург, китаист В.М. Алексеев, наиболее известные
переводчики-практики А.В. Ганзен, В.А. Зоргенфрей, литературовед, критик и детский поэт
К.И. Чуковский и многие другие). Уделялось внимание и повышению переводческого
мастерства, для чего, опять-таки по инициативе Горького, была создана специальная
«cтудия» для переводчиков396.
Кроме того – и это, пожалуй, являлось самым важным – был поставлен вопрос о
разработке теоретических принципов, на которых должна строиться работа издательства.
«Принципы эти, – вспоминал впоследствии К.И. Чуковский, – смутно ощущались
иными из нас, но не были в то время сформулированы. Поэтому нескольким членам ученой
коллегии издательства “Всемирная литература” (в том числе и мне) Горький предложил
составить нечто вроде руководства для старых и новых мастеров перевода, сформулировать
те правила, которые должны им помогать в работе над иноязычными текстами. Помню,
какой непосильной показалась мне эта задача. Однажды Алексей Максимович во время
заседания нашей коллегии обратился ко мне с вопросом:
394 Действительно, широта и масштабность горьковского проекта произвели большое впечатление на
многих известных представителей зарубежной культуры. Так, популярный английский писатель-фантаст
Герберт Уэллс, посетивший нашу страну осенью 1920 г., писал в своей книге «Россия во мгле», которая отнюдь
не являлась безоговорочной апологией советского режима, буквально следующее: «В этой непостижимой
России, воюющей, холодной, голодной, испытывающей бесконечные лишения, осуществляется литературное
начинание, немыслимое сейчас в богатой Англии и Америке. Духовная пища английских и американских масс
становится все более скудной и низкопробной, и это нисколько не трогает тех, от кого это зависит.
Большевистское правительство, во всяком случае, стоит на большей высоте. В умирающей с голоду России
сотни людей работают над переводами; книги, переведенные ими, печатаются и смогут дать новой России
такое знакомство с мировой культурой, какое недоступно никакому другому народу» (Уэллс Г. Собр. соч.: В
15 т. Т. 15. М., 1964).
395 Перевод – средство взаимного сближения народов. М., 1987. С. 85.
396 Вообще A.M. Горький считал необходимым наличие у будущих переводчиков широкого кругозора и
глубокой эрудиции, без которых, по его мнению, их работа обречена на неудачу. «Переводчик, – писал он, –
должен знать не только историю литературы, но также историю развития творческой личности автора, – только
тогда он воспроизведет более или менее точно дух каждой книги в формах русской речи» (Цит. по кн.: Федоров
А.В. Основы… С. 96).
180
– Что вы считаете хорошим переводом?
Я стал в тупик и ответил невнятно:
– Тот… который… наиболее художественный…
– А какой вы считаете наиболее художественным?
– Тот… который… верно передает поэтическое своеобразие подлинника.
– А что такое – верно передать? И что такое поэтическое своеобразие подлинника?
Здесь я окончательно смутился. Интуитивным литературным чутьем я мог и тогда
отличить хороший перевод от плохого, но дать теоретическое обоснование тех или иных
своих оценок – к этому я не был подготовлен. Тогда не существовало ни одной русской
книги, посвященной теории перевода. Пытаясь написать такую книгу, я чувствовал себя
одиночкой, бредущим по неведомой дороге.
Теперь это древняя история, и кажется почти невероятным, что, кроме отдельных –
порою проникновенных – высказываний, писатели предыдущей эпохи не оставили нам
никакой общей методики художественного перевода»397.
Разумеется, слова Чуковского нельзя понимать буквально, ибо как мы видели в
предыдущих главах, история русской переводческой мысли имела к началу XX столетия уже
достаточно богатую традицию. Но необходимость разработки новой концепции, отвечавшей
стоявшим перед издательством задачам, сомнения не вызывала. Первым шагом на пути к ее
разрешению стал выход в свет двумя изданиями (1919 и 1920 гг.) сборника «Принципы
художественного перевода», авторами которого были Ф.Б. Батюшков, К.И. Чуковский, Н.С.
Гумилев.
В статье профессора Федора Дмитриевича Батюшкова (1857–1920) «Задачи
художественных переводов» была предпринята попытка выявить основные тенденции,
существовавшие в истории перевода (вольность, буквальность, адекватность), увязав их
прежде всего с относительным уровнем развития языков и литератур, участвующих в
процессе межъязыковой передачи (т. е. исходных и переводящих, по ныне принятой
терминологии). При этом автор подчеркивает что «принцип настоящего художественного
перевода – один: стремление к адекватности», вместе с тем оговаривая, что понимание и
условия достижения последней зависят «не только от умения пользоваться средствами
родного языка, но и от общего характера этого языка, его гибкости и общих свойств
нации»398.
К адекватному переводу, по мнению Батюшкова, могут быть предъявлены следующие
требования:
«1) точная передача смысла;
2) наивозможно близкое восприятие стиля;
3) сохранение особенностей языка автора, но… без нарушения строя и элементарных
грамматических правил родного языка;
4) соблюдение внешней эмоциональности художественной речи»399.
Автором помещенной в сборнике статьи «Переводы стихотворные» был замечательный
русский поэт, переводчик английской и французской поэзии, а также вавилонского эпоса
«Гильгамеш» Николай Степанович Гумилев (1886–1921), уделивший особое внимание
вопросу о роли стихотворной формы при передаче поэтического текста. Отметив
субъективность доказательства, основанного на постулате, «что если бы переводимый поэт
писал по-русски, он писал бы именно так», и указав, что «поэт, достойный этого имени,
пользуется именно формой как единственным средством передачи содержания», Гумилев
397 Чуковский К.И. Высокое искусство. М. 1968. С. 6–7.
398 Принципы художественного перевода. Пб., 1920. С. 12.
399 Там же. С. 11–12.
181
подчеркнул, что в поэтическом переводе «обязательно соблюдать:
1) число строк;
2) метр и размер;
3) чередование рифм;
4) характер enjambement (стихотворного переноса. – Л.Н., Г.Х.);
5) характер рифм;
6) характер словаря;
7) тип сравнения;
8) особые приемы;
9) переходы тона»400.
Помимо перечисленных «девяти заповедей для переводчика», представляющих собой
своего рода «обязательный минимум», Гумилев намечает и более изощренные аспекты,
например, звуковое соответствие рифм оригинала и перевода, передача территориальных и
социальных особенностей речи персонажей и т. д. «…Переводчик поэта, – указывал автор
статьи, – должен быть сам поэтом, а кроме того, внимательным исследователем и
проникновенным критиком, который, выбирая наиболее характерное для каждого автора,
позволяет себе в случае необходимости жертвовать остальным. И он должен забыть свою
личность, думая только о личности автора. В идеале переводы не должны быть
подписными»401.
В разделе «Переводы прозаические», написанном Корнеем Ивановичем Чуковским
(Николаем Васильевичем Корнейчуковым) (1882–1969), заостряется внимание на творческом
характере переводческой деятельности: «Переводчик – это художник, мастер слова,
соучастник творческой работы того автора, которого он переводит. Он такой же служитель
искусства, как актер, ваятель или живописец. Текст подлинника служит ему материалом для
его сложного и часто вдохновенного творчества. Переводчик – раньше всего талант»402 .
Вместе с тем в статье оговаривается: «Одного таланта переводчику мало: он должен
теоретически установить для себя принципы своего искусства. Один “нутряной”,
малокультурный талант, не вооруженный тщательно воспитанным вкусом, может
привести… к самым пагубным, почти катастрофическим последствиям» 403 . Среди таких
теоретических проблем, разработка которых необходима для дальнейшего развития
переводческого искусства, Чуковский выделял следующие:
1) фонетика и ритмика;
2) стиль;
3) словарь;
4) синтаксис;
5) текстуальная точность;
6) фразеология и идиомы.
Если для умершего в 1920 г. Батюшкова и погибшего годом спустя Гумилева
упомянутый сборник стал своего рода «лебединой песней», то статья Чуковского,
многократно перерабатываясь, дополняясь, углубляясь и расширяясь, оказалась тем зерном,
из которого суждено было вырасти знаменитой книге «Высокое искусство» – пожалуй,
наиболее популярной среди широкого читателя работе, посвященной вопросам
художественного перевода.
400 Там же. С. 54, 59.
401 Там же. С. 59.
402 Там же. С. 24.
403 Там же. С. 26.
182
4. Художественный перевод в СССР (1930-1980-е годы)
Издательство «Всемирная литература» просуществовало лишь до 1927 г., и
грандиозный горьковский план – как и многие другие проекты этой эпохи – так и не был
доведен до конца: в свет вышло около 120 книг. Помимо него в период нэпа появилось
много мелких негосударственных издательств, также выпускавших переводную литературу.
Их ликвидация – вместе с фактическим полным запрещением в стране какой-либо
частнопредпринимательской деятельности – несомненно, объяснялась в первую очередь
соображениями политического и идеологического характера, знаменовала усиление
государственного и партийного контроля над печатной продукцией вообще и переводной – в
особенности, хотя нельзя не признать, что качество работы переводчиков зачастую
действительно вызывало справедливые нарекания – переводы выполнялись иногда
достаточно случайными людьми, плохо владевшими не только исходным, но порой и
русским языком. Если добавить к этому фактическое отсутствие квалифицированной
редактуры, то становится понятным наличие в них огромного количества ошибок и
ляпсусов, бывших излюбленной мишенью тогдашних критиков.
Особого упоминания заслуживает издательство «Academia». Созданное в 1922 г.
в качестве частного, оно затем было преобразовано в государственное, а в 1938 г. слилось с
основанным в 1930 г. Гослитиздатом, переименованным в 1963 г. в издательство
«Художественная литература».
Именно оно являлось в советские годы наиболее важным центром по выпуску
зарубежной литературы, где работали наиболее квалифицированные кадры переводчиков и
редакторов. Сюда следует добавить многочисленные книги, выпущенные издательством
«Прогресс», созданным в 1963 г. на базе Издательства литературы на иностранных языках (в
1983 г. из него было выделено издательство «Радуга», специализировавшееся на выпуске
художественной литературы), а также многочисленные республиканские и периферийные
издательства бывшего Союза404.
Разумеется, в различные периоды советской истории положение дел в этой области
существенным образом различалось. Идеологический пресс, нарастая с 30-х годов, достиг
своего апогея в послевоенные годы, сопоставимые в известной степени с «мрачным
семилетием» столетней давности. Круг переводимых писателей, прежде всего современных,
резко сузился и был ограничен рамками так называемой «прогрессивной» (т. е.
просоветской) литературы. Причем – после утверждения в середине 30-х годов в качестве
основополагающего и официального метода «социалистического реализма» – под
фактическим запретом оказались не только политически неприемлемые авторы, но и просто
представители «нереалистических» течений. Однако – и об этом тоже не следует забывать –
огромное
внимание
уделялось
изданию
в
лучших
традициях
«художественно-филологического» метода, т. е. с обстоятельными комментариями,
примечаниями и т. п., памятников мировой классики. Выходят в свет трагедии Шекспира,
поэмы Вергилия и Овидия, комедии Лопе де Вега, роман Сервантеса… Порой, правда, их
творчеству давалась соответствующая идеологическая интерпретация, приводившая к
достаточно парадоксальным ситуациям. Так, например, при фактическом запрете на
распространение религиозной литературы (включая Библию) перевод «Божественной
комедии» Данте, выполненный М.Л. Лозинским, был удостоен в 1946 г. Сталинской премии,
поскольку она, несмотря на свою пронизанность религиозным миросозерцанием,
официально признавалась «прогрессивным для своего времени» произведением, к тому же
высоко ценившимся классиками марксизма.
404 Отдельного упоминания заслуживает публиковавшаяся издательством «Наука» серия «Литературные
памятники», где переводной классике было посвящено немало томов.
183
Характеризуя переводческие кадры советской эпохи, нельзя не обратить внимания на
чрезвычайно показательный факт: в их числе (особенно в 30–50-е годы, а порой и позднее)
находилось много замечательных представителей русской литературы: Анна Ахматова,
Борис Пастернак, Николай Заболоцкий, Михаил Кузьмин и многие другие. Объяснялось это
в немалой степени и тем, что далеко не всегда они имели возможность заниматься
оригинальным творчеством и тем более – по известным причинам – публиковать свои
произведения. Но нередко созданные ими переводы становились ярким и заметным фактом в
культурной жизни страны. Достаточно вспомнить, каким событием стали переводы трагедий
Шекспира и «Фауста» Гёте, выполненные Б.Л. Пастернаком. А Роберт Бернс в переводах
С.Я. Маршака приобрел такую огромную популярность, какая редко выпадала в XX
столетии на долю иноязычного поэта. Начиная с 30-х годов интенсивно переводятся на
русский язык памятники литератур народов, входивших в состав Советского Союза.
Издавалась как классика («Витязь в тигровой шкуре» Шота Руставели, армянский эпос
«Давид Сасунский», собрание стихотворений Т. Шевченко и др.), так и произведения
современных писателей (чему способствовали разного рода декады и дни национальных
литератур, получившие достаточно широкое распространение). Данному вопросу было
уделено большое внимание на Первом Всесоюзном съезде советских писателей (1934 г.), где
А.М. Горьким была поставлена задача – «издавать на русском языке сборники текущей
прозы и поэзии национальных республик и областей в хороших русских переводах»405.
Разумеется, и здесь немалую роль играли соображения пропагандистского характера –
демонстрация «дружбы народов» и «расцвета национальных культур в условиях
победившего социализма», да и подбор авторов далеко не всегда определялся
литературно-эстетическими критериями, однако не приходится отрицать, что результаты
проделанной работы выглядели достаточно впечатляющим образом. И здесь в роли
переводчиков (особенно поэтических произведений) выступали зачастую виднейшие
представители русской советской литературы, хотя по понятным причинам выполнялись эти
переводы почти исключительно при помощи подстрочника (трактовавшегося, правда, как
своего рода «необходимое зло»).
С середины 50-х годов, после XX съезда КПСС, круг «разрешенных» зарубежных
авторов значительно расширился, что привело к интенсификации переводческой
деятельности.
В целом указанная тенденция была характерна и для последующих десятилетий
советской истории, хотя, разумеется, по отношению к тем или иным авторам наблюдались
«приливы» и «отливы», зависевшие в том числе и от политической конъюнктуры (так,
например, бывали случаи, когда зарубежный писатель, позволивший себе критику
отдельных аспектов внешней или внутренней политики СССР, надолго выпадал из
издательских планов). Продолжалось и ознакомление русскоязычной аудитории с
произведениями, написанными на языках народов Советского Союза, причем некоторые из
них вызывали широкий читательский интерес (достаточно назвать выходившие в 60-х и
начале 70-х годов стихотворения Расула Гамзатова в переводе – с подстрочника – Н.
Гребнева и Я. Козловского). Большое место занимали переводы в журналах «Иностранная
литература» и «Дружба народов», выходящих с 1955 г.
Своего рода «визитной карточкой» советского переводческого искусства стала
выпускавшаяся в 1967–1977 гг. издательством «Художественная литература» серия
«Библиотека всемирной литературы», удостоенная по своем завершении Государственной
премии СССР. С одной стороны, ее отличала широта охвата (200 томов, распадавшихся на
три серии от глубокой древности по XVIII век включительно, XIX столетие и литература XX
века), высокое качество переводов, квалифицированнейшая редакторская работа и солидный
научный аппарат (вступительные статьи и комментарии), в создании которого принимали
405 Цит. по кн.: Федоров А.В. Основы… С. 88.
184
участие лучшие специалисты страны. С другой стороны, бросалась в глаза известная
односторонность в отборе самих произведений, особенно наглядно проявлявшаяся в третьей
серии: литературный процесс XX в. представлен без таких во многом определивших его
характерные черты писателей, как Джойс, Пруст, Кафка, Набоков и целый ряд других
авторов.
Эпоха «перестройки» (1985–1991) знаменовалась резким пробуждением интереса к
ранее «недозволенным» отечественным и зарубежным произведениям, что, естественно,
способствовало их переводу и публикации. Вместе с тем в этот период, в связи с
ослаблением государственного контроля над печатной продукцией, стала наблюдаться и
экспансия далеко не лучших образцов развлекательной беллетристики, переводы которой к
тому же часто осуществлялись недостаточно квалифицированно. С указанными явлениями
приходится сталкиваться и в наши дни.
5. Проблема метода и формирование литературоведческой теории перевода
Как уже отмечалось, с самого начала работы основанного А.М. Горьким издательства
«Всемирная литература» возникла проблема разработки новых принципов передачи
иноязычных художественных текстов, которая сопровождалась критической переоценкой
наследия, оставленного предыдущей традицией. «Академики, профессора и писатели,
привлеченные Горьким, – вспоминал К.И. Чуковский, – рассмотрели самым пристальным
образом старые переводы… и пришли к очень печальному выводу, что за исключением
редкостных случаев старые переводы в своем большинстве никуда не годятся, что почти все
переводы нужно делать заново, на других – строго научных основаниях, исключающих
прежние методы беспринципной кустарщины»406.
Поскольку главным грехом предшественников многие считали произвол по отношению
к оригиналу (достаточно вспомнить версии Иринарха Введенского, часто фигурировавшие в
те годы как образцы недопустимой переводческой вольности), к 30-м годам получила
определенное распространение тенденция, заклейменная противниками как «проявление
академического формализма и буквализма». Суть ее состояла в стремлении передавать все
элементы формы подлинника, приводившем порой к копированию всех его языковых
особенностей. В наиболее законченном виде она была представлена в теоретических
положениях и переводческой практике Евгения Львовича Ланна (Лозмана) (1896–1958),
переводившего в основном английскую и американскую прозу, а также некоторых других
литераторов.
В первой половине 30-х годов была предпринята попытка теоретического осмысления
понятия адекватности. Ее автор, литературовед Александр Александрович Смирнов
(1883–1962) в статье «Перевод», опубликованной в «Литературной энциклопедии»,
предложил следующую формулировку:
«Адекватным мы должны признать такой перевод, в котором переданы все намерения
автора (как продуманные им, так и бессознательные) в смысле определенного
идейно-эмоционального художественного воздействия на читателя, с соблюдением по мере
возможности [путем точных эквивалентов или удовлетворительных субститутов
(подстановок)] всех применяемых автором ресурсов образности, колорита, ритма и т. п.;
последние должны рассматриваться, однако, не как самоцель, а как только средство для
достижения общего эффекта. Несомненно, что при этом приходится кое-чем жертвовать,
выбирая менее существенные элементы текста»407.
Вместе с тем «переводческий формализм» уже в рассматриваемый период столкнулся с
406 Чуковский К.И. Собр. соч.: В 6 т. Т. 3. С. 240.
407 Цит. по кн.: Федоров А.В. Основы… С. 126.
185
резкой критикой, продолжавшейся на протяжении нескольких десятилетий (в частности, она
широко представлена в книге К.И. Чуковского «Высокое искусство», которая не раз уже
упоминалась выше). Отмечалась и неудовлетворительность предложенного А.А. Смирновым
понятия адекватности: с одной стороны, предлагалось передавать даже не выраженные в
тексте («бессознательные») намерения автора и все использованные им языковые средства, а
с другой – говорится о необходимости жертвовать «менее существенными» элементами.
Выдающийся переводчик Михаил Леонидович Лозинский (1886–1955), всегда уделявший
передаче формальных особенностей подлинника исключительное внимание, выступая на
первом Всесоюзном совещании переводчиков в 1936 г., счел необходимым оговорить:
«Воспроизвести во всей полноте и со всей точностью все элементы формы и содержания
никакой перевод не может. И какая бы форма ни была нами избрана для перевода, точная
копия формы оригинала или нет, все равно мы почти никогда в нее не вольем то же
содержание, какое дано в оригинале»408.
В послевоенные десятилетия внимание к теоретическим проблемам художественного
перевода значительно усилилось. О них высказывались многие мастера художественного
слова и ведущие переводчики-практики (Н.А. Заболоцкий, Б.Л. Пастернак, С.Я. Маршак,
К.И. Чуковский и многие другие). В ряде вузов были созданы отделения, готовившие
специалистов в этой области. Издавались сборники «Мастерство перевода», «Тетради
переводчика», проводились специальные семинары и совещания, публиковались в больших
количествах статьи и рецензии и т. д. Тогда же, в 50-е годы, была предпринята попытка
сформулировать
основные
постулаты
литературоведческой
теории
перевода,
принадлежавшая одному из наиболее рьяных врагов «буквализма», переводчику английской
и американской литературы, литературоведу и критику Ивану Александровичу Кашкину
(1899–1963).
Утверждая, что «строить поэтику художественного перевода надо на основе и в
терминах литературной науки», что способствовало бы «построению теории
художественного перевода как дисциплины литературоведческой, какой она и может и
должна быть», И.А. Кашкин предложил различать перевод натуралистический (в частности
формалистический), импрессионистский и, наконец, реалистический. А поскольку, «наш
советский художественный перевод… – отрасль искусства социалистического реализма»409,
постольку именно «реалистический перевод» провозглашается им высшей формой передачи
иноязычного художественного текста, получая следующую интерпретацию:
«Реалистический метод перевода – это рабочий термин для того метода работы,
который… многие переводчики понимают и применяют на деле, но пока еще не
договорились, как его назвать. Определение «реалистический» уместно уже потому, что оно
реально сближает теорию литературного перевода с критериями реалистической литературы.
Конечно, надо сразу договориться о том, что речь идет не об историко-литературном
понятии, не о реалистическом стиле, а о методе передачи стиля, и дело, конечно, не в том,
чтобы, скажем, романтический стиль подлинника подгонять в переводе под реалистические
нормы, а в том, чтобы реалистическим методом верно передавать стиль переводимого
произведения. Цель в том, чтобы, пристально и конкретно изучая разные
историко-литературные стили, передавать их художественное разнообразие, исходя из
единого переводческого метода…
Верная передача идейно-смысловой системы и творческое воссоздание
художественного и национального своеобразия подлинника требуют именно такого
реалистического подхода. Советские переводчики именно из уважения к действительности
слова стараются сейчас не просто копировать условный словесный знак подлинника, не
408 Перевод – средство… С. 103.
409 Перевод – средство… С. 341, 333.
186
заниматься при этом беспредметной игрой в стертые штампы, привычные голословности,
словесные абстракции. Нет, они стараются воссоздать ту объективную реальность, которая
словами выражена и придает жизнь слову; они стараются воспроизвести не отдельные слова,
а именно реальность, которая содержится в тексте подлинника со всем его смысловым и
социальным богатством.
Переводчику, который в подлиннике сразу же наталкивается на чужой грамматический
строй, особенно важно прорваться сквозь этот заслон к непосредственной свежести
авторского восприятия действительности. Только тогда он сможет найти настолько же
сильное и свежее языковое перевыражение. А ведь как в оригинале, так и в переводе, слово
живет, только когда оно пережито. Советский переводчик старается увидеть за словами
подлинника явления, мысли, вещи, действия, состояния, пережить их и верно, целостно и
конкретно воспроизвести эту реальность авторского видения… Именно такой подход
поможет переводчику и читателю различить за словесным выражением отраженную в нем
конкретную действительность – ее подлинную социальную сущность, ее противоречия, ее
динамику»410.
Полемически заостренное выступление И.А. Кашкина вызвало ряд откликов.
Некоторые теоретики перевода (в основном литературоведы) безоговорочно приняли
предложенный термин и стали широко оперировать им в своих работах. Однако в его адрес
раздавалось и немало критических замечаний. Не говоря уже о возражениях со стороны
лингвистов, которых не могла не задеть явная недооценка этого аспекта межъязыковой
коммуникации (например, пассажи типа «Художественный перевод подчинен не столько
языковым, сколько литературным закономерностям. Значит, строить теорию или поэтику
художественного перевода надо на основе и в терминах литературной науки.
Лингвистическая теория перевода по необходимости ограничена рамками соотношения двух
анализируемых языков, тогда как литературоведческий подход к теории художественного
перевода позволяет выдвинуть те критерии, которые могут обобщить любые литературные
переводы с любого языка на любой язык, подчиняя их общим закономерностям»411) – тезис
о «прорыве к первоначальной свежести авторского восприятия» вызвал недоумение и у
некоторых литературоведов, отмечавших, что такая постановка вопроса по существу стирает
грань между переводом и оригинальным творчеством, фактически возвращая к весьма
далекой от реализма позиции «соперничества» с автором.
Попытку уточнить вопрос о соотношении между текстом подлинника, отраженной в
нем действительностью и оригиналом (со ссылками на ленинскую теорию отражения), не
отказываясь от самого кашкинского термина, предпринял грузинский ученый Гиви
Ражденович Гачечиладзе (1914–1979), воззрения которого также вызвали громкий резонанс
в переводческой литературе 60–70-х годов. «…И. Кашкин, – писал он, – исходит из общего
положения о том, что перевод должен реалистически и точно воссоздать действительность,
отраженную в подлиннике. Специфика же перевода, по нашему мнению, заключается в том,
что для переводчика непосредственным объектом отражения является сам подлинник, т. е.
его художественная действительность, а не непосредственно та конкретная
действительность, которая в свое время была отражена и опосредована оригиналом.
Искусство
переводчика
явно
обусловлено
существующей
художественной
действительностью подлинника, по-существу, отражает уже отраженное, в этой
художественной действительности подлинника, а не в живой действительности ищет он
характерное и типичное, главное и необходимое и т. д. для передачи в своем переводе»412.
410 Кашкин И.А. В борьбе за реалистический перевод // Вопросы художественного перевода. М., 1955. С.
125–127.
411 Перевод – средство… С. 341, 342.
412 Гачечиладзе Г.Р. Введение в теорию художественного перевода. Тбилиси, 1970. С. 166.
187
Поправка Г.Р. Гачечиладзе была положительно встречена многими исследователями, в
том числе и принадлежавшими к лингвистическому направлению (например, А.В.
Федоровым). Вместе с тем, однако, отмечалось, что конкретные черты и характерные
особенности, отличающие специфику «реалистического» перевода, остались в значительной
степени нераскрытыми, а само определение грешит некоторой декларативностью (по
существу, «реалистическим» стали называть любой перевод, представляющийся хорошим).
Кроме того, оставалась неясной связь между «реалистическим» переводом и реализмом как
определенным историко-литературным понятием: так, например, И.А. Кашкин приводил в
качестве примеров, удовлетворяющих «сегодняшним нашим требованиям к реалистическому
переводу», переводы стихотворений Гейне, выполненные символистом А.А. Блоком, а Г.Р.
Гачечиладзе утверждал, что немецкие романтики (чье оригинальное творчество было
зачастую далеко от реализма) «дали объективно реалистический перевод»413.
6. Создание лингвистической теории перевода как науки
В отличие от литературоведческих работ, по самой своей специфике ориентированных
исключительно на анализ вопросов передачи художественных произведений, авторы,
стоявшие на лингвистических позициях, стремились к созданию общей теории перевода,
охватывающей все типы текстов, с учетом специфики каждого из них, и установлению тех
закономерностей, которые проявляются в процессе межъязыковой коммуникации. В
значительной степени ее истоки восходят к разработке задач и приемов специального
перевода (научно-технического, газетно-информационного, военного и т. д.), начавшейся в
30-е годы. Вместе с тем важность лингвистического аспекта стала осознаваться и
некоторыми учеными, занимавшимися именно вопросами художественного перевода. Этот
своеобразный «синтез» наиболее ярко проявился в деятельности Андрея Венедиктовича
Федорова, с одной стороны, создавшего такие работы, как «Проблема стихотворного
перевода» (1927), «О художественном переводе» (1941) и др., а с другой – выпустившего
специальное пособие по переводу на русский язык научной и технической литературы.
Именно выход в свет его книги «Введение в теорию перевода» (М., 1953), написанной с
отчетливых лингвистических позиций, и стал своеобразной «точкой отсчета» для начала
упоминавшейся выше полемики между приверженцами двух различных подходов к теории
перевода. В дальнейшем названный труд, постоянно перерабатывавшийся и дополнявшийся
автором, был издан еще трижды – в 1958, 1968 и 1983 годах (два последних издания носили
заглавие «Основы общей теории перевода») 414.
В отличие от первоначального варианта, где лингвистические формулировки носили
порой категоричный характер, вызывавший возражения у «литературоведчески»
настроенных критиков, уже во втором издании (как и во всех последующих) автор счел
необходимым оговорить, что «лингвистический путь изучения, не являясь недостаточным
для постановки и решения всех проблем перевода (в частности, художественного),
безусловно, является необходимым в деле их исчерпывающего исследования»415.
Отсюда вытекают, согласно автору книги, и основные задачи теории перевода, как
особой научной дисциплины – «прослеживать закономерности соотношения между
413 Гачечиладзе Г.Р. Теория художественного перевода и подготовка молодых переводчиков // Взаимосвязи
и взаимообогащение литератур. Ереван, 1973. С. 121.
414 Для уточнения своей позиции А.В. Федоров снабдил второе и четвертое издание подзаголовком
«Лингвистические проблемы», а третье – «Лингвистический очерк».
415 Федоров А.В. Основы общей теории перевода. М., 1983. С. 17.
188
подлинником и переводом, обобщать в свете научных данных выводы из наблюдений за
отдельными частными случаями перевода и опосредованно способствовать переводческой
практике, которая могла бы черпать в ней доводы и доказательства в поисках нужных
средств выражения и в пользу определенного решения конкретных задач» 416 .
Соответственно, проблемы межъязыковой коммуникации рассматриваются А.В. Федоровым
в двух основных плоскостях. С одной стороны, анализируется вопрос об эквивалентной
передаче различных элементов отдельных уровней, образующих структуру языка (лексики,
фразеологии, грамматики), причем подчеркивается, что в ряде случаев она достигается лишь
при учете более широкого контекста, вследствие чего крайне важно «все время иметь в виду
систему языковых средств, а не разрозненные или случайно выделенные элементы, из
которых иные, будучи взяты совершенно порознь, оказываются даже и
непереводимыми» 417 . С другой стороны, подробно рассматриваются особенности,
связанные
с
жанровой
природой
и
спецификой
переводимого
материала
(газетно-информационные тексты, специальная научная литература, публицистика,
ораторская речь, художественные произведения и др.), поскольку «то, что, например, может
быть признано точным и правильным в переводе научного или делового текста… легко
может оказаться неуместным и неверным в переводе произведения художественной
литературы, где полноценность перевода часто достигается именно путем отступлений от
более дословной передачи, и наоборот»418.
В процитированном отрывке обращает на себя внимание термин «полноценность»,
введенный А.В. Федоровым в качестве ключевого понятия теории перевода и определяемый
следующим образом: «Полноценность перевода означает исчерпывающую передачу
смыслового содержания подлинника и полноценное функционально-стилистическое
соответствие ему» 419 . Достигается же последнее, по мысли ученого, благодаря передаче
специфического для переводного текста соотношения между содержанием и формой, причем
в зависимости от языковых условий, указанные особенности либо воспроизводятся, либо
передаются путем создания необходимых функциональных соответствий. При этом
«особенно существенной является передача того соотношения, в котором часть, отдельный
элемент или отрезок текста находится к тексту»420.
Несмотря на то что поначалу даже часть лингвистов отнеслась к задаче создания
теории перевода несколько скептически (например, такой выдающийся языковед, как А.А.
Реформатский, в начале 50-х годов высказался в том духе, что, хотя лингвистика полезна для
изучения любого вида перевода, самостоятельную науку о последнем создать вряд ли
удастся ввиду его сложности и многосторонности), в шестидесятых-восьмидесятых годах
вышел ряд трудов и учебных пособий, посвященных лингвистическому анализу проблем
межъязыковой коммуникации (работы Л.С. Бархударова, В.Н. Комиссарова, Р.К.
Миньяр-Белоручева, Я.И. Рецкера, А.Д. Швейцера и др.). В них ставились и освещались
416 Там же. С. 15.
417 Там же. С. 198.
418 Там же. С. 199
419 Там же. С. 127. Отметим, что один из крупнейших отечественных востоковедов академик Н.И. Конрад, в
целом весьма благожелательно откликнувшийся на труд Федорова, справедливо заметил: «В этой формуле,
может
быть,
не
совсем
удачно
сказано:
“полноценный
перевод
означает
полноценное
функционально-стилистическое”. Может быть, во втором случае вместо “полноценное” лучше сказать
“адекватное”. Но это мелочь, по содержанию же эта формула совершенно ясна и безупречна» (Конрад Н.И.
«Система языкового выражения» и теория перевода // Мастерство перевода. Сб. 9. М., 1973. С. 466).
420 Там же. С. 123.
189
такие кардинальные вопросы, как сущность и виды перевода, его единицы, модели, уровни
эквивалентности и т. д. Вместе с тем многие авторы отмечали, что для теории
художественного перевода представляется необходимым сочетание обоих подходов. Так,
видный представитель отечественной филологической науки, один из крупнейших
специалистов по истории русского литературного языка Б.А. Ларин еще в начале 60-х годов
утверждал: «Как филология или стилистика, так и теория перевода немыслима без
органического соединения лингвистических и литературоведческих методов. Всякий перевод
должен начинаться с филологического анализа текста, сделанного во всеоружии
лингвистической подготовки, и завершаться литературным творчеством» (оговаривая,
впрочем, что «есть и раздельные задачи для литературоведов и лингвистов в просторном
плане теории перевода») 421 . К аналогичному выводу пришел в конечном счете и А.В.
Федоров: «Что касается теории перевода художественной литературы, то ее развитие…
ознаменовалось горячими спорами о характере ее задач и методов – лингвистическом или
литературоведческом. Между ними, по существу, могло и не быть ничего
антагонистического: ведь дифференциация естественна в любой науке, так как порождается
стремлением к исследованию единого объекта не только в его комплексе, но и в разных
аспектах, и в разных его деталях. Но споры возникли – и притом довольно горячие – о том,
кому заниматься теорией перевода как искусства, как художественного творчества:
литературоведам или лингвистам. Такая постановка вопроса оказалась, естественно,
неплодотворной: ее альтернативность носила, конечно, необоснованный характер; полемику
же питали неточности и крайности ряда формулировок со стороны ее участников. Эта
полемика, длившаяся ряд лет, постепенно изжила себя; если во многом она была
неплодотворна, то кое в чем оказалась и полезной, так как привела к уточнению взглядов и
даже к синтезу мнений, заключающемуся в признании необходимости, но также и
недостаточности только лингвистического подхода к проблеме, в признании преимуществ
комплексного – т. е. одновременно и лингвистического и литературоведческого ее изучения,
а также возможности и целесообразности исследования ее только по одному из этих русел –
в зависимости от характера материала и решаемой задачи. Взаимопонимание было таким
образом достигнуто»422.
Вместо заключения
1. Некоторые теории и модели перевода XX века
Теория закономерных соответствий
Теория закономерных соответствий Я.И. Рецкера является одной из первых теорий
перевода, созданных в результате изучения текстов в переводе (текста оригинала и текста
перевода). Эта теория учитывает то обстоятельство, что некоторые приемы
логико-семантического порядка в процессе перевода повторяются. Так, для перевода
отдельных слов и словосочетаний необходимо найти существующие в другом языке
постоянные эквиваленты. Постоянные эквиваленты имеются во всех языках, например, для
имен собственных, терминов, числительных. Для перевода некоторых других слов и
словосочетаний можно найти только вариантные контекстуальные соответствия, т. е.
421 Ларин Б.А. Наши задачи // Теория и критика перевода. Л., 1962. С. 3.
422 Федоров А.В. Искусство перевода. С. 167.
190
временные эквиваленты, годные для данного контекста, для данного употребления слова или
словосочетания в речи. И, наконец, для перевода еще одной группы слов или словосочетаний
приходится прибегать к приемам логического мышления и связанным с ними лексическими
трансформациями.
Таким образом, по мнению Я.И. Рецкера, между единицами текстов оригинала и
перевода имеются «…три категории соответствий:
1) эквиваленты, установившиеся в силу тождества обозначаемого, а также
отложившиеся в традиции языковых контактов;
2) вариантные и контекстуальные соответствия и
3) все виды переводческих трансформаций».
Теория Я.И. Рецкера объясняет основные приемы работы переводчика. Она
стимулирует изучение эквивалентов, объема значений слов и словосочетаний; она
показывает значение контекста и подсказывает наиболее перспективные лексические
трансформации, к которым может прибегнуть переводчик для поиска соответствий к
единицам исходного текста. В этом большая ценность теории Я.И. Рецкера. Но теория Я.И.
Рецкера не объясняет всего процесса перевода, поскольку ее автор ограничивается
изучением части объекта науки о переводе – изучением единиц текстов оригинала и
перевода. Теория закономерных соответствий входит составной частью в общую теорию
перевода. Она представляется весьма полезной для сопоставительного изучения языков.
Информационная теория перевода
Информационный аспект межъязыковой коммуникации составил предмет
информационной
теории
перевода,
предложенной
и
разработанной
Р.К.
Миньяром-Белоручевым. В соответствии с информационной теорией перевода Р.К.
Миньяра-Белоручева переход от ИЯ к ПЯ осуществляется на информационном уровне.
Целью перевода является передача сообщения, т. е. информации, предназначенной для
передачи, или инварианта информации, иными словами, передача всех значимых для
данного вида коммуникации компонентов информации. Структура сообщения вариабельна и
слагается из различных видов информации. Исходный текст является носителем
семантической информации и информации о структуре, а не объектом трансформаций.
Поэтому в процессе перевода происходит не межъязыковая трансформация, а поиск и
передача информации. В тексте перевода сохраняется лишь часть коммуникативного задания
оригинала, поскольку в коммуникации с использованием двух языков, как и в любой другой
коммуникации, неизбежны как закономерности, так и нежелательные потери.
Информационная модель перевода основана также на учете информационного запаса
пяти степеней получателя и выявляемой в оригинале информации различной
коммуникативной ценности: уникальной, или ключевой, дополнительной, уточняющей,
повторной и нулевой. Для информационной теории характерна четкая дифференциация
понятия «информация» (процесс передачи определенного знания), «сообщение» (содержание
передаваемого знания), «текст» (любое знаковое образование, несущее сообщение). Один
текст может нести одно, несколько сообщений или часть сообщения; одно сообщение может
передаваться с помощью одного, нескольких текстов или части текста; разные тексты могут
нести одно и то же сообщение.
Исходный текст в информационной теории перевода рассматривается, в отличие от
лингвистической теории перевода, не как объект трансформации, а как носитель разных
видов информации. Тогда и сам процесс перевода трактуется уже соответственно не как
межъязыковая трансформация, а как поиск и передача информации. Р.К. Миньяр-Белоручев
выделяет следующие виды информации: фоновая информация, содержащая шум,
семантическая и ситуативная информации, в сочетании которых заключен смысл
высказывания, и информация о структуре речевого произведения, способная произвести на
коммуниканта дополнительное эстетическое воздействие.
191
Это, однако, отнюдь не означает, что переводчик передает весь информационный
комплекс исходного текста. В переводе, по Р.К. Миньяру-Белоручеву, должна сохраняться не
вся информация, а та, которая предназначена для передачи, т. е. то, что источник хочет
выразить официальному адресату. Эту информацию, предназначенную для передачи, ученый
называет инвариантом перевода. Наиболее важным и плодотворным положением
информационной теории перевода представляется вывод о том, что переход от одного языка
к другому в переводе осуществляется на информационном уровне. К сожалению, приходится
констатировать, что данный вывод еще не ассимилирован в должной мере современной
теорией перевода, равно как и методикой обучения переводу.
Ситуативная теория перевода
Эта теория несколько выходит за рамки межъязыковых преобразований и предполагает
обращение к действительности. Ситуативная теория перевода исходит из того, что любой
денотат (предмет, признак, действие, т. е. элемент окружающей действительности), любая
ситуация могут быть описаны по-разному. Причем в каждом языке есть свои устоявшиеся
способы их описания. И эти способы надо находить не путем преобразования отдельных
единиц текста, а через описываемый денотат, через описываемую ситуацию. Ситуативная
модель предполагает определение денотата или ситуации через исходный текст и создание
на их основе текста перевода. Таким образом, ситуативная теория перевода отталкивается от
смысла высказывания как объективной данности, отождествляя смысл с ситуацией. В рамках
этой теории переводчик действует как высококвалифицированный лингвист, владеющий
теорией и практикой двух языков. Ситуативная теория перевода особенно активно
разрабатывается отечественным ученым В.Г. Гаком. Ситуативная теория перевода, несмотря
на все ее достоинства, не учитывает компонентов процесса перевода как объекта науки о
переводе. См. также денотативная теория перевода.
Теория уровней эквивалентности
Теория предполагает выделение в содержании текста ряда последовательных уровней,
отличающихся по характеру информации; отношения эквивалентности устанавливаются
между аналогичными уровнями содержания текстов ИЯ и ПЯ. Попытку объединить теорию
закономерных соответствий, семантико-семиотическую модель и ситуативную модель в
рамках единой, целостной системы научных представлений о переводе предпринял В.Н.
Комиссаров, разработавший получившую широкое признание в нашей стране и за рубежом
теорию уровней эквивалентности. В основе теории уровней эквивалентности лежит, по
концепции Л.С. Бархударова, представление о том, что степень реальной смысловой
близости между оригиналом и переводом является величиной переменной. В.Н. Комиссаров
выделяет следующие типы эквивалентных отношений между текстами оригинала и
перевода:
1) эквивалентность на уровне цели коммуникации, характеризующаяся наименьшей
общностью содержания оригинала и перевода;
2) эквивалентность на уровне описания ситуации, характеризующаяся несколько
большей общностью содержания разноязычных текстов, так как в обоих текстах говорится
об одном и том же;
3) эквивалентность на уровне способа описания ситуации, при которой кроме общности
цели коммуникации и общности ситуации сохраняются и понятия, с помощью которых была
описана ситуация в исходном тексте;
4) эквивалентность на уровне структурной организации высказывания, при которой к
описанным выше общим компонентам добавляется инвариантность синтаксических структур
оригинала и перевода;
5) эквивалентность на уровне семантики словесных знаков – наименьшая степень
192
смысловой общности, которая вообще не может существовать между оригиналом и
переводом.
Таким образом, В.Н. Комиссаров разработал универсальную типологию семантических
состояний, в которых может пребывать исходный текст относительно переводного. Для
каждого из этих состояний постулируется свой набор лексико-семантических
трансформаций. Можно, по-видимому, констатировать, что в переводческой компетенции
В.Н. Комиссарова в наиболее полной мере реализован и использован когнитивный
потенциал собственно лингвистического подхода к переводу как процессу межъязыковых
преобразований.
Теория военного перевода
Наиболее полно теория военного перевода представлена в трудах Г.М. Стрелковского.
Здесь она представляет собой своего рода конкретно-жанровую манифестацию
функционально-прагматической концепции перевода. Автор вводит основные понятия
теории военного перевода (информация и сообщение, перевод и транслят, инвариант
сообщения и инвариант перевода, смысл высказывания, коммуникативное задание и пр.),
предлагает функционально-сематическую модель деятельности военного переводчика, дает
детальную классификацию жанров военных текстов, описывает виды деятельности военного
переводчика, раскрывает проблемы перевода военной терминологии, расшифровки военных
сокращений и работы со словарями и справочниками. Г.М. Стрелковский разграничивает
факторы, определяющие выбор варианта перевода, и причины переводческих
преобразований. К первым он относит объективные соотношения между системами ИЯ и
ПЯ, смысл передаваемого сообщения с учетом компонентов коммуникативного задания,
учет апперцептирующих возможностей получателя сообщения (индивидуальных тезаурусов,
мировосприятий, социальных факторов), в художественном переводе – способность
переводчика к художественному и эстетическому восприятию текста, психологические
особенности переводчика. Причинами переводческих преобразований, по мнению Г.М.
Стрелковского, являются несовпадение объема понятий, или расхождение систем понятий, у
разных народов, необходимость соблюдения норм ПЯ, невозможность словосочетаемости в
ПЯ по образцу ИЯ, необходимость соблюдения стилистических норм ПЯ, установившаяся
языковая традиция или принятое употребление слов (узус).
Теория машинного перевода
В связи с возникновением в середине XX в. специфического объекта переводоведения –
перевода с использованием ЭВМ, так называемого машинного (автоматического,
автоматизированного) перевода – появляется и потребность в особой теории, изучающей
проблематику машинного перевода, а именно теории машинного перевода, которая нашла
свое отражение и воплощение, с одной стороны, в многочисленных описательных трудах
«создателей» так называемых «бумажных» алгоритмов машинного перевода – Н.Д.
Андреева, И. Бар-Хиллеле, И.А. Мельчука, И.И. Ревзина, В.Ю. Розенцвейга и многих других,
и с другой, существенной стороны – в прагматических промышленных моделях (системах),
описанных и предъявленных в трудах Всесоюзного центра переводов под руководством и
непосредственным авторским участием Ю.Н. Марчука, Всесоюзной группы «Статистика
речи» под руководством и авторским участием Р.Г. Пиотровского, группы Ю.А. Моторина, в
монографических работах К.Б. Бектаева, А.Н. Беляевой, И.К. Бельской, А.В. Зубова, Г.Э.
Мирама, Л.Л. Нелюбина, В.И. Перебейнос, В.А. Чижаковского, Е.А. Шингаревой и др.
Коммуникативно-функциональная теория перевода
Центральной проблемой коммуникативно-функциональной теории перевода З.Д.
193
Львовской оказывается разграничение и соотношение понятий языкового значения и
речевого смысла. Суть деятельности переводчика определяется его ключевым положением в
цепочке многократного перекодирования информации, составляющей основу процесса
двуязычной коммуникации: смысл → значение → смысл → значение → смысл. В процессе
перевода необходим учет объективных и субъективных факторов, формирующих
конкретную речевую ситуацию речевого общения. Форманты речевой ситуации
неоднозначны и с точки зрения информационного содержания, и с точки зрения
выполняемой функции в процессе коммуникации. Взаимодействие мотива и цели автора
высказывания определяет коммуникативное задание автора. Мотив и цель, в свою очередь,
являются результатом взаимодействия всех формантов речевой ситуации: личности автора
текста, предмета речи, места и времени общения, личности партнера по коммуникации.
Однако, возникнув под влиянием факторов, формирующих речевую ситуацию,
коммуникативное задание, будучи «материальным» в высказывании, само становится
формантом речевой ситуации, предопределяя ее дальнейшее развитие. Компоненты
смысловой структуры текста – его прагматическая и семантическая структуры –
определяются речевой ситуацией, так как в конечном счете именно она мотивирует речевой
поступок.
По мнению З.Д. Львовской, основные причины переводческих трансформаций носят
лингвистический и экстралингвистический характер. Лингвистические причины
преобразований при переводе связаны с различиями систем, норм и узусов ИЯ и ПЯ.
Экстралингвистические причины отражают дифференциал в значениях и опыте у автора
оригинала и адресата перевода. Факторам, способным обусловить необходимость в
формальных переводческих преобразованиях, противостоят факторы, влияющие на
переводческий выбор вообще, так как в последнем случае доминантой являются не
формальные факторы, а содержательные, вернее, взаимодействие смысловых и формальных
факторов. В качестве основного оперативного принципа процесса перевода и соответственно
главного критерия адекватности перевода оригиналу З.Д. Львовская рассматривает принцип
коммуникативно-функциональной равнозначности текстов на ИЯ и ПЯ.
Психолингвистическая теория перевода
Во многом благодаря трудам ученых Военного университета в отечественном
переводоведении активно формируется особое направление в рамках коммуникативного
подхода – психолингвистическая теория перевода, избравшая своим предметом
исследование психологического (психолингвистического) аспекта перевода как
межъязыковой коммуникации. Приоритет в разработке методологических и теоретических
основ этого направления в науке о переводе принадлежит А.Ф. Ширяеву, обосновавшему
деятельностное представление перевода, т. е. трактовку его как определенного,
специализированного вида речевой деятельности со своей целемотивационной стороной,
предметом, средствами, способами осуществления, продуктом и структурой.
Цель перевода, по А.Ф. Ширяеву, заключается в создании продукта в виде реально
высказанного или записанного высказывания или группы высказываний на определенном
языке. Социальным заказом переводчику задаются основные параметры производимого
продукта. Объектом деятельности является опредмеченный в средствах исходного языка
продукт речевой деятельности одного из разноязычных коммуникантов.
Средства переводческой деятельности включают в себя средства не одного
какого-нибудь языка, как в большинстве видов речевой деятельности, а двух языков. В
переводе отбор средств обусловливается прежде всего не мотивами и целями субъекта, а
объектом деятельности – исходным текстом, поэтому детерминация выбора языковых
средств для опредмечивания продукта деятельности носит в переводе более жесткий
характер, чем во многих видах речевой деятельности.
Способы осуществления переводческой деятельности подразделяются на три группы.
194
Первая группа – это такие глобальные способы распредмечивания продуктов речевой
деятельности, как слушание и говорение. Вторая группа охватывает процесс решения
переводческих задач – использование эквивалентов, установление вариантных и
контекстуальных соответствий. Третья группа объединяет глобальные способы
опредмечивания продуктов переводческой деятельности – говорение и письмо.
Структурно
переводческая
деятельность
состоит
из
последовательности
взаимосвязанных и взаимообусловленных переводческих действий. Минимальная единица
деятельностного процесса, которая является как бы микродеятельностью, несет в себе все
основные черты деятельности в целом. Как переводческая деятельность в целом, так и
каждое входящее в нее переводческое действие имеет трехфазовую структуру, свойственную
всякому интеллектуальному акту: фазу ориентирования в условиях деятельности и
выработки плана деятельности или действия, фазу реализации выработанного плана и фазу
сопоставления результата с намеченной целью. Продуктом переводческой деятельности
является текст на переводящем языке, произведенный переводчиком. В продукте
переводческой деятельности одновременно опредмечиваются и деятельность адресата, и
деятельность переводчика.
Трансформационная теория перевода
Эта теория основывается на изучении процесса перевода как преобразования единиц
структур ИЯ в единицах структуры ПЯ. Ее разрабатывали И.И. Ревзин и В.Ю. Розенцвейг в
нашей стране и Ю. Найда – за рубежом. В основе этой теории лежат идеи порождающей
грамматики американского ученого Н. Хомского, который считает, что все существующие
грамматически правильные высказывания порождаются ограниченным числом простейших
ядерных структур (предложений). Таким образом, эта теория исходит из того положения,
что существует язык-посредник и/или так называемые ядерные структуры, в которые
трансформируется (преобразовывается) воспринимаемый текст.
Для передачи этого текста на ПЯ его необходимо снова трансформировать, т. е.
развернуть в речь по законам этого языка. Трансформационная теория перевода достаточно
убедительно объясняет ту часть процесса перевода, которую называют межъязыковым
преобразованием.
Недостаток трансформационной теории перевода заключается в том, что она не имеет
экспериментальной основы, т. е. оторвана от объекта науки о переводе. Нетрудно заметить,
что трансформационная теория перевода исходит из признания субъективного смыслового
кода, описанного в трудах наших ведущих психологов и прежде всего Н.И. Жинкина, хотя и
сводит этот код к лингвистическим ядерным структурам. Другими словами, в
трансформационной теории перевода наметился отход с чисто лингвистических позиций в
сторону литературоведческих, что превращает переводчика в литератора и признает за ним
творческое начало.
Семантико-семиотическая модель перевода
Теория представляет собой дальнейшее развитие подхода Я.И. Рецкера, построившего
всеобъемлющую типологию взаимокорреляций знаков и структур исходного и переводящего
языков, в трудах Л.С. Бархударова, разрабатывавшего семантико-семиотическую модель
перевода. В соответствии с данной моделью в общем содержании текста выделяются
отдельные его компоненты – денотативный, сигнификативный, внутрилингвистический и
прагматический. Ученый впервые показал, что при переходе от исходного текста к
переводному сохраняется не все содержание оригинала, а лишь те или иные его компоненты.
В качестве очередной исследовательской проблемы, ждущей своего разрешения, Л.С.
Бархударов выдвинул проблему порядка очередности передачи названных выше
содержательных компонентов исходного текста.
195
Функционально-прагматическая (динамическая) модель перевода
А.Д. Швейцер по праву может быть назван одним из основоположников
коммуникативного
подхода
к
переводу
вообще
и
исследований
его
функционально-психологических аспектов в частности. А.Д. Швейцеру принадлежит идея о
функциональной доминанте текста как инварианте перевода, им же разработана одна из
первых в истории перевода функционально-прагматическая модель перевода, названная им
«динамической». А.Д. Швейцер дает описание процесса принятий переводчиком решений на
основе той или иной конфигурации языковых и внеязыковых детерминантов перевода.
По мнению ученого, процесс принятия переводчиком решения складывается из двух
основных этапов: 1) из выработки стратегии перевода и 2) из определения конкретного
языкового воплощения этой стратегии (сюда относятся различные конкретные приемы –
«переводческие трансформации», составляющие технологию перевода).
Особый интерес для общей теории перевода в концепции А.Д. Швейцера представляет
описание именно первого этапа перевода, который является своего рода прагматической
надстройкой над тем, что уже достаточно подробно изучено лингвистической теорией
перевода (т. е. в рамках собственно лингвистического подхода к переводу). Наличие этого
этапа, до последнего времени остававшегося вне объекта теории перевода, делает
осмысленной и целенаправленной операционную структуру деятельности переводчика. Так,
например, при выработке стратегии перевода предпочтение может быть отдано текстуально
точному переводу, приближающемуся к буквальному, или, напротив, переводу, смело
отходящему от формальной структуры оригинала, приближающемуся к вольному.
В выработку стратегии перевода, по А.Д. Швейцеру, входит так же принятие решения
относительно тех аспектов оригинала, которые должны быть отражены в переводе в первую
очередь, т. е. принятие переводчиком шкалы приоритетов перевода. Наконец, решение о
стратегии перевода включает еще один выбор: скрупулезная передача экзотических деталей
местного колорита и колорита эпохи либо отказ от этого в пользу глубинного проникновения
в историческую специфику текста.
В семиотической концепции перевода А.Д. Швейцера три измерения семиозиса
(синтактика, семантика, прагматика) образуют семиотическую типологию уровней
эквивалентности, основанную на примате прагматического уровня по отношению
семантическому (компонентному и референциальному). Прагматические факторы,
влияющие на процесс перевода, сводятся к следующим: коммуникативная интенция
отправителя, установка на получателя, коммуникативная установка переводчика.
Переводимость трактуется А.Д. Швейцером не как абсолютное, а как относительное
понятие. Инвариантным в процессе перевода остается формируемый контекстом и ситуацией
общения смысл. Именно речевой контекст и ситуация общения дают возможность
нейтрализовать различия между нетождественными значениями, или, иными словами,
использовать разные значения для передачи одного и того же смысла. Будучи одним из
сложнейших видов речевой коммуникации, перевод, в концепции А.Д. Швейцера,
детерминирован множеством языковых факторов, которые образуют ряд взаимосвязанных
фильтров, определяющих стратегию перевода. К этим факторам относятся система и норма
двух языков, две культуры, две коммуникативные ситуации – первичная и вторичная,
предметная ситуация, функциональная характеристика исходного текста, норма перевода.
Центральное место здесь принадлежит тексту, который является точкой приложения сил,
исходящих от детерминантов перевода, и в то же время сам детерминирует первичную и
вторичную коммуникативные ситуации.
Герменевтическая модель перевода
В герменевтической модели А.Н. Крюкова перевод подчиняется закону понимания:
196
перевод начинается с понимания и завершается им. Переводчик осуществляет повторное
понимание того, что им уже понято, в расчете на иноязычного получателя текста перевода.
Процесс вторичного понимания есть упрежденный синтез интенционального смысла,
который осуществляется в направлении от интенции к объективному языковому значению с
учетом новых ролевых и социально-психологических установок, управляющих
конкретно-языковой реализацией высказывания. Герменевтическая модель перевода связана
с интерпретативной трактовкой сущности процесса перевода, понимаемого как процесс
вторичного порождения текста.
Трансформационная модель перевода
Используя учение о ядерных структурах Н. Хомского, американский ученый Ю. Найда
строит так называемую трансформационную модель перевода, составными частями которой
являются: анализ (восприятие и осмысление высказывания на языке оригинала), обратная
трансформация (превращение этого высказывания в ядерную структуру исходного языка),
перенос (поиск иноязычного соответствия исходной ядерной структуре) и
реструктурирование (трансформация ядерной структуры языка перевода в развернутое
высказывание). При этом он исходит из того положения, что ядерные структуры в разных
языках в отличие от поверхностных всегда эквивалентны. Фактически Ю. Найда переносит в
теорию «ручного» перевода теоретико-прагматические изыскания в области машинного
перевода, основанные на теории порождающей трансформационной грамматики.
Механизм социальной регуляции переводческой деятельности
Этот механизм используется в исследовании социального аспекта коммуникативного
подхода к переводу. Впервые в истории теории перевода проблемы социологии перевода
были рассмотрены В.В. Андрияновым, избравшим предметом своего исследования механизм
социальной регуляции переводческой деятельности, смоделированной в некоторых понятиях
теории социальных ролей в марксистской интерпретации. Перевод, взятый в его
социологическом аспекте, представлен в работе В.В. Андриянова как процесс установления
и поддержания целенаправленного контакта между личностями в структуре межъязыкового
общения. Адекватность перевода понимается им как степень соответствия избранных
переводчиком вербальных и невербальных средств социальным условием общения, в
результате чего у иноязычного коммуниканта вызывается реакция, соответствующая
коммуникативной установке отправителя. В.В. Андриянову удалось выявить и
сформулировать ряд социальных правил вербального и невербального поведения
переводчика, которые легли в основу подготовки переводчиков-референтов в Военном
университете.
2. Машинный перевод в ретроспективе и перспективе
Идея машинного перевода (МП), или перевода с помощью каких-либо технических
средств, возникла давно. Еще задолго до появления собственно самого МП (и перевода с
помощью машины – ПСМ) машина для перевода с одного языка на другой мыслилась чем-то
вроде механического или механизированного словаря. Встретил переводчик незнакомое
слово или словосочетание, нажал кнопку и получил эквивалент (или всю статью) на другом
языке. Но такая машина была бы неэкономична для людей, которые не знают языка как
переводчики.
Первые механизированные словари были созданы А. Вахнером в 1924 г. в Эстонии,
П.П. Смирновым-Троянским в 1933 г. в СССР, Г. Арцруни в 1933 г. во Франции. И если
родиной МП можно считать Эстонию, то пионером машинного перевода всемирно признан
советский изобретатель, преподаватель истории науки и техники П.П. Смирнов-Троянский.
197
В 1933 г. он сделал заявку на свое изобретение – «машину для автоматического производства
нуждающихся только в литературной обработке готовых печатных переводов с одного языка
одновременно на ряд других языков». Однако ему выдали авторское свидетельство за
№ 40995 на «машину для подбора и печати слов при переводе с одного языка на другой»,
т. е. на первый в истории техники механизированный словарь. Это было механическое и с
точки зрения нашей «электронной эры» очень медленно действующее устройство, которое
не получило распространения.
Вместе с тем в автоматическом словаре Троянского уже была попытка решить
некоторые лингвистические проблемы, хотя изобретатель исходил из того, что порядок слов
во всех языках одинаков, и предлагал переводить слово за словом с впечатыванием форм
слов и последующей обработкой текста корректором.
В словарном поле машины Троянского помещалось 80 тыс. корневых слов. Это много,
если принять во внимание, что Лев Толстой употреблял 12 тыс. корневых слов. Всего в
русском языке 180 тыс. корневых слов, а в английском – 200 тысяч.
Какова же судьба этой машины?
Историю изобретения П.П. Троянского описывает проф. Л.И. Жирков: «В 1939 году
изобретатель-техник П.П. Смирнов-Троянский явился в учреждение АН СССР и сообщил о
том, что он разработал способ машинного перевода с одного языка на другой: изобретатель
просил консультировать это его изобретение с лингвистической стороны. Надо сказать, что в
то время изобретение П.П. Смирнова-Троянского было встречено языковедами с глубоким
скептицизмом; оно считалось неосуществимым и совершенно ненужным. Возможность
машинного перевода допускали лишь немногие. В ходе последовательных консультаций
выяснилось, что… разработанный им способ машинного перевода… создавал возможность
перевода, допустим, русского текста в Москве и выдачи его в переводе на французский язык,
допустим, в Париже… Дело тянулось довольно долго и кончилось тем, что 31 июня 1944
года в Институте автоматики и телемеханики АН СССР состоялось совещание с участием
специалистов в области механики и электротехники и лингвистов. Надо сказать, что
специалисты по механике и технике выступали на совещании больше с доказательствами
«невозможности» машинного перевода и, вторгаясь в область чуждой им лингвистики,
говорили о синонимах, о тонкости их смысловых оттенков, словом, говорили о том, что не
имело отношения к их специальности. В результате опытная модель переводной машины (со
словарем на 1000 слов) так и не была построена. Вскоре сам изобретатель П.П.
Смирнов-Троянский, насколько мне известно, из Москвы уехал: а ныне, по полученным
мной сведениям, П.П. Смирнов-Троянский уже скончался в 1956 году».
Машина Троянского была отвергнута. Но все дело в том, что эта машина уже не
отвечала уровню развития научно-технической мысли. Она была механической, в то время
как приближался и уже вступал в права век электронной техники. И действительно, самые
благие идеи могут казаться неуместными и даже смешными, если нет средств для их
осуществления. Но когда средства появляются, эти идеи начинают свою вторую жизнь.
Мощным импульсом для развития МП явилось создание и широкое применение ЭВМ,
назначение которых состоит в переработке поступающей информации по определенным
правилам или алгоритмам.
Эра электронной вычислительной техники началась с электрореле и радиоламп. Первое
вычислительное устройство на электрореле было создано в Германии в 1941 г. инженером К.
Цузе – машина Цузе. В 1944 г. Г. Эйкен построил в США первую вычислительную машину с
программным управлением Марк-1. Она была электромеханической и имела штепсельное
управление (перфокарт еще не было). Машины К. Цузе и Г. Эйкен работали в десятичной
системе.
В 1945 г. в США Дж. Мочли создал первую ЭВМ «ЭНИАК», которая работала в
двоичной системе. В 1946 г. известный американский математик Дж. Нейман сформулировал
все основные принципы работы современных ЭВМ, суть которых заключается в том, что в
память машины можно записывать не только числа, но и саму программу.
198
В 1946 г. американский ученый У. Уивер, соавтор книги К. Шеннона «Математическая
теория связи», высказал мысль о возможности машинного перевода. В 1947 г. с этой
проблемой он обратился к специалисту по ЭВМ и полиглоту Н. Винеру, который в то время
уже работал над своей знаменитой книгой «Кибернетика, или управление и связь в животном
и машине». Однако Н. Винер не поддержал идею У. Уивера, ибо сомневался, что в «память
машины можно ввести какой-нибудь полный словарь», не говоря уже о точном переводе
слов во всех их значениях, и поэтому считал «механизацию языка» и «механический способ
перевода» преждевременными.
В 1948 г. У. Уивер узнал у проф. Дж. Бернала в Бирберийском колледже Лондонского
университета о работе Э. Бута по созданию машинного словаря. В машинном словаре Э.
Бута были записаны основы слов и прорабатывался принцип грамматического анализа. В
том же году У. Уивер опубликовал свой меморандум «Перевод», в котором изложил свою
концепцию о возможности перевода с одного языка на другой с помощью ЭВМ. Проблему
перевода он рассматривал как проблему криптографии.
Сам У. Уивер больше к проблемам МП не возвращался, но его концепция
заинтересовала многих ученых. В 1952 г. состоялась первая конференция по МП в
Массачусетсском технологическом институте, на которой присутствовали 18 ученых из
США и Англии. В том же году вопросы МП обсуждались на VII Международном конгрессе
лингвистов.
К этому времени в развитии ЭВМ были достигнуты значительные успехи. Так, если
первая вычислительная машина Марк-1 выполняла одно умножение за 5,7 с, а одно деление
– за 15,3 с, то первая электронная вычислительная машина SSEC фирмы IBM выполняла
одно сложение за 10 мс, т. е. делала 100 сложений за 1 с и одно умножение – за 200 мс, что
составляет 50 умножений за 1 с. К 1953–1954 гг. средняя скорость работы ЭВМ достигла
10 тыс. операций в 1 с.
7 января 1954 г. в Нью-Йорке на машине IBM-701 был осуществлен первый в мире
опыт по машинному переводу с русского языка на английский. Его подготовила и провела
группа ученых института языков и лингвистики Джорджтаунского университета под
руководством Л. Дорстерта. Программа была разработана П. Шериданом. Для проведения
эксперимента были составлены шесть правил перевода и словарь из 250 слов,
экстрагированных из 60 несложных русских предложений типа «Обработка повышает
качество нефти», «Международное положение является важным фактором в решении
политических вопросов». Хотя некоторые русские слова имели в словаре по два значения и
давались некоторые русские падежные окончания, машина переводила заданные 60
предложений неправильным английским языком. Тем не менее это был первый в мире
эксперимент русско-английского машинного перевода, вошедший в историю МП как
«Джорджтаунский эксперимент», или «опыт Дорстерта».
В 1954 г. в Массачусетсском технологическом институте начал издаваться
специальный журнал «Mechanical Тranslation».
25 декабря 1951 г. в Институте электромеханики Академии наук Украинской ССР
вступила в строй первая в СССР электронно-вычислительная машина МЭСМ – малая
электронная счетная машина, которую начали разрабатывать в 1947 г. В 1953 г. в Институте
точной механики и вычислительной техники в Москве начала работать БЭСМ –
быстродействующая электронная счетная машина. Эти ЭВМ были разработаны под
руководством академика С.А. Лебедева. Среди советских программистов были академики
М.В. Келдыш и М.А. Лаврентьев.
В 1954 г. сотрудники Института точной механики и вычислительной техники
инженер-электронщик И.С. Мухин, математики Л.Н. Королев и С.Н. Разумовский,
ознакомившись с опубликованным кратким отчетом о Джорджтаунском эксперименте,
предложили осуществить машинный перевод в нашей стране. Идею поддержали академик
С.А. Лебедев и профессор Д.Ю. Панов, которые взяли на себя руководство всей работой.
Создатели первого в СССР машинного перевода считали, что МП является не только
199
проблемой технической, но и прежде всего лингвистической. В связи с этим в январе 1955 г.
по рекомендации Д.Ю. Панова в состав разработчиков вошла талантливый ученый-лингвист
кандидат филологических наук И.К. Бельская, которая почти за 11 месяцев упорного труда
успешно решила лингвистическую часть проблемы.
Начав работу, И.К. Бельская сразу же отказалась от модной в то время теории о
возможности математизировать языковый материал, игнорируя лингвистическую сторону
проблемы, т. е. возможность формализации языка на основе математических приемов,
аналогичных приемам дешифрирования.
И.К. Бельская провела глубокие исследования тех лингвистических закономерностей
текста, которыми пользуется квалифицированный переводчик при переводе. Основная ее
идея заключалась в возможности полной формализации лингвистического анализа, которая
подтверждала мысль, высказанную еще пионером машинного перевода П.П. Троянским и до
сих пор иногда вызывающую сомнения.
На основе скрупулезного анализа огромного материала И.К. Бельская составила
рабочий
алгоритм
автоматического
лингвистического
анализа
английского
научно-технического текста. Алгоритм состоял из 25 тыс. команд. С таким алгоритмом на
машине, выполнявшей около 10 тыс. операций в 1 с., для перевода одной фразы требовалось
несколько минут.
В декабре 1955 г. на БЭСМ был проведен первый перевод с английского языка на
русский отрывков из книги Милна «Численное решение дифференциальных уравнений».
Первый англо-русский машинный словарь состоял из 952 английских слов и 1073
русских эквивалентов. Программа и словарь были открытого (адаптивного,
самонастраивающегося) типа, т. е. система могла использоваться для перевода не только
узкоспециальных математических текстов из книг, но и других текстов, для чего словарь
нужно было расширить. Такая экспериментальная система МП была уже значительным
шагом вперед по сравнению с опытом Дорстерта.
После первых удачных экспериментов группа сделала смелую попытку получить
перевод газетного текста, используя тот же алгоритм. Этот опыт тоже увенчался успехом и
был, как вспоминает профессор Д.Ю. Панов, неожиданностью даже для самих авторов.
Успех алгоритма лингвистического анализа заключался в таланте его создателя, в
гениальном решении (даже открытии) основоположника советской инженерной лингвистики
И.К. Бельской. На основе внимательного изучения своего алгоритма, составленного для
математического текста, она пришла к убеждению, что успешный результат эксперимента не
случаен, а закономерен, что алгоритм, созданный на основе специфических текстов,
относящихся к области научной литературы, и притом математической, имеет в себе все
элементы, которые должны присутствовать в алгоритме лингвистического анализа любого
текста.
Вскоре после первого англо-русского МП в Математическом институте им. В.А.
Стеклова АН СССР на ЭВМ «Стрела» под руководством О.С. Кулагиной был сделан еще
один опытный МП научного текста с французского языка на русский.
В 1956 г. в Москве было создано Объединение по машинному переводу, которое
начало выпускать «Бюллетень Объединения по проблемам машинного перевода». Вышло 7
номеров. В 1959 г. сборник получил название «Машинный перевод и прикладная
лингвистика».
В 1956 г. в Москве была организована Лаборатория машинного перевода. Руководил
лабораторией математик и лингвист – переводчик Ю.А. Моторин. В группе Моторина
работали В.А. Павлов, Ю.Н. Марчук, Д.А. Жуков, Е. Николаев, А. Богомолкин, Е. Княгинин,
В.И. Щербинин и многие другие.
В 1958 г. в группу пришла языковед-русист Е.Ф. Калинина, которая разработала
русскую часть машинного словаря. Она предложила построить машинный словарь как
словарь нескольких основ слов (у И.К. Бельской существительные в словаре давались в
именительном падеже). Е.Ф. Калинина определила 10 типов формообразования для всех
200
грамматических классов слов, выделила 77 лексических групп русских слов, составила
словарь сочетаемости, семантические таблицы и т. д.
К середине 1957 г. группа Моторина переработала на ЭВМ массив
общественно-политических текстов газетной тематики протяженностью почти в 5 млн
словоупотреблений. На основе полученных частотных словарей в машинный словарь были
отобраны 22 тыс. английских слов и около 40 тыс. русских слов и выражений. В словарь
вошли все слова с частотой (встречаемостью) более двух раз во всем массиве обработанных
текстов (F > 2) и некоторые слова с частотой, равной двум (F = 2). Такой словарь по законам
лингвостатистики покрывал 98,5 % любого английского текста газетной тематики, т. е.
практически машина переводила 99 слов из 100.
Частотные словари формировались по длине слов (однобуквенные, двубуквенные и
т. д.), а внутри каждого массива равнодлинных слов – по алфавиту. Были составлены словари
омографов (3200 слов); обратные частотные словари, в которых слова были ранжированы по
окончаниям;
алфавитные
словари
сочетаемости
(существительных,
глаголов,
прилагательных, наречий, предлогов, союзов, артиклей) с правыми и левыми расширениями;
словари устойчивых словосочетаний и оборотов; таблицы неправильных английских
глаголов; таблицы всех форм вспомогательных глаголов, таблицы исправления искажений
(орфографических ошибок) на входе и выходе; программа многозначных слов; алгоритм
синтаксического анализа и т. д. В словарь вошли все знаки препинания, которые считались
словами.
В 1959 г. система МП группы Моторина «сдала экзамен» и показала что она может
переводить на русский язык любой текст общественно-политической тематики из
английских и американских газет и некоторые научно-технические тексты. Переведенный
текст формировался на выходе и выдавался на печать как машинописный лист стандартного
формата с соответствующей рубрикацией.
Созданный алгоритм МП, хотя и нуждался в доводке, был пригоден для работы на
ЭВМ любых систем (с использованием транслятора), что снимало проблему создания
специализированных переводческих машин – машин-переводчиков.
Это был первый «промышленный», экономически выгодный алгоритм машинного
перевода, созданный сотрудниками лаборатории машинного перевода под руководством
Ю.А. Моторина. Успех лаборатории объясняется, с одной стороны, целенаправленностью,
упорством и самоотверженными усилиями ученых, поставивших перед собой задачу создать
рабочий алгоритм перевода с английского языка на русский, а с другой – большими силами и
средствами, выделенными для выполнения задачи, современным для того времени
техническим оснащением лаборатории.
Летом 1958 г. в Москве была проведена I Всесоюзная конференция по машинному
переводу, в которой приняли участие ученые Москвы, Ленинграда, Киева, Еревана, Тбилиси,
Горького и других городов.
В своем выступлении на конференции И.К. Бельская утверждала (в отличие от многих
зарубежных ученых, считавших возможности формализации ограниченными), что
формализации поддается и семантическая сторона языка, не говоря уже о фонетической,
лексической, грамматической, но полная формализация возможна «…только на основе
анализа, проводимого на реальных языковых фактах, на скрупулезном изучении реальной
ситуации, имеющей место в современном английском языке… привлекая колоссальное
количество материала из многих научных и технических книг и журнальных статей… в
случае необходимости и произведения художественной литературы, если они дают
возможность обнаружить искомые закономерности в более ясной и отчетливой форме, и
иногда даже такие книги, в которых сохранены своеобразные фольклорные обороты речи,
интересные для некоторых случаев анализа», т. е. на действительном строе языка и
наблюдаемых в нем закономерностях, а не на спекулятивных рассуждениях «бумажного»
алгоритмизирования.
В 1959 г. на конференции ЮНЕСКО И.К. Бельская, отчетливо формулируя в своем
201
докладе идею о возможности лингвистической формализации любого текста и пригодности
ее алгоритма для лингвистического анализа любого текста, включая художественный,
привела несколько примеров МП художественной литературы (Диккенса, Олдриджа,
Голсуорси, Эдгара По), ссылаясь на проверочные эксперименты МП. Бельская настаивала на
типизации и унификации перевода. Ни до, ни после нее никто не смог осуществить на ЭВМ
перевод художественного текста. Именно за это «неумение» сторонники и разработчики МП
подвергались критике со стороны противников МП.
Всей своей дальнейшей исследовательской работой по МП, вплоть до кончины в
1964 г., И.К. Бельская доказывает, что алгоритм лингвистического анализа должен быть
гибким, пригодным для работы с таким постоянно меняющимся объектом, как язык; с самого
начала алгоритм надо строить так, чтобы он был адаптивным, самонастраивающимся, чтобы
в случае необходимости его легко можно было расширять и дополнять; символика,
используемая для построения алгоритма, должна быть простой и прозрачной. Эта гибкость,
способность к совершенствованию и простота построения являются важнейшими
достоинствами разработанного И.К. Бельской алгоритма автоматического лингвистического
анализа.
В те годы активные исследования в области МП проводились в США, Англии,
Мексике, Японии, Китае, Израиле и других странах. Однако ведущей страной по созданию
систем МП по всеобщему признанию стал Советский Союз.
В СССР работы в области МП велись во многих научных организациях и учебных
заведениях в Москве, Ленинграде, Киеве, Тбилиси, Ереване, Новосибирске, Горьком,
Саратове, Ташкенте и других городах. В Москве над этими проблемами работали во
Всесоюзном институте научной и технической информации (ВИНИТИ), Центральном
научно-исследовательском институте патентной информации (ЦНИИПИ), Математическом
институте им. В.А. Стеклова и других организациях.
В разработке некоторых вопросов машинного перевода «машинных» результатов
добились советские ученые О.С. Кулагина, Е.В. Падучева, Т.М. Николаева (которая ставила
опыт вместе с И.К. Бельской), Н.Д. Андреев и др.
Многими исследователями была выдвинута идея языка-посредника. Язык-посредник,
или вспомогательный язык, – это система записи, пригодная для однозначного и достаточно
удобного представления смысла текста, подлежащего МП. В качестве языка-посредника
лингвисты предлагали либо английский язык, либо язык типа эсперанто, либо какой-нибудь
искусственный язык и т. д.
Наиболее интересной была концепция профессора Н.Д. Андреева, в то время
руководителя лаборатории МП в Ленинградском университете. Н.Д. Андреев предложил
создать язык-посредник на основе грамматики и словарей различных языков, включив в
словарь грамматические правила и лексические единицы, универсальные для большинства
языков мира, и выразить его в машинопонятных символах. Однако системы с
языками-посредниками не дали ощутимых результатов. Тем не менее идея языка-посредника
по-прежнему существует: недавно в качестве языка-посредника американский специалист по
искусственному интеллекту Р. Бриггс предложил санскрит.
В период 50-х и особенно в 60-е гг. XX в. многие лингвисты увлекались бесплодным
теоретизированием, создавали так называемые «бумажные» алгоритмы «будущего», которые
не могли быть (и не могут быть) реализованы на ЭВМ, что, естественно, тормозило
дальнейшее развитие систем МП. В этот период недостатками, тормозившими работы
многих исследовательских коллективов в области МП, были их разобщенность, слабая
техническая оснащенность и материальная обеспеченность, а иногда и просто отсутствие
какой-либо материально-технической базы; недостатки можно объяснить и причинами иного
порядка, в том числе незаинтересованностью министерств и ведомств в результатах работ по
МП, его внедрении, считавших, что поступающий из-за рубежа объем научно-технической
информации под силу существующей когорте переводчиков, и, естественно, тем, что
энтузиазм исследователей падал из-за отсутствия скорых реальных результатов.
202
Отрицательное влияние на мнение научной общественности оказала и статья
известного структуралиста И. Бар-Хиллела «Будущее машинного перевода (почему машины
не могут научиться переводить)», опубликованная у нас в 1969 г. почти одновременно в
журналах «Вопросы языкознания» и «Филологические науки», в которой этот авторитетный
ученый, исходя из литературоведческой концепции и теории художественного перевода,
сомневался в успешной результативности работ по МП в ближайшие 20–30 лет.
Наметившийся в начале 60-х гг. спад в изыскательской деятельности отдельных
коллективов еще больше усилился, энтузиазм резко пошел на убыль, ряды некоторых групп
сильно поредели – распались или были ликвидированы, включая и отделения прикладной
лингвистики ведущих учебных заведений страны.
Мы не будем здесь далее подробно останавливаться на истории вопроса. Отметим
только, что, несмотря на известный спад в 60-х гг. и скептические высказывания как в
Советском Союзе, так и за рубежом, машинный перевод осуществлялся и работы в этом
направлении продолжались в США, Японии, СССР и других странах. Исследовательская
деятельность была сконцентрирована в основном в университетах и немногих
специализированных организациях: Гренобль (Франция), Саарбрюккен (ФРГ), Монреаль
(Канада), Техас (США), Киото (Япония), проект Евротра (Европейское экономическое
сообщество), Москва, Ленинград (СССР).
В последние годы расширился перечень типов разрабатываемых систем для
автоматизации перевода. Если на начальном этапе развития МП, т. е. примерно до середины
60-х гг., основное внимание уделялось только созданию «пакетных» систем, рассчитанных
либо на полностью автоматический режим работы, либо на полуавтоматический режим с
использованием человека на этапах пред– и постредактированиях, то затем в середине 60-х –
начале 70-х гг. появились крупные автоматические многоязычные словари и
терминологические банки. В настоящее время все больше внимания уделяется созданию
интерактивных систем МП, разнообразных автоматических словарей и автоматизированных
рабочих мест (АРМ) переводчика.
Весьма обширные изыскания в области МП продолжались (да и не прекращались во
время «спада») в США. Интенсивная работа велась, например, в исследовательском центре
ВВС США «РОМ», где опыты проводились с июня 1959 г., а с начала 1963 г. началась
эксплуатация созданной фирмой системы русско-английского МП, работающей со
скоростью 35 слов в минуту.
Как показывают материалы I Международного совещания по проблемам
коммуникации «человек – ЭВМ», состоявшегося 9–12 сентября 1980 г. в Варшаве, в США
проводились исследования по проблемам коммуникации «человек – ЭВМ» в университете
Карнеги-Меллон, Стэнфордском, Йельском, Гарвардском университетах и Массачусетсском
технологическом институте. Аналогичные работы велись в ФРГ в Хайдельбергском
университете, в Институте информатики в Штутгарте и Институте связи в Веселинге. По
данным 60-х гг., в распоряжении ЦРУ США имелась ЭВМ, выполняющая переводы текстов
средней трудности с русского языка на английский со скоростью 30 тыс. слов в час. В 1970 г.
на базе ВВС США в Райт-Петерсоне начала работать система русско-английского МП
СИСТРАН, переводящая за час машинного времени 300 тыс. слов текста. С 1974 г. эта
система используется Национальным управлением по аэронавтике и исследованию
космического пространства (НАСА). В Канаде с 1975 г. действует система МЕТЕО, которая
переводит метеорологические сводки с английского языка на французский.
Известно, что в США еще в начале 70-х годов машины успевали переводить с русского
языка на английский до 700 млн слов в год, что, правда, составляет 7 % поступавших
советских публикаций, а отдел иностранной техники ВВС США осуществлял перевод
текстов с русского языка на английский общим объемом порядка 100 тыс. слов в день. Всего
же в США поступало и перерабатывалось колоссальное количество информации на
иностранных языках. По статистике Союзпечати, посольство США в Москве выписывало
советских газет и журналов более 900 наименований и газет и журналов социалистических
203
стран свыше 130 наименований. Только в течение суток так называемая «мониторная
служба» ЦРУ принимала и записывала около 6 млн слов на 60 языках.
Решение проблемы оперативной переработки большого количества информации,
естественно, связано с использованием передовой техники, созданием таких электронных
автоматизированных систем, которые способны анализировать, накапливать и по первому
требованию выдавать необходимые сведения.
В настоящее время главная цель состоит не в том, чтобы немедленно получить
полностью МП высокого качества, о каком говорили в 50-х гг., а в том, чтобы создать
систему, которая сразу обеспечивала бы приемлемое качество перевода и позволила бы
производить дальнейшее совершенствование системы уже после ввода ее в промышленную
эксплуатацию.
Среди советских коллективов, работавших в области МП, следует отметить
Всесоюзный центр переводов научно-технической литературы и документации
Государственного комитета СССР по науке и технике Академии наук СССР (ВЦП), который
являлся головной организацией по научно-техническому переводу и по машинному
переводу. Объем научно-технических переводов, выполняемых ВЦП, постоянно рос. Так,
если в 1974 г. ВЦП выполнил перевод 20 тыс. а.л., то в 1988 г. – свыше 80 тыс. а.л. ВЦП
выполнял переводы по заказам государственных учреждений всех министерств и ведомств.
Специфика и разнообразие задач, стоявших перед этими организациями, определяли состав
языков и тематику переводов. Переводы ВЦП составляли примерно 70 % всего годового
поступления в государственный фонд научно-технических переводов.
В 1985 г. ВЦП выполнил переводы с 35 иностранных языков на русский и с русского
языка на 31 иностранный. Объем переводов, выполняемых с того или иного иностранного
языка, отражает место этого языка в мировой системе научно-технической информации. Так,
на долю 10 ведущих языков приходилось примерно 95 % всего объема переводов, а на долю
остальных 25 языков – только 5 %. Среди десяти основных языков выделяются: английский
(62,5 %), немецкий (15,4 %), японский (6,4 %) и французский (5,8 %).
С 1979 г. в ВЦП функционировали первые в стране промышленные системы МП с
английского, немецкого и французского языков на русский – АМПАР, НЕРПА, ФОРТРАН.
Была создана система англо-немецко-русского автоматизированного перевода АНРАП-А.
Оперативно выполнялись с постредактированием и рассылались заказчикам переводы по
вычислительной технике, программированию, машиностроению, использованию атомной
энергии и другим тематикам. Велась разработка системы МП с немецкого (НЕРПА),
французского (ФОРТРАН) и японского (ЯРАП) языков, был создан многоязычный
автоматический словарь, велись работы над АПС и АРМ переводчика и редактора, была
создана информационная инфраструктура системы терминологического обеспечения ВЦП.
Среди советских коллективов, успешно работавших в области МП, можно назвать
общесоюзную группу «Статистика речи», руководимую профессором Р.Г. Пиотровским,
создавшую опытно-промышленные системы автоматизированного лингвистического
обслуживания МП.
Чимкентский коллектив этой группы, под руководством профессора К.Б. Бектаева
осуществлял промышленный пословно-пооборотный МП статей и патентов по химии
полимеров с английского языка на русский с постредактированием. По отзывам
специалистов-заказчиков, качество перевода вполне удовлетворительное.
Стоимость МП на первых этапах работы опытно-промышленной системы переработки
информации приблизительно равнялась стоимости обычного «ручного» перевода (РП).
Параллельно с осуществлением опытно-промышленного МП чимкентским коллективом
велась большая научно-исследовательская работа, направленная на улучшение качества МП
и на разработку систем, позволяющих получить перевод более высокого уровня. В
результате такой адаптации опытной системы к промышленному режиму соотношение
стоимости между МП и РП изменилось в пользу машинного перевода.
В лаборатории лингвистики в ЛГПИ им. А.И. Герцена и в ВЦП совместно с
204
Институтом востоковедения АН СССР осуществлял японско-русский экспериментальный
перевод. Минский ГПИИЯ совместно с Львовским НИИ бытовой химии вел работу по
созданию карманного компьютера-переводчика. В Киеве в НИИ была создана и сдана в
эксплуатацию система МП заголовков и патентов, в Ужгородском госуниверситете создана
система АРМ. Исследования и разработки в области МП велись в Институте прикладной
математики, Институте языкознания АН СССР, Институте русского языка АН СССР,
Военном институте иностранных языков, в академических науках Армянской, Грузинской,
Казахской ССР, ВИНИТИ АН СССР и других коллективах.
В международном семинаре «ЭВМ и перевод-89», который состоялся в ноябре-декабре
1989 г. в Тбилиси, выразили желание принять участие более 200 ученых и специалистов из
Австрии, Западного Берлина, Болгарии, Голландии, Великобритании, Венгрии, ГДР, Египта,
Индии, Испании, Италии, Канады, Польши, СССР, ФРГ, Финляндии, Франции,
Чехословакии, Югославии, Японии.
Анализ состава участников и проблематики докладов данного семинара и трех
предшествовавших семинаров, состоявшихся в Москве в 1975, 1979, 1983 гг., показывает,
что за 14 лет МП вырос из достаточно узкой сферы научных исследований в
самостоятельное направление в информационной индустрии. Проблематика МП охватывала
не только лингвистические проблемы, но и проблемы программирования, определения
оптимальных конфигураций отдельных ЭВМ и локальных сетей ЭВМ для МП, проблемы
взаимозависимости и взаимоотношений разработчиков и пользователей различных средств
автоматизации перевода в процессе их создания и эксплуатации.
Медленно, но верно машинный перевод из отдаленной перспективы становился
информационной реальностью.
В настоящее время, по данным А. Шмелевой, можно назвать следующие коммерческие
системы машинного перевода, доступные российскому пользователю:
PARS 3.00, предлагаемая харьковской фирмой «Лингвистика 93» и выполняющая
перевод с русского языка на английский и наоборот. Система имеет такие версии,
работающие с украинским и немецким языками.
SILOD, разработанная специалистами отдела прикладной лингвистики Российского
государственного университета в Санкт-Петербурге.
MULTIS, предлагаемая АО «ЭЛЬКО», способная автоматически определять язык
документов и имеющая англо-русскую, французско-русскую, португальско-русскую,
испанско-русскую, итальянско-русскую и русско-английскую версии.
GTS GLOBAL LINK – американский электронный переводчик.
STILOS, существующая на рынке уже более 10 лет и ставшая (отчасти благодаря
удачной рекламной компании) его признанным несомненным лидером. Первые версии этой
программы были известны под названием «пром МТ». Сегодня санкт-петербургская фирма
«пром МТ» предлагает семейство программ-переводчиков с английского, немецкого,
французского, итальянского и испанского языков, а также с русского языка на английский и
немецкий.
Как справедливо отмечает Ю.Н. Марчук, «современные системы МП, дающие все еще
не очень качественный перевод, но при удобном для пользователя программном
обеспечении и при настройке на типы переводных текстов, все более совершенные при
улучшающихся возможностей компьютеров, будут и далее совершенствоваться на
теоретической основе переводных соответствий. Как свидетельствует опыт развития
зарубежных и отечественных промышленных и коммерческих систем МП, несмотря на
заметный прогресс в их развитии и значительную распространенность, они по-прежнему не
могут перейти 80 %-ный порог понятности перевода на реальных научно-технических
текстах. Тем самым мечта о полностью автоматизированном высококачественном МП, как и
30 лет тому назад, пока остается недостижимой».
Говоря о ПСМ и МП, следует отметить, что и тот и другой перевод, в зависимости от
используемых технических средств, может быть механизированным, автоматизированным и
205
автоматическим. Действительно, механизированная система предусматривает наличие
каких-либо технических средств, расширяющих возможности переработки информации.
Автоматизированная система предполагает обработку информации на основе четко
нормированных действий с применением ЭВМ и другой техники, обеспечивающей
минимальное использование возможностей человека и машины. Под термином
«автоматический» обычно понимают какой-либо процесс или действие, совершающееся без
участия человека. В этом плане существующие методики машинного перевода –
лексического, грамматического, семантического – являются этапами его автоматизации.
Реализация всех существующих методик в единой системе позволяет осуществить лишь
автоматизированную и/или полуавтоматическую переработку информации в условиях
двуязычной ситуации. Полностью автоматической система обычно мыслится только при
условии осуществления аудиовизуального ввода и вывода адекватно конфронтируемой
информации с первоисточника без участия человека. Поэтому термин «автоматический
перевод» в своем полном и прямом значении характеризует наивысший и пока еще не
достигнутый этап использования машины в системах перевода. Так как на данном этапе
научно-технического прогресса во всех звеньях процесса управления и переработки
информации участвует человек, какое бы количество техники ни привлекалось ему в
помощь, управление системами с применением ЭВМ и других технических средств пока
является не автоматическим, а автоматизированным управлением, тогда как сами системы,
включая
системы
переработки
информации, –
автоматизированными
и/или
полуавтоматическими.
Когда речь идет о МП и ПСМ, то оба вида перевода называют либо автоматическим
переводом, либо автоматизированным. Однако здесь следует различать МП и ПСМ как
систему перевода и как процесс перевода, а именно:
1) в зависимости от уровня взаимодействия человека и машины в системах «человек –
машина – человек». Системы МП, в которых в настоящее время ЭВМ обеспечивает
минимальное использование возможностей человека (пред– и постредакторские правки и
пр.), являются автоматизированными системами. Системы ПСМ, в которых компьютер
выступает в качестве помощника, консультанта переводчика, т. е. является тем техническим
средством, которое лишь расширяет возможности переработки информации человеком,
являются системами механизированными;
2) в зависимости от степени использования компьютера в самом процессе перевода.
Процесс машинного перевода выполняется практически без участия человека, ибо пред– и
постредакторские правки не прерывают сам процесс перевода, и, следовательно, процесс МП
является автоматическим. В процессе ПСМ компьютер выступает в качестве
вспомогательного средства (как помощник, консультант человека), причем пред– и
постредакторские правки интегрально входят в сам процесс перевода, и, следовательно,
процесс ПСМ является автоматизированным.
В настоящее время существует ряд коммерческих систем ПСМ, включающих
различные машинные словари, которые несомненно имеют определенные преимущества для
пользователя-переводчика (т. е. самого исполнителя перевода). Однако «спор» между
системами МП и ПСМ, на наш взгляд, должен решиться в пользу и тех и других (в
зависимости от потребностей заказчика и исполнителя-пользователя).
Что касается художественного перевода, то пальма первенства здесь несомненно,
принадлежит и будет принадлежать ПСМ как помощнику и консультанту переводчика. А в
специальных жанрах перевода процесс перевода, в зависимости от предъявляемых
заказчиком-потребителем объемов перевода, распадается на собственно МП и ПСМ.
Литература
206
Литература к I части
1. Алексеев М.П. Проблема художественного перевода // Сб. тр. Иркутского
государственного университета. Вып. 1. Иркутск, 1931.
2. Апт С. От святого Иеронима до электронной машины // Мастерство перевода. 1964.
М., 1965.
3. Барг М.А. Эпохи и идеи. Становление историзма. М., 1987.
4. Бах А. История немецкого языка. М., 1956.
5. Берковский Н.Я. Романтизм в Германии. Л., 1973.
6. Библейские переводы // Энциклопедический словарь, изд. Брокгауза и Ефрона. Т. 6.
СПб., 1891.
7. Блок М. Апология истории. М., 1986.
8. Будагов Р.А. Литературные языки и языковые стили. М., 1987.
9. Волкова З.Н. Средневековые переводы: эпос, хроника, клерикальная литература //
Тетради переводчика. Вып. 18. М., 1981.
10. Вопросы теории перевода в современной зарубежной лингвистике. М., 1978.
11. Гайм Р. Вильгельм фон Гумбольдт. Описание его жизни и характеристика. М., 1899.
12. Гайм Р. Романтическая школа. Введение в историю немецкого ума. М., 1891.
13. Геродот. История. Л., 1972.
14. Гёте И.В. Переводы // Примечания к статье: Кундзиг О. Переводческий блокнот //
Мастерство перевода. 1966. М., 1968.
15. Гёте И.В. Собр. соч.: В 10 т. Т. 10. М., 1980.
16. Гибб Х.А.Р. Арабская литература. Классический период. М., 1980.
17. Голенищев-Кутузов И.Н. Романские литературы: Статьи и исследования. М., 1985.
18. Голенищев-Кутузов И.Н. Средневековая латинская литература Италии. М., 1972.
19. Горфункель А.Х. Философия эпохи Возрождения. М., 1980.
20. Гоциридзе Д.З., Хухуни Г.Т. Очерки по истории западноевропейского и русского
перевода. Тбилиси, 1986.
21. Григорян С.Н. Средневековая философия народов Ближнего и Среднего Востока.
М., 1966.
22. Гуковский Г.А. К вопросу о русском классицизме. Состязания и переводы //
Поэтика. Сб. 4. Л., 1927.
23. Гуковский М.А. Итальянское Возрождение. Т. II. Италия 1380–1450 гг. Л., 1961.
24. Гумбольдт В. Избранные труды по языкознанию. М., 1984.
25. Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. М., 1984.
26. Гуревич А.Я. Проблемы средневековой народной культуры. М., 1981.
27. Гухман М.М. Готский язык. М., 1958.
28. Гухман М.М., Семенюк Н.Н. История немецкого литературного языка IX–XV веков.
М., 1983.
29. Гухман М.М., Семенюк Н.Н., Бабенко Н.С. История немецкого литературного языка
XVI–XVIII веков. М., 1984.
30. Данте Алигьери. Малые произведения. М., 1968.
31. Данэм Б. Герои и еретики. М., 1967.
32. Джохадзе Р.В., Стяжкин Н.И. Введение в историю западноевропейской
средневековой философии. Тбилиси, 1981.
33. Дмитриев А.С. Проблема иенского романтизма. М., 1975.
34. Доза А. История французского языка. М., 1956.
35. Дю Белле Ж. Защита и прославление французского языка // Эстетика Ренессанса. Т.
II / Сост. В.П. Шестаков. М., 1981.
36. Жирмунский В.И. Национальный язык и социальные диалекты. Л., 1936.
37. История западноевропейской литературы. Раннее средневековье и Возрождение /
Под ред. В.М. Жирмунского. М., 1947.
207
38. История римской литературы / Под ред. Н.Ф. Деретани. М., 1954.
39. История римской литературы. Т. I / Под ред. С.И. Соболевского, М.Е.
Грабарь-Пассек, Ф.А. Петровского. М., 1959.
40. История римской литературы. Т. II / Под ред. С.И. Соболевского, М.Е.
Грабарь-Пассек, Ф.А. Петровского. М., 1962.
41. Карамзин Н.М. Письма русского путешественника, М., 1982.
42. Кари Э.О. О переводе и переводчиках во Франции // Мастерство перевода. 1964. М.,
1965.
43. Кирсанов Ю.В. К истории и историографии переводоведения // Сб. научных трудов
МГПИИЯ им. Мориса Тореза. Вып. 275. Актуальные проблемы истории и историографии
лингвистики. М., 1986.
44. Копанев П.И. Вопросы истории и теории художественного перевода. Минск, 1972.
45. Копелев Л. Гёте: художественные переводы и мировая литература // Мастерство
перевода. Сб. 9. М., 1973.
46. Левый И. Искусство перевода. М., 1974.
47. Лилова А. Введение в общую теорию перевода. М., 1985.
48. Литературные манифесты западноевропейских романтиков. М., 1980.
49. Ломоносов М.В. Избранная проза. М., 1980.
50. Маркиш С.П. Знакомство с Эразмом из Роттердама. М., 1971.
51. Мельникова Е.А. Мег и лира. Англосаксонское общество в истории и эпосе. М.,
1987.
52. Мериме П. Собр. соч.: В 10 т. Т. 6. М., 1963.
53. Микушевич В. Поэтический мотив и контекст // Вопросы теории художественного
перевода: Сб. статей. М., 1971.
54. Миньяр-Белоручев Р.К. Теория и методы перевода. М., 1996.
55. Монтгомери У. Влияние ислама на средневековую Европу. М., 1976.
56. Монтень М. Опыты в трех книгах. Кн. 1, 2. М., 1979.
57. Нелюбин Л.Л. Специальный перевод – теория, методика, практика, терминология //
Проблемы научно-технического перевода. Вып. 3. Горький, 1990.
58. Нелюбин Л.Л. Хухуни Г.Т. Перевод в деятельности международных организаций и
развитие культур малых народов (на примере Северного Форума) // Мостнип Московского
педагогического университета. № 2. Серия «Лингвистика». М., 1998.
59. Нелюбин Л.Л. Хухуни Г.Т. У истоков переводоведения // Вопросы истории. № 2.
1999.
60. Осиновский Н.Н. Томас Мор. М., 1985.
61. Ортега-и-Гасет Х. Что такое философия? М., 1991.
62. Памятники средневековой латинской литературы IV–IX веков. М., 1970.
63. Перевод – средство взаимного сближения народов. М., 1987.
64. Перевод в Чехословакии. Прага, 1982.
65. Письма Плиния Младшего. М., 1983.
66. Покровский М.М. История римской литературы. М.; Л., 1942.
67. Пуришев Б. Немецкий и нидерландский гуманизм // С. Брант. Корабль дураков. Э.
Роттердамский. Похвала глупости. Письма темных людей. У. Гуттен. Диалоги. М., 1971.
68. Пушкин А.С. Собр. соч.: В 10 т. Т. 10. М., 1962.
69. Разговор цитат // Мастерство перевода. Сб. 7. М., 1970.
70. Сервантес М. Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский. Ч. I. М., 1959.
71. Сервантес М. Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский. Ч. II. М., 1959.
72. Соколов В.В. Средневековая философия. М., 1979.
73. Спор о древних и новых. М., 1984.
74. Средневековый роман и повесть. М., 1974.
75. Тарле Е.В. Соч. Т. I. М., 1957.
76. Теренций. Комедии. М., 1985.
208
77. Тронский И.М. История античной литературы. М., 1983.
78. Флавий И. Иудейские древности. Т. II. Минск, 1994.
79. Федоров А.В. Искусство перевода и жизнь литературы. Л., 1983.
80. Федоров А.В. Необычная антология // Мастерство перевода. Сб. 7. М., 1970.
81. Федоров А.В. Основы общей теории перевода. М., 1983.
82. Финкель А.М. О некоторых вопросах теории перевода // Научные записки
Харьковского государственного педагогического института иностранных языков. Т. I.
Харьков, 1939.
83. Хартия переводчика // Мастерство перевода. 1964. М., 1965.
84. Хлодовский Р.И. Франческо Петрарка. М., 1974.
85. Хрестоматия по античной литературе. Т. II / Под общ. ред. Н.Ф. Дератани. М., 1949.
86. Хухуни Г.Т. Русская и западноевропейская переводческая мысль (основные
тенденции развития до начала XX в.). Тбилиси, 1990.
87. Цицерон Марк Туллий. Три трактата об ораторском искусстве. М., 1972.
88. Чайковский Р.Р. Реальности поэтического перевода. Магадан, 1997.
89. Шишмарев В.Ф. О переводах Клемана Маро // Изв. АН СССР. 1927. № 9–11.
90. Шор В.Е. Как писать историю перевода? // Мастерство перевода. Сб. 9. М., 1973.
91. Щерба Г.М. Средневековый перевод и его лингвистическая проблематика //
Проблемы синхронии и диахронии романских языков. Ч. II. Минск, 1970.
92. Якобсон Р.О. Избранные работы. М., 1985.
93. Ярцева В.Н. История английского литературного языка IX–XV веков. М., 1985.
94. Amos F.R. Early Theories of Translation. New-York, 1920.
95. Apel F. Sprachbewegung. Eine historisch-poetologische Untersuchung zum Problem des
Übersetzens. Heidelberg, 1982.
96. Bassnett-Me Guire S. Translation Studies. London; N.Y., 1980.
97. Biblia Sacra juxta Vulgatam Versionem. T. I. Stuttgart, 1975.
98. Biblia Sacra juxta Vulgatam Versionem. T. II. Stuttgart, 1975.
99. Blake N.F. The English Language in Medieval Literature. London; N.Y., 1979.
100. Brower R. Mirror on Mirror. Translation, Imitation, Parody. Cambridge. Massachusets,
1974.
101. Cohen J.M. English Translators and Translations. London, 1962.
102. Jakobsen E. Translation. A Traditional Craft. Copenhagen, 1958.
103. Kloepfer R. Die Theorie der literarischen Übersetzung. München, 1967.
104. Lindeman J. Translation in the Renaissance // A Context and a Map. Canadian Review of
Comparative Literature. Special Issue. Translation in the Renaissance. Toronto, 1981.
105. Morley H.A. First Sketch of English Literature. London – Paris– Melbourn, 1894.
106. Norton G.P. Humanists Foundation of Translation Theory // A Context and a Map.
Canadian Review of Comparative Literature. Special Issue. Translation in the Renaissance.
Toronto, 1981.
107. On Translation. N.Y., 1966.
108. Savory Th. The Art of Translation. London, 1968.
109. Sdun W. Probleme und Theorien des Ubersetzens in Deutchland von 18 bis 20
Jahrhundert. Munchen, 1967.
110. Selver P. The Art of Translating Poetry. London, 1966.
111. Smith W.B. Bible // The Encyclopedia Americana in 30 volumes. Vol. 3. N.Y.; Chicago,
1940.
112. Stackelberg J. Übersetzungen aus zweiter Hand. Rezeptionsvorgange in der
europaischen Literatur von 14 bis zum 18 Jahrhundert. Berlin; N.Y., 1984.
113. Steiner G. After Babel. Aspects of Language and Translation. N.Y.; London, 1975.
114. Storig H.J. Das Problem des Ubersetzens. Stuttgart, 1963.
115. The Craft and Context jf Translation / Ed. by W. Arrowsmith and R. Shaltuck. N.Y.,
1964.
209
116. The Portable Medieval Reader, 1977.
117. The Portable Renaissance Reader, 1977.
118. Tytler A.E. Essay on the Principles of Translation. Amsterdam, 1978.
119. Wittenhow R. Das fremde Kunstwerk. Aspekte der literarischen bbersetzung. Gottingen;
Vanderhoeck; Ruprecht, 1969.
Литература ко II части
1. А.С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. II. М., 1985.
2. Аверинцев С.С. Размышления над переводами Жуковского. Зарубежная поэзия в
переводах В.А. Жуковского. Т. II. М., 1985.
3. Алексеев М.П. Английская поэзия и русская литература. Английская поэзия в
русских переводах ХIV–XIX вв. М., 1981.
4. Алексеев М.П. Проблема художественного перевода // Сб. тр. Иркутского
государственного университета. Вып. I. Иркутск, 1931.
5. Анненков П.В. Литературные воспоминания. М., 1960.
6. Бархударов А.С. Язык и перевод. М. 1975.
7. Белинский В.Г. Полн. собр. соч. Т. II. М., 1955.
8. Брюсов В.Я. Избр. соч.: В 2 т. Т. II. М., 1955.
9. Буланин Д.М. Древняя Русь. История русской переводной литературы. Древняя Русь.
XVIII век. Т. I. Проза. СПб., 1995.
10. Веселовский А.Н. В.А. Жуковский. Поэзия чувства и сердечного воображения. СПб.,
1904.
11. Вильмонт Н. Предисловие к книге «Зарубежная поэзия в русских переводах. От
Ломоносова до наших дней». М., 1968.
12. Виноградов В.В. Очерки по истории русского литературного языка XVII–XIX веков.
М., 1938.
13. Виноградов В.В. Проблема стилистики перевода в поэтике Карамзина.
Русско-европейские литературные связи. М.; Л., 1966.
14. Винокур Г.О. Избранные работы по русскому языку. М., 1959.
15. Владимирский Г.Д. Пушкин – переводчик. Временник пушкинской комиссии. М.;
Л., 1939.
16. Воробьев Б., Воронцова И., Елина Н., Мозолькова Э. Революционные демократы о
переводе. Ученые записки Первого московского государственного педагогического
института иностранных языков. Т. 13. М., 1958.
17. Гаспаров М.Л. Брюсов и буквализм (по неизданным материалам к переводу
«Энеиды»). Мастерство перевода. Сб. 8. М., 1971.
18. Гачечиладзе Г.Р. Введение в теорию художественного перевода. Тбилиси, 1970.
19. Гачечиладзе Г.Р. Теория художественного перевода и подготовка молодых
переводчиков. Художественный перевод. Взаимодействие и взаимообогащение литератур.
Ереван, 1973.
20. Гоциридзе Д.З., Хухуни Г.Т. Очерки по истории западноевропейского и русского
перевода. Тбилиси, 1986.
21. Гучник А.А. Зарубежная поэзия в переводах В.А. Жуковского. Т. 1. М., 1985.
22. Гудзий Н.К. История древней русской литературы. М., 1953.
23. Гуковский Г.А. К вопросу о русском классицизме. Состязания и переводы. Поэтика.
Сб. 4. Л., 1927.
24. Гуковский Г.А. Пушкин и русские романтики. М., 1965.
25. Дерюгин А.А. В.К. Тредиаковский – переводчик. Становление классицистического
перевода в России. Саратов, 1985.
26. Древняя русская литература: Хрестоматия / Сост. Н.И. Прокофьев. М., 1980.
27. Егунов А.Н. Гомер в русских переводах XVIII–XIX веков. М.; Л., 1966.
210
28. Жирмунский В.М. Гёте в русской литературе. Л., 1982.
29. Жирмунский В.М. Стих и перевод. (из истории романтической поэмы).
Русско-европейские литературные связи. М.; Л., 1966.
30. Жуковский В.А. Собр. соч. Т. IV. М., 1960.
31. Жуковский В.А. Соч. М., 1954.
32. Зейдлиц К.К. Жизнь и поэзия В.А. Жуковского. 1783–1852. По неизданным
источникам и личным материалам. СПб., 1883.
33. Зимин А.А. Россия на рубеже XV–XVI столетий (очерки социально-политической
истории). М., 1982.
34. История русской литературы X–XVII веков / Под ред. Д.С. Лихачева. М., 1980.
35. Кальдерон П. Драмы. Кн. II. М., 1983.
36. Каплинский В. Жуковский как переводчик баллад // Журнал Министерства
народного просвещения. № 1. 1915.
37. Карамзин Н.М. Избранные статьи и письма. М., 1982.
38. Кашкин И.А. В борьбе за реалистический перевод // Вопросы художественного
перевода. М., 1955.
39. Кашкин И.А. Для читателя-современника: Статьи и исследования. М., 1968.
40. Кашкин И.А. Мистер Пиквик и другие (Диккенс в издании «Academia») //
Литературный критик. № 5. 1936.
41. Ключевский В.О. Курс русской истории. Ч. 1. М., 1937.
42. Ключевский В.О. Курс русской истории. Ч. 3. М., 1937.
43. Книжные страсти. Сатирические произведения русских и советских писателей о
книгах и книжниках. М., 1987.
44. Ковтун Л.С. Лексикография в Московской Руси XVI – начала XVII века. Л., 1975.
45. Комиссаров В.Н. Лингвистика перевода. М., 1980.
46. Комиссаров В.Н. Слово о переводе. М., 1973.
47. Конрад Н.И. Система языкового выражения и теория перевода. Мастерство
перевода. Сб. 9. М., 1973.
48. Копанев П.И. Вопросы истории и теории художественного перевода. Минск, 1972.
49. Костомаров В.Г. Культура речи и стиль. М., 1960.
50. Кочеткова Н.Д. Сентиментализм. История русской переводной литературы.
Древняя Русь. XVIII век. СПб., 1995.
51. Лавров П.А. Материалы по истории возникновения древнейшей славянской
письменности. Труды Славянской комиссии АН СССР. Т. I. Л., 1930.
52. Ланн Е. Стиль раннего Диккенса и перевод «Посмертных записок Пиквиккского
клуба» // Литературный критик. № 1. 1939.
53. Ларин Б.А. Лекции по истории русского литературного языка (Х – середина
XVIII в.). М., 1975.
54. Ларин Б.А. Наши задачи. Теория и критика перевода. Л., 1962.
55. Левин Ю.Д. Английская поэзия и литература русского сентиментализма. От
классицизма к романтизму. Из истории международных связей русской литературы. Л., 1970.
56. Левин Ю.Д. Взаимосвязи литератур и история перевода. Взаимосвязи и
взаимодействие национальных литератур. М., 1961.
57. Левин Ю.Д. О русском поэтическом переводе в эпоху романтизма. Ранние
романтические веяния. Л., 1972.
58. Левин Ю.Д. Об историзме в подходе к истории перевода. Мастерство перевода,
1962. М., 1963.
59. Левин Ю.Д. Об исторической эволюции принципов перевода. Международные
связи русской литературы. М.; Л., 1963.
60. Левин Ю.Д. Русские переводчики XIX века и развитие художественного перевода.
Л., 1985.
61. Левин Ю.Д. Русские переводы Шекспира. Мастерство перевода. 1966. М., 1968.
211
62. Лихачев Д.С. Великий путь. М., 1987.
63. Лихачев Д.С. Поэтика древнерусской литературы. М., 1979.
64. Ломоносов М.В. Избранная проза. М., 1980.
65. Ломоносов М.В. Полн. собр. соч. Т. VII. М.; Л., 1952.
66. Макогоненко Д.Г. Кальдерон в переводе Бальмонта. Тексты и сценические судьбы //
П. Кальдерон. Драмы. Кн. II. М., 1989.
67. Матхаузерова С. Древнерусские теории искусства слова. Прага, 1976.
68. Мещерский Н.А. Искусство перевода Киевской Руси. Труды отдела древней русской
литературы. Т. XV. М.; Л., 1958.
69. Мещерский Н.А. Проблема изучения славяно-русской переводной литературы.
Труды отдела древней русской литературы. Т. ХХ. М.; Л., 1964.
70. Миньяр-Белоручев Р.К. Теория и методы перевода. М., 1996.
71. Миханкова В.А. Николай Яковлевич Марр. М.; Л., 1948.
72. Нелюбин Л.Л. Переводоведение в ретроспективе // Филология – Philologica.
№ 12/97. Кубанский государственный университет, 1997.
73. Нелюбин Л.Л., Хухуни Г.Т. Перевод в деятельности международных организаций и
развитии культур малых народов // Вестник Моск. пед. ун-та. № 2. Серия «Лингвистика». М.,
1998.
74. Нелюбин Л.Л., Хухуни Г.Т. Культура Возрождения и развитие перевода // Теория
перевода и методика подготовки переводчиков. М., 1999.
75. Николаев С.П. Первая четверть XVIII века: Эпоха Петра I // История русской
переводной литературы. Древняя Русь XVIII век. T. I. Проза. СПб., 1995.
76. Орлов А.С. Древняя русская литература XI–XVII веков. М., 1945.
77. Орлов А.С. Переводные повести феодальной Руси и Московского государства
XII–XVII веков. Л., 1934.
78. Пекарский П. История императорской Академии в Петербурге. Т. II. СПб., 1873.
79. Пекарский П. Наука и литература при Петре Великом. Т. I. СПб., 1862.
80. Перевод – средство взаимного сближения народов. М., 1987.
81. Пирожкова Т.Ф. Н.М. Карамзин – издатель «Московского журнала» (1791–1792).
М., 1978.
82. Подольская Н. Поэзия и проза Иннокентия Анненского // И. Анненский. Избранное.
М., 1987.
83. Потебня А.А. Из записок по русской грамматике. Т. I–II. М., 1958.
84. Потебня А.А. Эстетика и поэтика. М., 1974.
85. Принципы художественного перевода. Пг., 1920.
86. Пушкин А.С. О Мильтоне и шатобриановом переводе «Потерянного рая». Полн.
собр. соч. Т. 7. М., 1958.
87. Пушкин А.С. Собр. соч.: В 10 т. Т. 6. М., 1962.
88. Пушкин А.С. Собр. соч.: В 10 т. Т. 9. М., 1962.
89. Пушкин А.С. Собр. соч.: В 10 т. Т. 10. М., 1962.
90. Ратгауз Г.И. Немецкая поэзия в России // Золотое перо. Немецкая, австрийская и
швейцарская поэзия в русских переводах. 1812–1970. М., 1974.
91. Рецкер Я.И. Теория перевода и переводческая практика. М., 1974.
92. Рижский М.И. История переводов Библии в России. Новосибирск, 1978.
93. Россельс В. Нужна история художественного перевода в СССР // Мастерство
перевода. Сб. 6. М., 1970.
94. Россельс В. Ради шумящих зеленых ветвей // Мастерство перевода. 1964. М., 1965.
95. Русские писатели о переводе (XVIII–XX века). Л., 1960.
96. Савельева О.М. Комментарии // Зарубежная поэзия в переводах В.А. Жуковского. Т.
I. М., 1985.
97. Семенец О.Е., Панасьев А.И. История перевода. Киев, 1989.
98. Семенко И.М. В.А. Жуковский // Там же.
212
99. Семенников В.П. Собрание, старающееся о переводе иностранных книг,
учрежденное Екатериной II. Историко-литературное исследование. СПб., 1913.
100. Серман И.З. Русская литература XVIII века и перевод // Мастерство перевода.
1962. М., 1963.
101. Смирнов А.А., Алексеев М.П. Перевод // Литературная энциклопедия. Т. VIII. М.,
1934.
102. Соболевский А.И. Западное влияние на литературу Московской Руси XV–XVII
веков. СПб., 1899.
103. Соболевский А.И. История русского литературного языка. Л., 1980.
104. Соболевский А.И. Переводная литература Московской Руси XIV–XVII веков:
Библиографический материал. СПб., 1903.
105. Соловьев С.М. Избранные труды. Записки. М., 1983.
106. Соловьев С.М. Чтение и рассказы по истории России. М., 1989.
107. Тарковский Р.Б. О системе пословного перевода в России // Труды отдела древней
русской литературы. 1974. Т. XXIX.
108. Томашевский Б.В. Пушкин и Франция. Л., 1960.
109. Топер П.М. Традиции реализма (русские писатели о художественном переводе) //
Вопросы художественного перевода. М., 1955.
110. Успенский Б.А. Краткий очерк истории русского литературного языка
(XI–XIX вв.). М., 1994.
111. Уэллс Г. Собр. соч.: В 15 т. Т. 15. М., 1954.
112. Федоров А.В. Искусство перевода и жизнь литературы. Л., 1983.
113. Федоров А.В. Лермонтов и литература его времени. Л., 1967.
114. Федоров А.В. О художественном переводе. Л., 1941.
115. Федоров А.В. Основы общей теории перевода. М., 1983.
116. Федоров А.В. Приемы и задачи художественного перевода // Искусство перевода.
Л., 1930.
117. Финкель А.М. О некоторых вопросах теории перевода // Научные записки
Харьковского государственного педагогического института иностранных языков. Т. I.
Харьков. 1939.
118. Фитерман А. Взгляды Жуковского на перевод // Ученые записки Первого
Московского педагогического института иностранных языков. Т. XIII. М., 1958.
119. Фитерман А. К вопросу об истории перевода в России в XVIII веке // Там же.
120. Фитерман А. Сумароков – переводчик и современная ему литература // Тетради
переводчика. М., 1963.
121. Холмская О. Пушкин о переводе // Ученые записки Первого Московского
государственного педагогического института иностранных языков. Т. XIII. М., 1958.
122. Холмская О. Пушкин и переводческие дискуссии пушкинской поры // Мастерство
перевода. М., 1959.
123. Хухуни Г.Т. Русская и западноевропейская переводческая мысль (основные
тенденции развития до начала XX в.). Тбилиси, 1990.
124. Чайковский Г.Р. Поэтический перевод в зеркале мнений. Магадан, 1997.
125. Чайковский Г.Р. Реальности поэтического перевода. Магадан, 1997.
126. Чешихин В. Жуковский как переводчик Шиллера. Рига, 1895.
127. Чуковский К.И. Высокое искусство. М., 1968.
128. Чуковский К.И. Искусство перевода. М.; Л., 1936.
129. Чуковский К.И. Собр. соч.: В 6 т. Т. 3. М., 1966.
130. Шаля И.В. К вопросу о языковых средствах переводчиков XVIII столетия
(Тредиаковский как переводчик) // Труды Кубанского педагогического института. Т. 2–3.
Краснодар, 1929.
131. Швейцер А.Д. Перевод и лингвистика. М., 1973.
132. Швейцер А.Д. Теория перевода. Статус, проблемы, аспекты. М., 1988.
213
133. Шкловский В.Б. Собр. соч.: В 3 т. Т. 1. М., 1973.
134. Ширяев А.Ф. Синхронный перевод. М., 1979.
135. Шор В.Е. Как писать историю перевода // Мастерство перевода. Сб. 9. М., 1973.
136. Эсхил. Трагедии в переводе Вячеслава Иванова. М., 1983.
137. Якимович Ю.К. Деятели русской культуры и словарное дело. М., 1985.
Литература к «Вместо заключения»
1. Бархударов Л.С. Язык и перевод. Вопросы общей и частной теории перевода. М.,
1975.
2. Бархударов Л.С, Рецкер Я.И. Курс лекций по теории перевода. М., 1968.
3. Гак В.Г. Семантическая структура слова как компонент семантической структуры
высказывания // Семантическая структура слова. М., 1971.
4. Гак В.Г., Григорьев Б.Б. Теория и практика перевода. Французский язык. М., 1997.
5. Гак В.Г., Львин Ю.И. Курс перевода. Французский язык. Общественно-политическая
лексика. М., 1970.
6. Гиривенко А.Н. Из истории русского художественного перевода первой половины
ХIХ века. Эпоха Романтизма. М., 2002.
7. Гиривенко А.Н. Русский поэтический перевод в культурном контексте эпохи
романтизма. М., 2000.
8. Дудник Л.В. Теория перевода: Курс лекций. Английский язык. М., 1985.
9. Комиссаров В.Н. Общая теория перевода. Проблема переводоведения в освещении
зарубежных ученых. М., 1999.
10. Комиссаров В.Н. Общая теория перевода. Проблема переводоведения в освещении
зарубежных ученых. М., 1999.
11. Комиссаров В.Н. Слово о переводе (очерк лингвистического учения о переводе). М.,
1973.
12. Котов Р.Г., Марчук Ю.Н., Нелюбин Л.Л. Машинный перевод в начале 80-х годов //
Вопросы языкознания. № 1. 1983.
13. Крюков А.Н. Теория перевода: Курс лекций. М., 1979.
14. Львовская З.Д. Теоретические проблемы перевода. М., 1985.
15. Львовская З.Д. Теория перевода. Курс лекций. Испанский язык. М., 1981.
16. Марчук Ю.Н. Основы компьютерной лингвистики. М., 1999.
17. Миньяр-Белоручев Р.К. Военный перевод // Общая теория перевода и устный
перевод. М., 1980.
18. Миньяр-Белоручев Р.К. Общая теория перевода и устный перевод. М., 1980.
19. Миньяр-Белоручев Р.К. Общая теория перевода и устный перевод. М., 1980.
20. Миньяр-Белоручев Р.К. Последовательный перевод. Теория и методы обучения. М.,
1969.
21. Миньяр-Белоручев Р.К. Учебное пособие по теории перевода. М., 1976.
22. Мирам Г.Э. Профессия: переводчик. Киев, 1999.
23. Нелюбин Л.Л. (отв. ред.) Промышленные системы машинного перевода. Обзорная
информация. М., 1991.
24. Нелюбин Л.Л. Военный перевод и его особенности // Л.Л. Нелюбин, В.В.
Дормедоктов, В.В. Васильченко. Учебник военного перевода. Английский язык. Общий курс
/ Под ред. д.ф.н., проф. Л.Л. Нелюбина. М., 1981.
25. Нелюбин Л.Л. Компьютерная лингвистика и машинный перевод. М., 1991.
26. Нелюбин Л.Л. Машинный перевод в ретроспективе // Сб. научных трудов. № 4. Ч. I.
М., 2001.
27. Нелюбин Л.Л. Перевод и прикладная лингвистика. М., 1983.
28. Нелюбин Л.Л. Толковый переводоведческий словарь. М., 2001.
29. Нелюбин Л.Л. У истоков машинного перевода // Теория перевода и методика
214
подготовки переводчиков. М., 1999.
30. Нелюбин Л.Л., Хухуни Г.Т. Из истории переводов (Древняя Русь) // Теоретические и
практические проблемы переводоведения. М., 2002.
31. Нелюбин Л.Л., Хухуни Г.Т. Средневековая христианская культура и проблемы
перевода // Сб. научных трудов. № 4. Ч. I. М., 2001.
32. Рецкер Я.И. О градации трудностей в курсе перевода на родной язык // Ученые
записки Военного института иностранных языков. № 6. М., 1948.
33. Стрелковский Г.М. Теория и практика военного перевода. М., 1979.
34. Финкельберг Н.Д. Теория перевода арабского языка: Курс лекций. М., 1976.
35. Ширяев А.Ф. Теория перевода: Курс лекций. Французский язык. М., 1981.
36. Miram G. Translation Algorithms. Kyiv, 1998.