Гуманистический антропологизм у Бердяева Источник: https://cyberleninka.ru/article/n/gumanisticheskie-intentsii-antropologii-i-etiki-n-aberdyaeva Как же конкретно и в чем проявляется у Бердяева гуманистическое отношение к человеку? Каково «качество» его человечности? Пока определенно можем утверждать только то, что Бердяев в своих ранних произведениях демонстрирует приверженность принципам христианской этики, «усиливая» ее принципом творчества как свободы и свободы как творчества («Философия свободы», «Смысл творчества»). В этом смысле человек богоравен. Для Бердяева наиболее существенна проблема взаимодействия духовного личностноиндивидуального мира человека с природой и социумом. В «Смысле истории» (1923) [8] он обращает внимание на «механический период» человечества. Машина приобретает страшную власть и над природой, и над человеком. Бердяев считает, что современная техническая цивилизация является антигуманной и аморальной. Констатируя состояние катастрофы человека и человечества, Бердяев все же не теряет веру в человека, пытаясь найти выход из такого состояния. И здесь он следует в определенном отношении традиции русской религиозной философии, связывая будущее с таким обществом, где бы соединялись «принципы личности как верховной ценности, с принципом братской общности людей» [5, с. 152]. Однако Бердяев отметает насильственное, революционное преобразование общества. Нужна иная, подлинная, «глубочайшая», революция – революция духа. Отступая от традиционной догматики, философ еще в «Смысле творчества» писал, что смысл жизни – «не спасение, а творческое восхождение». Вся история человечества, по Бердяеву, – это преодоление косности материального бытия, его одухотворение и гуманизация. Достичь конечного состояния следует без насилия. Таков идеал Бердяева. Рассматривая личность как высшую ценность, Бердяев оригинально понимает «социальность человека» как личностную связь и отношение индивида с обществом в целом. В «Философии свободного духа» (1927) он выделяет четыре типа соотношения между одиночеством «Я» и его социальностью [6, c. 272–273]. Самым распространенным Бердяев называет «социально ориентированный тип» человека, живущего в состоянии слитности с общим, «растворенного», расплавленого в нем. Опыт тоталитарных режимов ХХ в. – впечатляющая картина «побед» и глубокой сущностной трагедии «слияния в единении». Бердяев в начале ХХ в. утверждает необходимость собственно гуманизации и гуманитаризации индивидуального и общественного сознания. Следует, однако, отметить, что гуманизм Бердяева наиболее противоречив и непоследователен именно в приложении к оценкам конкретных событий и обстоятельств: с одной стороны, мы видим его пронзительную человечность, чуткость «гуманистической совести», с другой – сталкиваемся с оправданием нетерпимости и насилия. Так, в работе «Судьба России. Опыт по психологии войны и национальности» (1918) он фактически оправдывает Первую мировую войну с позиций религиозного национализма. Характерно здесь его обоснование войны как «мистического испытания»: в войне люди должны ответственно вынести бремя некоторых космических и мистических сил. Констатируя, что «вся наша жизнь покоится на насилии и убийстве», Бердяев в данном случае определяет пацифизм как желание сбросить с себя ответственность. В то же время гуманистический характер носит его критика национализма. В статье «О современном национализме» (1938) Бердяев напоминает об «эпидемии зоологического национализма» 1880-х гг. и высоко оценивает работу того времени Вл. Соловьева «Национальный вопрос в России» за ее непримиримость к любым проявлениям национализма. Характеризуя современный ему национализм, Бердяев обращает внимание на античеловеческое смещение в нем ценностных акцентов, на связь национализма и этатизма [9, с. 99–100]. Антигуманистический смысл Бердяев тонко уловил и в известной книге И. А. Ильина «О сопротивлении злу силою» (1925), отметив проглядывающую во взглядах этого государственника и националиста нелюбовь к реальному человеку. Бердяев узрел глубокую духовную общность между Ильиным и столь критикуемым им Л. Н. Толстым именно в стремлении «опекать» человека, ограничить его свободы, вести и направлять не обладающих разумением. «Кошмар злого добра» – такова оценка Бердяевым идеи «православного меча» И. А. Ильина, поскольку «Ильин отрицает бытийственность человека, человек для него добро, а не человек» [2, с. 85]. Так же проницателен в гуманистическом смысле Бердяев и в оценке взглядов «евразийцев» и других носителей тоталитарного сознания. Он чувствует их направленность против свободы личности. По поводу «евразийцев» он указывает, что их «стремление к совершенному государству, организующему всю жизнь, есть нечестивое и безбожное стремление» [3, c. 200]. Иронизируя над идеей «симфонического мышления» первого идеолога евразийства Л. Н. Карсавина, он писал, что «человеческая личность будет принуждаться к симфоническому мышлению путем муштровки», справедливо отмечая, что «Данилевский им ближе, чем Достоевский» [3, с. 201, 203]. Истоки тоталитарного сознания во взглядах евразийствующих русских философов, ведущего к оправданию и примирению с «тоталитарным удавом» советской России, Бердяев справедливо видел в их определенной нравственной нечуткости: «Как ни странно, но у о. Г. Флоровского есть формальное сходство с о. П. Флоренским, им обоим свойственно нравственное и социальное равнодушие» [4, с. 208]. В заключение хотелось бы отметить, что взгляды Бердяева на гуманизм со времени «Философии свободы» (1911) практически не менялись. Незадолго до смерти в 1946 г. он публикует в журнале Базельского университета статью с примечательным названием «Старые и новые пути гуманизма» и книгу «Русская идея. Основные проблемы русской мысли ХIХ века и начала ХХ века». В статье Бердяев подвергает критике «догматический христианский гуманизм». Как и в начале ХХ в. он говорит, что христианское учение о человеке противоречиво. Христианство превратило человека в пассивное существо, лишило его творческой энергии, принизило: «Вопрос о творческом призвании человека является вопросом нового христианского сознания. Только на такой базе может быть вновь построена проблема гуманизма» [цит. по 15, с. 133]. В «Русской идее» дается относительно систематическое и более или менее определенное и ясное изложение Бердяевым его понимания гуманизма, как бы суммируются отдельные высказывания и положения, разбросанные во множестве работ. Бердяев относит гуманизм к числу основных проблем русской мысли ХIХ – начала ХХ в. Он видит крайнее его проявление, состоящее в превращении гуманизма в антигуманизм в русском коммунизме, где из марксизма были сделаны крайние выводы и произошло отречение от «русской человечности». Повторяя свои мысли из «Смысла творчества» о недостаточности традиционной христианской монашеско-аскетической антропологии, Бердяев пишет: «Ошибочно противопоставлять христианство и гуманизм. Гуманизм христианского происхождения. <…> Только христианство антропоцентрично и в принципе своем освобождает человека от власти космоса и общества. <...> Человек должен стать богом и обожиться, но он может это сделать лишь через Богочеловека и в Богочеловечестве. Богочеловечество предполагает творческую активность человека» [1, c. 127–128]. В посмертно изданной работе «Самопознание: Опыт философской автобиографии» (1949) Бердяев подчеркивает экзистенциальную диалектику должного: «Человек должен быть теоцентричен и организовать себя на божественном плане, в этом его образ; общество же должно быть антропоцентрическим и организовываться на начале человечности» [11, с. 269]. Этим Н. А. Бердяев как бы очерчивает границы «антропоцентрического гуманизма». Мы видим, что главным для Бердяева на всем протяжении его творческой биографии остаются свобода творчества, «движение от человека к Богу», которое не есть свобода воли, а есть свобода как «обязанность человека», как его «призванность». Таким образом, «подлинный гуманизм» и проблема его, как это виделось Н. А. Бердяеву, состоит в соединении христианских заповедей сострадания и любви с творческой призванностью человека. Призвание человека грандиозно, божественно; судьба его трагична. Гуманистическая антропология Эриха Фромма Источник текста ниже: https://works.doklad.ru/view/7B3mDtlMykw.html Другие источники: https://phd.pp.ua/filosofija/gumanisticheskaja-antropologija-jeriha-fromma.html 1) Индивид в определенной ситуации как исходный пункт философского раз мышления Э.Фромма. Напомним мысль Фромма: пророк далеко не всегда возглашает нечто новое. Для него существенно другое верность собственным заповедям. Сам Фромм в обстановке сциентистских увлечений столетия сохранил поразительную верность одной теме феномену человека. Эта неотступность и оказалась пророческой. Ренессанс антропологического мышления в нашем веке в огромной степени подготовлен работами Эриха Фромма. О чем бы не писал Фромм – о бытии, власти, государстве, деспотии, культуре, нации, собственное рассуждение он начинает с человека. Индивид в определенной ситуации исторической, социальной, психологической, экзистенциальной таков исходный пункт его философствования. Соответственно все, что вырастает из подобного размышления, содействует постижению человека как феномена. Отвергая или исправляя попытки раскрытия тайны человека, осуществленные Л.Фейербахом, К.Марксом, З.Фрейдом, философ разработал целостное учение о человеке как чувствующем, страдающем и мыслящем существе. Человек, его сущность, социальная обусловленность суть основополагающих принципов миропонимания Фромма. Индивид в "нездоровом", "больном" обществе это и исследуемая реальность, в которую "заброшена" личность, и объект социальной критики Фромма. Наконец, "кодовое" предназначение его исследований поиски путей к "обновлению", "возрождению", "самовыявлению" и "самореализации" человека. Разумеется, определить Фромма как специалиста в области философской антропологии задача слишком общая. Персоналистская традиция в европейской философии чрезвычайно многолика. Нашим исследователям, надолго отлученным от антрополого-экзистенциальной линии в философии, не всегда очевидна ее сложность и неоднородность. Многообразие подходов к человеку порой ускользает от нас. Мы толкуем персоналистское течение как нечто нерасчлененное. Многие философские направления, например экзистенциализм и персонализм, рассматривают человека в качестве основной проблемы философии вообще. Однако интерес к человеку, тем не менее, обнаруживается по-разному. Персоналистская философия, обосновывающая суверенитет личности, не может отвлечься от вопросов: каковы собственные пределы человека? в чем он черпает основы нравственности? что питает его волевые импульсы? Она вовсе не стремится к тому, чтобы поста вить в центр собственной рефлексии человека. Мир для нее иерархичен. Внутри этой философии Э.Фромм занимает весьма оригинальную позицию. Он превращает человека в меру всех вещей в том смысле, что отвергает все попытки подчинить человека какой-то иной сущности. Не только общество, но и вся Вселенная оцениваются Фроммом через призму человека. Но нет ли в таком подходе откровенной идеализации человека? Разве человек заведомо добр, универсален и безграничен? Не подрывает ли в таком случае антропологическая мысль свои собственные основания? Прославляя человека, мы как бы сознательно отвлекаемся от тех деструктивных потенций, которые заложены в нем. Не утопична ли гуманистическая этика Фромма? 2) Концепция разрушительного в человеке, феномен исторической дегуманизации. Отметим сразу: ни идеализации, ни обожествления человека у Фромма нет. Он вовсе не отвлекается оттого, что именно человек создал антигуманное общество, растерзал природу, развил в себе некрофильские тенденции. Американскому философу принадлежит глубокая и весьма последовательная концепция разрушительного в человеке. В этом легко убедится, если прочитать хотя бы его работы "Душа человека", "Из плена иллюзий" и др. Рассмотрим взгляды Э.Фромма на природу человека изложенные в его труде Душа человека. Ее способность к добру и злу. Одни полагают, что люди — это овцы, другие считают их хищными волками. — Пишет Фромм —. Обе стороны могут привести аргументы в пользу своей точки зрения. Тот, кто считает людей овцами, может указать хотя бы на то, что они с легкостью выполняют приказы других людей, даже в ущерб себе. Он может также добавить, что люди снова и снова следуют за своими вождями на войну, которая не дает им ничего, кроме разрушения, что они верят любой несуразице, если она излагается с надлежащей настойчивостью и подкрепляется авторитетом власти­телей — от прямых угроз священников и королей до вкрадчивых голосов более или менее тайных обольстителей. Кажется, что боль­шинство людей, подобно дремлющим детям, легко поддается внуше­нию и готово безвольно следовать за любым, кто, угрожая или заискивая, достаточно упорно их уговаривает. Человек с сильными убеждениями, пренебрегающий воздействием толпы, скорее исключе­ние, чем правило. Он часто вызывает восхищение последующих поколений, но, как правило, является посмешищем в глазах своих современников. Однако Фромм тут же замечает, что если большинство людей — овцы, то почему они ведут жизнь, которая этому полностью противоречит? История человечества написана кровью. Это история никогда не прекращающегося насилия, поскольку люди почти всегда подчиняли себе подобных с помощью силы. Он справедливо указывает на то, что Талаат-паша не сам убил миллионы армян, и так же Гитлер не один убил миллионы евреев, а Сталин — миллионы своих поли­тических противников. Эти люди были не одиноки, — говорит Фромм - они располага­ли тысячами других людей, которые умерщвляли и пытали, делая это не просто с желанием, но даже с удовольствием. Такой мыслитель, как Гоббс, из всего этого сделал вывод: homo homini lupus est — человек человеку — волк. И сегодня многие из нас приходят к заключению, что человек от природы является существом злым и дест­руктивным, что он напоминает убийцу, которого от любимого занятия может удержать только страх перед более сильным убийцей. Фромм находит этому явлению другое объяснение, которое заключается в том, что меньшинство волков живет бок о бок с большинством овец. Волки хотят убивать, овцы хотят делать то, что им приказывают. Волки заставляют овец убивать и душить, а те поступают так не потому, что это доставляет им радость, а потому, что они хотят подчиняться. Кроме того, чтобы побудить большинство овец действовать, как волки, убийцы должны придумать истории о правоте своего дела, о защите свободы, которая якобы находится в опасности, о мести за детей, заколотых штыками, об изнасилованных женщинах и поруганной чести. Этот ответ звучит убеди­тельно, но и после него у Э.Фромма остается много сомнений, и он ставит следующий вопрос: Не означает ли он, что существуют как бы две человеческие расы — волки и овцы? И дальше: если это не свойственно их природе, то почему овцы с такой легкостью соблазняются поведением волков, когда насилие представлено в качестве их священной обязанности? Может быть, ска­занное о волках и овцах не соответствует действительности? Может быть, и в самом деле отличительным свойством человека является нечто волчье и большинство просто не проявляет этого открыто? А может, речь вообще не должна идти об альтернативе? Может быть, человек — это одновременно и волк, и овца, или он — ни волк, ни овца? Понятно, что вопрос о том, является ли человек волком или овцой,— это лишь заостренная с помощью образов формулировка вопроса, который является основополагающим в социальной антропологии и этике, а именно: что есть человек — является ли он по своему существу злым и порочным, или он добр по своей сути и способен к самосовершенствованию? Таким образом, следуя по цепи вопросов, Фромм раскрывает глубину затронутой проблемы. И чем дальше он продвигается, тем больше и глобальнее вопросы встают на его пути. Это вынуждает его проанализировать проблему в историческом разрезе: С точки зрения Ветхого завета человек способен и к хорошему, и к дурному, он должен выбирать между добром и злом, между благословением и проклятием, между жизнью и смертью. Бог никогда не вмешивается в это решение. Он помогает, посылая своих посланцев, пророков, чтобы наставлять людей, каким образом они могут распознавать зло и осуществлять добро, чтобы предупреждать их и возражать им. Но после того как это уже свершилось, человек остается наедине со своими «двумя инстинк­тами» — стремлением к добру и стремлением к злу, теперь он сам должен решать эту проблему. Фромм видит опасность в том, что чувство бессилия, охватывающее сегодня как интеллигента, так и среднего человека, может привести к тому, что они усвоят новую версию порочности и первородного греха и используют ее для рациона­лизации взгляда, согласно которому война неизбежна как следствие деструктивности человеческой природы. Подобная точка зрения, — пишет он — неред­ко козыряющая своим необыкновенным реализмом, является заблужде­нием по двум причинам. Во-первых, интенсивность деструктивных устремлений ни в коем случае не свидетельствует об их неодолимости или даже доминировании. Во-вторых, предположение, что войны явля­ются в первую очередь результатом действия психологических сил, ошибочно. Не стоит, однако, думать, что Фромм, обладающий длительным опытом практикующего психоаналитика, может недооценивать деструктивных сил в человеке. Он, видя эти силы в действии у тяжело больных пациентов, конечно же, знает, насколько трудно бывает приостановить или направить их энергию в конструктивное русло, но все же он настаивает на том, что войны возникают по решению политических, военных и экономических вождей для захвата земель, природных ресурсов или для получения торговых привилегий, для защиты от реальной или мнимой угрозы безопасности своей страны или для того, чтобы поднять свой личный престиж и стяжать себе славу. Эти люди не отличаются от среднего человека: они эгоистичны и едва ли готовы отказаться от собственных преимуществ в пользу других, но вместе с тем они не выделяются ни особой злобностью, ни особой жестокостью. Когда такие люди, которые в нормальной жизни скорее содействовали бы добру, чем злу, приходят к власти, повелевают миллионами и располагают самым страшным оружием разрушения, они могут нанести огромный вред. В гражданской жизни они, вероятно, разорили бы конкурента. В нашем мире могучих и суверенных государств (причем «суверенный» означает: не подчиня­ющийся никаким моральным законам, которые могли бы ограничить свободу действий суверенного государства) они могут искоренить всю человеческую расу. Исходя из всего вышесказанного, Э.Фромм делает следующий вывод: Главной опасностью для человечества является не изверг или садист, а нормальный человек, наделенный необычайной вла­стью. Итак, ответив на первый вопрос: человек — волк или овца, Фромм понимает следующую тему: что лежит в основе человеческого ценностной системы человека и направляет его действия: Я хотел бы остановиться на трех феноменах, которые лежат, по моему мнению, в основе наиболее вредной и опасной формы человечес­кого ориентирования: на любви к мертвому, закоренелом нарциссизме и симбиозно-инцестуальном влечении. Взятые вместе, они образуют «синдром распада», который побуждает человека разрушать ради раз­рушения и ненавидеть ради ненависти. Я хотел бы также обсудить «синдром роста», который состоит из любви к живому, любви к челове­ку и к независимости. Лишь у немногих людей один из этих двух синдромов получил полное развитие. Однако нет сомнения в том, что каждый человек движется в определенном, избранном им направлении: к живому или мертвому, к добру или злу. В результате своих теоретических исследований Фромм приходит к следующим выводам: 1. Зло — это специфический человеческий феномен. Во зле человек теряет сам себя при трагической попытке освободиться от тяжести своего человеческого бытия. 2. Степени зла соответствует степень регрессии. Наибольшим злом являются те побуждения, которые направлены против жизни: любовь к мертвому; инцестуально-симбиозные устремления возвратиться в лоно матери, к земле, к неорганическому; нарциссическое самопожертвование, которое делает человека врагом жизни именно потому, что он не может покинуть тюрьму своего собственного «Я» (см. схему). 3. Зло также существует и в меньшей степени, что соответствует и меньшей регрессии. В таком случае речь идет о дефиците любви, разума, о недостатке интереса и нехватке мужества. 4. Человек склонен идти назад и вперед, иначе говоря, он склонен к добру и злу. Когда обе склонности еще находятся в равновесии, он свободен выбирать, если предположить, что он может осознать свою ситуацию и способен к серьезным усилиям. Тогда он может выбирать между альтернативами, детерминированными, со своей стороны, общей ситуацией, в которой он находится. Однако если его сердце ожесточи­лось до такой степени, что его склонности больше не уравновешены, он больше не свободен в выборе. В цепи событий, которые ведут к утрате свободы, последнее решение обычно не дает человеку возможности свободного выбора; при первом решении еще существует возможность, что он свободно выберет путь к добру, если предположить, что он сознает значение этого первого решения (см. схему). 5. Вплоть до точки, в которой у него больше нет свободы выбора, человек ответствен за свои действия. Но ответственность является толь­ко этическим постулатом, и часто речь идет лишь о рационализации желания авторитарных инстанций иметь возможность наказать челове­ка. Именно потому, что зло есть нечто вообще человеческое, ибо оно представляет потенциал регрессии и потерю нашей гуманности, оно живет в каждом из нас. Чем больше мы осознаем это, тем меньше мы в состоянии сделаться судьями над другими людьми. 6. Все мы детерминированы тем, что родились людьми и потому всегда стоим перед задачей принимать решения. Вместе с нашими целями мы должны выбирать и наши средства. Мы не можем полагаться на то, что кто-то нас освободит, но мы должны постоянно сознавать тот факт, что неправильные решения отнимают у нас возможность освободить самих себя. Мы должны на деле достичь осознания самих себя, чтобы иметь возможность выбрать добро, но это самосознание не поможет нам, если мы потеряли способность быть до глубины души взволнованными бедой другого человеческого существа, дружеским взглядом, пением птиц и свежей зеленью травы. Если человек равнодушен к жизни, то больше нет надежды, что он выберет добро. Его сердце действительно ожесточи­лось настолько, что его «жизнь» закончилась. Если бы это случилось со всей человеческой расой или ее наиболее могущественными членами, это могло бы привести к угасанию жизни человечества в ее самый многообе­щающий момент. Именно Фромму принадлежит оригинальная мысль: история вовсе не стремится очеловечить человека. Напротив, она нередко пытается вытравить в нем истинно человеческое, извратить его природу. Конечно, многие исследователи и до американского ученого обращали внимание на негативные стороны человеческого существа. Но Фромм выступает как последовательный аналитик того зла, которое заключено в человеке. Фромм хорошо знает о падениях человеческой души. Ведь его первая книга "Бегство от свободы" (1941) была посвящена тоталитаризму. Теперь, когда человечество прошло через опыт массовых насильственных экспериментов с человеческим материалом, нужно сказать, без преувеличения: история это также и процесс расчеловечивания человека. Верно ли, что всякое философское постижение человека неотвратимо превращается в критическую теорию ? По всей видимости, верно, потому что человечество на протяжении своего развития много раз демонстрировало такую ситуацию, когда идея социальности не соизмерялась с человеческой природой, с человеческими потребностями. 3) Человек как реализация продуктивного начала и мерило истории Не случайно Фромм принципиально отказывался искать истоки общественного миропорядка, нравственных исканий, человеческих потенций в чем-то ином, нежели в самом человеке. Он едва ли не единственный исследователь в западной философии, кто неуклонно развивает тему человеческой сущности как реализации продуктивного, жизнетворческого начала. Человек сам по себе не плох и не хорош. Он открыт для самосозидания. Это означает, что его можно соразмерять с самим собой, то есть с нераскрытым человеческим потенциалом. В этом смысле человек может оказаться некой идеальной меркой не только для самого себя, но и для всей истории. Важно только не отступать от этой антропологической позиции, не приискивать иных трансцендентных критериев для оценки человеческого, кроме как внутри него самого. В изложении этой идеи Фромм всегда последователен. О чем бы ни зашла речь о социальной динамике, об исторических ситуациях, о процессе социализации, Фромм всегда видит перед собой одну и ту же проблему как раскрывается в данном случае общечеловеческое... Итак, всякая философская антропология, естественно, начинается с вопроса "Что такое человек?". Многие мыслители пытались осветить эту тему, перечисляя те или иные уникальные человеческие свойства. Одни считали, что человеческая природа, скажем, обусловлена фактом грехопадения, другие усматривали ее в разумности человека, третьи в его социальности. Подход Фромма принципиально иной. Он отказывается от конкретного определения человеческой природы, которое сводилось бы к обозначению человеческих задатков. В концепции американского исследователя "человеческая природа" выступает как философское понятие, некая абстракция. Фромм полагает, что понятие и сущность человека выражают не качество и не субстанцию, а противоречие, имманентное человеческому бытию. По мнению Фромма, поведение человека нельзя объяснить на основе раскрытия одних только биологических механизмов, извечно присущих людям. Он отвергает также и противоположную точку зрения, согласно которой основные мотивы поведения индивидов надо искать в социокультурных факторах. Как полагает ученый, надо избегать изолированного анализа только психического или только социального. Главные страсти и желания человека, отмечает Фромм, возникают из его всеобщего существования, то есть из уникальной ситуации, в которой вообще оказался человек. По своим физиологическим функциям люди принадлежат миру животных, существование которых определяется инстинктами и гармонией с природой. Но вместе с тем человек уже отделен от животного мира. И эта его "раздвоенность" составляет суть психологически окрашенного экзистенциального противоречия. Проблема сущности человека понимается Фроммом как глубинное экзистенциальное рассогласование. Поступки людей уже не определяются инстинктами. В сравнении с другими животными эти инстинкты у людей слабы, непрочны и недостаточны для того, чтобы гарантировать им существование. Кроме того, самосознание, разум, воображение и способность к творчеству нарушают единство со средой обитания, которое присуще животному существованию. Человек знает о самом себе, о своем прошлом и о том, что в будущем его ждет смерть, о своем ничтожестве и бессилии. Человек остается частью природы, но он неотторжим от нее. Он теперь понимает, что "заброшен" в мир в случайном месте и времени, осознает свою беспомощность, ограниченность своего существования. Над ним тяготеет своего рода проклятие: человек никогда не освободится от этого противоречия, не укроется от собственных мыслей и чувств, которые пронизывают его существо. Человек, отмечает Фромм, это единственное животное, для которого собственное существование является проблемой: он ее должен решить и от нее никуда не уйти. Здесь возникает следующая проблема фроммовской философской антропологии. Это вопрос о модусах человеческого существования. Философ формулирует известную дихотомию ”Иметь или Быть”. Экзистенциальное противоречие позволяет человеку думать о собственном самоосуществлении. Но оно подсказывает и иной выход – Иметь, то есть заглушить коллизию человеческого бытия, обратится к иллюзорному самоудостоверению. Обладание представляется нормальной функцией нашей жизни: чтобы жить, мы должны обладать вещами. Более того, мы должны обладать вещами, чтобы получать от них удовольствие. Да и как может возникнуть другая альтернатива в обществе, высшей целью которого является иметь и иметь как можно больше и в котором один человек может сказать о другом: "Он стоит миллион долларов"? При таком понимании, напротив, кажется, что сущность бытия заключается именно в обладании, что человек ничто, если он ничего не имеет ( работа "Иметь или Быть?" ). Фромм полагает, что за душу человека борются два принципа принцип обладания и принцип бытия. Человек должен быть самим собой, развивать присущие ему качества, а не стремиться к стяжательству, к непомерным вожделениям. Тенденция Иметь в конечном счете черпает силу в биологическом факторе, в стремлении к самосохранению. Вторая тенденция Быть значит отдавать, жертвовать собой обретает силу в специфических условиях человеческого существования. Эти рассуждения Фромма приобретают сегодня особую значимость и актуальность. Фромм постулирует вечность экзистенциального поиска. Так, в философском наследии ученого возникает множество бытийственных человеческих проблем любовь, свобода, власть, смерть. Содержанием человеческой истории, по Фромму, является стремление людей обрести самих себя, реализовать те потребности, которые порождены распадением прежних, изначально целостных связей. Однако конкретно сложившееся общество, та или иная форма социального обще жития мешает полному воплощению человеческих потенций. На протяжении длительной истории человечества разум, воля, эмоции людей не получали и не могли получить адекватного самовыявления. Общество не содействовало реализации глубинных потребностей, а, напротив, стесняло их или направляло в ложное русло. Но каковы эти глубинные человеческие потребности, описанные в работах Фромма? Это потребность человека в общении, в межиндивидуальных узах, в творчестве как в одной из наиболее значимых интенций человека, в ощущении глубоких корней, гарантирующих прочность и безопасность бытия, стремление к уподоблению, к познанию, освоению бытия. Фромм был бы, по-видимому, вполне традиционным философским антропологом, если бы ограничился рассмотрением тех проблем, которые воспроизведены в этой работе, человеческой природы, человеческой сущности, модусов человеческого существования, человеческих потребностей. Но американский философ был крупным представителем неофрейдизма. В его книгах содержится огромный эмпирический материал, раскрывающий глубинные проявления человеческого поведения. Как совместить, скажем, рассуждения Фромма об изначальных человеческих потребностях с анализом авторитарности, разрушительности человека? Иначе говоря, как, стремясь к познанию, творчеству, человек парадоксальным образом отрекается от свободы, самостийности и ищет возможности подчинить себя власти безропотно и окончательно ? Фромм разъясняет: по отношению к индивиду общество может выполнять различные функции содействовать раскрытию потенциальных способностей человека, его потребностей или де формировать эти внутренние побуждения, придавать им искаженную форму. Во-первых, человек утрачивает контакт с самим собой, в результате чего возникает феномен деперсонализации. Вовторых, его отношения с другими людьми приобретают функциональный, овеществленный характер. Картина "всеобщей отчужденности", развернутая Фроммом, не представляется в наши дни ни абстрактной, ни утопи ческой, ни преувеличенной. Человек, по мнению Фромма, подчинен не только вещному миру. Общественные и политические обстоятельства, которые создает человек, подчиняют его себе. Отчужденный человек, который верит, что он господствует над природой, становится рабом вещей и обстоятельств, беспомощным придатком в мире, который сам есть не что иное, как застывшее (опредмеченное) выражение его собственных сил. Сегодня, как полагает Фромм, запуганное человечество со страхом ждет, удастся ли ему спастись или оно попадет под иго созданной им бюрократии. Разве можно не вдуматься в предостережение Фромма о том, что в информационном обществе может вообще исчезнуть проблема свободы человека, его ответственности, ибо этот мир, если он будет выкроен по меркам технократического мышления, перестанет быть человеческим? Процесс социализации, по мнению Фромма, начинается уже с того мгновения, когда индивид проявляет себя и свое отношение к людям через формы человеческих отношений. Развитие той или иной формы общения приводит к формированию общественного характера (эта категория введена Э.Фроммом ), то есть стабильной и четко выраженной системы ориентации. Соответственно пяти способам социализации (мазохизм, садизм, деструктивизм, конформизм и любовь) возникают способы адаптации к социуму рецептивный, эксплуататорский, накопительский, рыночный и продуктивный. На основе этого Фромм разрабатывает свою характерологию, придавая ей еще большее значение, чем Юнг. Он подчеркивает, что чем дальше развивался психоанализ, тем становилось яснее, что невротический характер можно понять только через невротический характер. Новая, создаваемая психоанализом, характерология, по мнению Фромма, крайне необходима для развития этической теории. Предметом этического исследования все чаще становятся не отдельные пороки и добродетели, а добродетельный или порочный характер. Фромм стремится анализировать сложные социальные явления, вскрывая изначальные психические потребности человека, вырастающие на этой основе типы общения, типы ориентации и всякого рода патологические смещения. От причудливых светотеней психики он продвигается к описанию человеческих социальных типов. Философская антропология Фромма включает в себя психоаналитические, экзистенциальные, собственно антропологические, марксистские идеи. Она открыта также для древней мистической традиции, для восточного оккультизма. Не приводит ли это к эффекту эскизной собирательности, или в результате рождается плодотворный синтез ? Исходные позиции философа не претерпевают существенных изменений. Доминанта философской рефлексии Фромма мучительное и напряженное постижение тайны Человека.
