Переводческая практика. Вариант 2
Текст №1: Стремлюсь быть предельно точным
Андрей Бородин: «Уважаемый Андрей Витальевич, скажите, пожалуйста, как получилось, что
Вы выбрали именно эту профессию и были ли в Вашей жизни случаи, когда Вы пожалели о
сделанном выборе?»
Андрей Витальевич Цыбенко: «Случилось так, что я учился в Новосибирске в 10-й средней школе
с преподаванием ряда предметов на английском языке, так называемой спецшколе. Именно в этой
школе мне привили любовь к английскому языку, английской литературе, страноведению. Даже в то,
теперь уже далекое время в нашей школе преподавали предмет, который назывался курс перевода.
Думаю, как раз этот курс можно назвать первой ступенькой в моей профессиональной «карьерной»
лестнице. Затем я поступил в институт иностранных языков имени Мориса Терезаи после его окончания
2 года служил переводчиком, будучи офицером Вооруженных сил. В дальнейшем я окончил курсы
переводчиков ООН при Министерстве Иностранных дел в Москве и затем почти 5 лет трудился в
системе ООН, после этого работал в нашем посольстве в Вашингтоне, где также приходилось
заниматься переводческой деятельностью, а затем перешел на работу в Министерство Иностранных
Дел, где и продолжаю выполнять свои обязанности по сей день.
А.Б.: «Значит, Вы не жалеете о сделанном выборе?»
А.В.Ц.: «Вы знаете, я считаю, что в моей жизни за меня распорядилась сама судьба».
А.Б.: «Скажите, пожалуйста, что Вы считаете самым главным и самым сложным в работе с
Президентом одной из наиболее крупных и влиятельных держав нашего мира?»
А.В.Ц.: «Все сложно и все важно, в моей работе нет мелочей. Как Вы правильно отметили, Россия одна
из самых крупных держав в мире, и поэтому в работе с Президентом нет ничего второстепенного, здесь
важно абсолютно все, как форма, так и содержание. Очень важно и то, что говоришь и то, как говоришь.
Это с одной стороны придает моей работе увлекательную творческую составляющую, но и
одновременно накладывает большую ответственность».
А.Б.: «Андрей Витальевич, когда Вы переводите речь какого-нибудь человека, стремитесь ли Вы
абсолютно точно передавать настроение и психологическое состояние говорящего (посредством
выбора стилистики, сохранения особого порядка слов и использования специфической лексики)
или порой стараетесь частично смягчить эмоциональное высказывание и предпочитаете более
нейтральный вариант перевода?»
А.В.Ц.: «Я, конечно, стремлюсь быть предельно точным в своем переводе, и когда это получается, то в
этот момент испытываешь чувство истинного удовлетворения. Но это не всегда возможно, в первую
очередь, потому что не все люди показывают свое эмоциональное состояние в той степени, в которой
его можно было бы адекватно и сразу же уловить и воспроизвести, и поэтому переводчик, и я, в
частности, старается «не перегнуть палку» и излишне не увлекаться в данной ситуации
психологическим анализом говорящего. Вот когда ты уже хорошо знаком с человеком, когда ты уже
гораздо лучше знаешь того, с кем работаешь, вот тогда ты пытаешься максимально приблизиться к его
эмоциональному состоянию, чтобы точнее передать и семантику, и эмоциональную нагрузку его
высказывания, естественно в той мере, в какой ты чувствуешь себя способным это сделать. И поэтому я,
как и любой переводчик, всегда стараюсь быть внимательным и достаточно осторожным.
И если, как я уже сказал, ты не до конца уверен в правильности понимания эмоционального состояния
говорящего или ты в принципе не обладаешь, может быть, особыми артистическими данными и не
можешь полностью войти, по сути, в эту роль, то в таком случае ты должен быть просто предельно
точен, как если бы это был текст на бумаге, и сконцентрироваться в первую очередь на строгой
передаче семантики. Конечно, если при этом еще удается и адекватно передать эмоциональный настрой
человека, с которым ты работаешь, то это уже, извините за избитое выражение, наверное, высший
пилотаж».
А.Б.: «Андрей Витальевич, хорошо известно, что Владимир Владимирович Путин владеет
несколькими иностранными языками, это обстоятельство упрощало или усложняло Вашу
профессиональную задачу и случалось ли когда-нибудь, что Президент поправлял Вас, и как
переводчики относятся к ситуациям, когда их поправляют?»
А.В.Ц.: «Сейчас говорят о том, что фактически вообще люди стали многоязыкими, и в отличие от
переводчиков предыдущего поколения, для нового поколения переводчиков задача, скорее всего,
усложнилась. Могу сказать, что, конечно, переводить эрудированного, знающего несколько языков,
компетентного, энергичного, современного, подготовленного досконально президента оказывается
чрезвычайно серьезной задачей. Учитывая высоту статуса, а также важность и сложность стоящих
перед президентом задач, переводчик должен добиваться обеспечения соответствия этому уровню в
переводе. Предыдущее поколение переводчиков, например, Виктор Михайлович Суходрев, говорил в
своих интервью о том, что им порой приходилось облагораживать высказывания, скажем, Н.С.
Хрущева, поскольку он не всегда говорил на идеальном литературном языке. В нашем случае нам,
переводчикам, самим приходится «тянуться вверх» для осуществления перевода, который был бы более
или менее адекватен уровню человека, у которого есть университетское юридическое образование,
который излагает свои мысли четко, со знанием дела и полным владением информацией в каждом
конкретном случае. Здесь, как я уже когда-то говорил в одном интервью, речь идет о своего рода сдаче
госэкзамена.
Конечно, с Владимиром Владимировичем Путиным работают несколько переводчиков, и основной
задачей для нас всех всегда и во всем соответствовать высочайшему уровню. Как Вы понимаете, это
большая и трудная задача, которую мы стараемся решать наилучшим образом, и надо сказать, что
президент помогает нам ее решать, потому что, будучи человеком образованным и интеллигентным, он
прекрасно понимает наши проблемы. Поэтому даже когда бывают случаи, что он что-то поправляет, это
не происходит в форме какой-то учительской поправки, грубого одергивания или какого-нибудь
начальственного окрика. Президент хорошо понимает, в чем заключается суть работы переводчика,
поскольку, как Вы правильно сказали, он сам владеет несколькими языками, и в конечном итоге, мы все
вместе заинтересованы в общем успехе нашего общения с иностранными партнерами. Осуществление
наиболее правильного и точного перевода – это часть единого процесса, где все должны слаженно
работать в одной команде и где взаимодействие обеспечивают успех общего дела.
Хотел бы отметить, что к переводчикам Путин относится не как к какой-нибудь второстепенной сфере
обслуги, а общается как с людьми, с которыми выполняет одну задачу, уважительно.
Естественно, ошибки когда-нибудь делают все, не ошибается только тот, кто ничего не делает. Но если
человеку в грубой и резкой форме напоминают о его ошибке, то это только усугубляет трудное
положение, и в случае, когда переводчик еще не обладает достаточной психологической
устойчивостью, он может окончательно растеряться. Поэтому люди цивилизованные, культурные,
воспитанные, сами знающие мир, знающие иностранные языки, учитывают это, и тогда обстановка для
переводчика становится более благоприятной для работы.
А.Б.: «Недавно все переводческое сообщество отметило свой профессиональный праздник,
скажите, пожалуйста, что в связи с этим Вы хотели бы пожелать своим коллегам?»
А.В.Ц.: «Во-первых, здоровья, в нашей работе это очень важно, во-вторых, наверное, чтобы их труд
приносил им творческое удовольствие и хорошую компенсацию, что тоже помогает в наше время».
Русский уходит по- английски
Складывается впечатление, что против русского языка ведется настоящая война. Причем в нашей же
стране. Русский язык и культура пока еще объединяют население, "держат" Федерацию. Хотя хаос в
головах пагубно сказался и на нашем языке, который по числу говорящих и изучающих скатился на
7-8-е место в мире, деля его сравнимым с португальским. Ситуация настолько удручает, что пора
говорить о необходимости разработки концепции "лингвистической безопасности". Научный редактор
"ПереВестей" А. П. Чужакин
Какие угрозы стоят перед нашим языком?
Безграмотность и общее бескультурье, которые принимают просто катастрофические масштабы.
Безграмотность - безусловно, источник многих российских бед. Прислушайтесь к косноязычному,
бедному языку наших политиков, депутатов, чиновников - и вы поймете, что точно так же убого они
и мыслят, а значит, и действуют. Вчитайтесь, как пишут некоторые журналисты: «опущение»
газетно-журнального стиля до языка подворотен, улиц и пивных.
Зайдите в Интернет - это помесь киберязыка и подросткового жаргона, технического английского,
сленга и типичных, но диких ошибок (симпОтичный, люблю купаТСя, не лепо), варева из кириллицы
и латиницы, аббревиатур и сокращений. Можно прийти к грустному выводу: как учат и учатся в
школах и в вузах, так и пишут и говорят. Все это часть общей и грозной тенденции «двух Д» дегуманизации общества и дебилизации молодежи.
Проникновение во все пласты населения мата и «непечатных» выражений, в том числе в письменную
речь. Это тоже связано с падением общего уровня культуры. Матерщина - это своего рода
«естественные отправления» языка, и, как принято в цивилизованном обществе, они не должны быть
процессом публичным. Мат недопустим в обществе детей, женщин, в общественных местах и,
разумеется, в СМИ, видео- кинопродукции и литературе (если это не оправдано особыми
стилистически-художественными целями). Мат - слишком сильное оружие, чтобы им эпатировать
пресыщенную публику, наживать себе скандальную известность у нетребовательных читателей или
зрителей. И гордиться тем, что «нет русского языка без мата», как и тем, что водка изобретена в
России, - убого. Неужели у нас не было иных достижений?
Тотальная криминализация языка и культуры.
Если в 60-е годы в Москве происходило «всего» около 300 убийств ежегодно, то сейчас, по
официальной статистике МВД, в среднем 1,5-2 тысячи. Параллельно с невиданным ростом
преступности усиливается тенденция сращивания оргпреступности с госструктурами,
чиновничеством. Следствием стало то, что блатной жаргон проник и укоренился в «коридорах
власти», а из думских, министерских, милицейских стен вышел на экраны ТВ, в газетно-журнальную
продукцию, расползся по городским улицам. «Вор должен сидеть в тюрьме», а блатная феня - за
колючей проволокой здравого смысла, культуры и образованности.
Глобализация и всемирная агрессия английского языка также болезненно сказываются на нашей
современной речи.
Неоправданное применение заимствований из английского языка, «неродного» синтаксиса и порядка
слов производит впечатление плохого перевода. Нам говорят, что наплыв иностранных слов и
оборотов впервые случился еще при Петре I, и язык в ходе своего развития сам отбросил ненужное,
принял и адаптировал полезное. Но при Петре I не было ТВ, радио, компьютеров и Интернета, а
также глобализации, туризма, прозрачности границ и тому подобного.
Летом журнал «Ньюсуик » опубликовал статью об исчезающих языках и доминировании
английского в мире под заголовком «Не уйдут ли они по-английски? ». Создается тревожное
ощущение, что русскому языку со временем грозит та же участь.
В устной речи ввернуть английское словечко - это подсознательное стремление продемонстрировать
некую «избранность», принадлежность к высшей касте, особенно среди русских сотрудников
иностранных фирм и корпораций. Друзья, опомнитесь: при приеме на работу происходит не
интервью, а собеседование. Слово «интервью» в русском языке тоже есть, но означает совсем иное.
«Кем вы работаете?» - «Я копирайтер». Копирайтер, конечно, звучит лучше, чем «автор рекламных
текстов» (девушки млеют)...
Злоупотребление англицизмами в прессе, то есть, извиняюсь, в масс-медиа, свидетельствует не о
профессионализме, а о неоправданном стремлении к вычурности, псевдооригинальности. Это
попурри на практике оборачивается манерностью, приводит к комическому эффекту. Читаю в
некогда респектабельной массовой газете: «Достоевский гнал литературные дедлайны». Там же:
«кинематографические камбэки», «интеллектуальные паззлы»; «литературная франшиза»...
Надо признать, что несколько иное дело - это взаимопроникновение языков на стыке культур. Так,
иностранцы, долгое время живущие в России, широко употребляют такие слова, как «remont, spravka,
siloviki, propiska, babushka». Английские аналоги не могут передать всех нюансов и особенностей,
скажем, ремонта в России: либо они слишком описательно-громоздки, либо неточны. Главное в
языке - соблюсти баланс своего и чужого, старого и нового, классики и сленга, грубоватости и
нежности, пикантного и юмористического; уметь гибко пользоваться сокровищницей - тысячелетней
культурой, языком.
Сейчас наш язык утрачивает свои позиции не только в СНГ и Европе, но даже внутри страны.
Парадоксально, но действует своего рода «пятая колонна»: неужели в Татарстане нет иных, более
актуальных забот, чем введение латиницы? А России не опасно ли допускать появление некоего
«султаната» и его дальнейшее «выползание» из нашей общей с татарами культуры, истории и
геополитического пространства?
Что делать?
Во-первых, как говорят те же англичане, «Лучше зажечь хотя бы одну свечку, чем жаловаться на
темноту». Все, кого беспокоит судьба русского языка и культуры, должны вносить свой посильный
вклад: подсказывать, поправлять и высмеивать - и в школе, и в вузе, и «по жизни». Смех убивает,
насмешка остается мощным орудием, зачастую посильнее пятиэтажного мата-перемата. Во-вторых,
более активно должен действовать Институт русского языка как хранитель, защитник нашей родной
речи. В-третьих, можно было создать некую структуру (вроде службы внутренней безопасности в
МВД) по отслеживанию и штрафованию за ошибки как в переводах, так и в оригинальных текстах
«креативных » писак и их хозяев, которые платили бы за коверкание русского языка, особенно в
сфере рекламы и СМИ. Такую службу можно создать на коммерческой основе.
В-четвертых, запустить «сайт позора» в Интернете, где все могли бы выставлять на посмешище
«грамотеев» (в том числе и публичных политиков), их шедевры.
...К сожалению, пока ход войны складывается не в пользу русского языка и культуры. Они отступают
под натиском превосходящих числом и богатством враждебных сил. Но Россия всегда «била не
числом, а умением», брала духовностью, интеллектом и культурностью. И здесь уместно вспомнить
слова Анны Ахматовой, прозвучавшие в годы страшных испытаний: «...[но] мы сбережем тебя,
русский язык, великое русское слово!»
Текст №2: DESIGNING A ROBOT THAT CAN SENSE HUMAN EMOTION
Forget the robot child in the movie "AI." Vanderbilt researchers Nilanjan Sarkar and Craig Smith have a less
romantic but more practical idea in mind.
"We are not trying to give a robot emotions. We are trying to make robots that are sensitive to our
emotions," says Smith, associate professor of psychology and human development.
Their vision, which is to create a kind of robot Friday, a personal assistant who can accurately sense the
moods of its human bosses and respond appropriately, is described in the article, "Online Stress Detection
using Psychophysiological Signals for Implicit Human-Robot Cooperation." The article, which appears in
the Dec. issue of the journal Robotica, also reports the initial steps that they have taken to make their vision
a reality.
"Psychological research shows that a lot of our communications, human to human, are implicit," says Sarkar,
an assistant professor in mechanical engineering. "The better we know the other person the better we get at
understanding the psychological state of that person. So the prime motivation of our research is to determine
whether a robot can sense the psychological state of a human person. Sooner or later, robots will be
everywhere. As they become increasingly common, they will need to interact with humans in a more natural
fashion." When Sarkar first approached him about collaborating on the project, Smith admits that he was
very skeptical. "I expected to listen and then explain to him why his ideas would never work." But the
engineer surprised him on two counts: the amount he knew about the psychophysiology of emotions and his
realization that any system for detecting emotions cannot be universal, but must be based on individual
patterns.
The project has two basic parts, and both are ambitious. One is to develop a system that can accurately detect
a person's psychological state by analyzing the output of a variety of physiological sensors. The other is to
process this information in real time (as it happens) and convert it into a form that a computer or robot can
process.
"Psychologists have been trying to identify universal patterns of physiological response since the turn of the
century without success. All this effort has shown is that there are no such universal patterns," says Smith.
"The hard fact is that different individuals express the same emotion rather differently. But I think that we
have established the feasibility of the individual-specific approach that we are taking and there is a good
chance that we can succeed," says Smith.
The Vanderbilt researchers are using an approach similar to that adopted by voice and handwriting
recognition systems. They are gathering baseline information about each person and analyzing it to identify
the responses associated with different mental states. One advantage that the researchers have is the recent
advances in sensor technology. "Extremely small, 'wearable' sensors have been developed that are quite
comfortable and are fast enough for real-time applications," says Sarkar.
Their first experiments concentrated on detecting high and low anxiety levels using a heart rate monitor.
"There are sophisticated medical diagnostic techniques that can detect stress in a patient," they acknowledge
in their Robotica paper, but add, "All those techniques are slow, expensive and, more importantly, not
suitable for a person who is moving and working."
In this case the researchers used playing video games to put subjects under pressure and induce stress. By
varying the level of difficulty of the games, they were able to vary the level of stress involved. They
obtained electrocardiogram data from several video-gaming playing subjects over a six-month period.
Sarkar and his research team used advanced signal processing techniques, including wavelet analysis and
fuzzy logic, to analyze the heart-rate data. They looked specifically at variations in the interval between
heartbeats, a common measure of heart rate variability. They identified two frequency bands that vary
predictably with changes in stress levels. These bands are associated with the parasympathetic and
sympathetic divisions of the autonomic nervous system. The parasympathetic system reduces heart rate and
tends to control heart rate under most normal conditions. The sympathetic system responds to fear and
excitement and tends to increase heart rate during emergency situations.
"In all the experiments we conducted, we found that, when a subject became stressed, the level of
sympathetic activity increased and level of parasympathetic activity decreased," Sarkar says.
Текст №3: "Любите свою профессию и боритесь за неё!"
Барбара Мосер-Мерсер - преподаватель синхронного перевода кафедры устного и письменного
перевода (ETI - Ecole de traduction et d'interpretation) университета Женевы и академический директор
программы по синхронному переводу. Она изучала устный и письменный перевод в университете
Инсбрука, психолингвистику и нейролингвистику в университете Рочестера, Нью-Йорк. Докторская
диссертация посвящена изучению возможностей когнитивного моделирования в синхронном
переводе. В соавторстве ею опубликованы две книги, посвященные устному переводу. Барбара
Мосер опубликовала ряд докладов и статей, посвящённых входному тестированию переводчиковсинхронистов и разным сторонам условий работы профессиональных устных переводчиков. Темы её
исследований: наработка профессионального опыта и человеческий фактор в устном переводе. Она
активно работает как преподаватель, готовя переводчиков и преподавателей перевода не только в
Женеве, но и в других европейских центрах.
Барбара Мосер-Мерсер преподаёт устный перевод уже более 20 лет. По её мнению, сегодня
особенно важно, чтобы перевод преподавали высококвалифицированные преподаватели. Именно
поэтому, Женевская школа по подготовке преподавателей устного перевода, директором которой
является Барбара, не испытывает недостатка в "учениках". Кто же по её мнению может считаться
хорошим преподавателем устного перевода? Как и в любой области, этот человек должен любить
своё дело, болеть за него душой. Это как минимум. Преподаватель обязательно должен быть
практикующим переводчиком. Сама работа, её условия и требования к переводу постоянно
меняются, поэтому преподаватель должен "быть в курсе" всех последних тенденций и требований.
3-5 лет – вот срок, необходимый для того, чтобы "молодой" преподаватель вошёл в курс дела.
Женевский курс по подготовке преподавателей устного перевода и для того, чтобы не изобретать
велосипед.
Кто же они – сегодняшние ученики – аспиранты Барбары Мосер – завтрашние переводчики? По её
мнению, к сегодняшним выпускникам – молодым переводчикам предъявляются более высокие
профессиональные требования, чем тогда, когда её поколение заканчивало университеты. Именно
поэтому более высокие требования предъявляются и к преподавателям перевода. Барбара считает,
что сегодняшние аспиранты ничем не лучше и не образованнее студентов её поколения, тем, кто
приходит к ней в Женеву прямо с университетской скамьи, зачастую недостаёт жизненного опыта и
кругозора, даже владение языками не на самом высоком уровне, в первую очередь родным языком.
Идеальные кандидаты, по её мнению, должны обладать следующими качествами: определённый
жизненный опыт, широкий кругозор, широкий спектр интересов и увлечений, хорошо подвешенный
язык, высокая мотивация и умение работать в коллективе плюс наличие чувства юмора для снятия
стресса. Особое внимание мы уделяем аналитическим способностям, выразительной ясности языка,
"стрессоустойчивости" и способностям к саморазвитию.
Исследовательская работа Барбары оказывала и продолжает оказывать влияние на учебный
процеcc. Сегодня уже не применяется метод "бросаем в воду:
выплывешь – станешь
профессионалом". Она считает, что исследования в области психологии обучения и когнитивной
психологии не менее важны, чем в области когнитивных процессов в самом устном переводе. Знание
о том, как новички становятся профессионалами помогает готовить достойных переводчиков.
Среди относительно новых предметов, которые изучаются на Европейских магистерских курсах по
переводу можно отметить лишь Теорию устного перевода. Современная тенденция не в введении
новых предметов, изучение которых может занять весь учебный год, а в организации коротких
интенсивных семинаров, скажем, по медицинской терминологии, структурам и функционированию
ЕС или ООН, и т.д. С возможностями, которые открыл доступ к интернету, сегодняшние студенты
могут сами составлять свои глоссарии и словари, пользоваться базами данных практически любых
организаций, именно поэтому словарная работа ложится на плечи самих студентов.
ПК:
Барбара, разрешите задать Вам первый из пяти «больших» вопросов: устными
переводчиками рождаются или становятся?
БММ: Вечный вопрос! И всё-таки… Подготовив за все эти годы значительное число переводчиков
и наблюдая за развитием необходимых навыков, я всё-таки считаю, что всё же есть здесь некая, пусть
и малая доля того, что называют «врождёнными» способностями. Мне кажется, что всё в основном
закладывается уже при начальном образовании и во многом зависит от того, какое оно было,
начальное образование. Почему я так думаю? Потому что именно в раннем возрасте закладываются и
начинают развиваться основы умения «шевелить мозгами», именно тогда развивается будущая
познавательная деятельность, именно в этом – раннем – возрасте, в принципе, закладывается и
развивается память. С другой стороны, мне не кажется, что врождённые способности как-то
исключительно важны. Поэтому, по моему мнению, период этот находится где-то между рождением
и, скажем, 22 или 23 годами, когда студенты приходят к нам. Если к этому возрасту они не развили в
себе способности мыслить аналитически, способности творчески решать задачи, что является
отличной сферой применения для развитой памяти и быстрых операций по взаимодействию между
разными типами памяти, они – студенты – уже не смогут перестроить работу мозга, своей памяти
таким образом, чтобы угнаться за теми «скоростными» процессами, которые имеют место при
устном переводе.
ПК:
В этом году у нас в Брадфорде представлена к защите очень интересная магистерская
диссертация об использовании невербальных или нелингвистических элементов для активизации
лингвистических способностей переводчиков-синхронистов. Речь идёт о прослушивании особой
музыки, о выполнении таких творческих познавательных задач и заданий, как решение головоломок.
И всё это с целью усиления и ускорения «обмена» между полушариями головного мозга, грубо
говоря, между «исполнительским» и «когнитивным» полушариями. Как, по-вашему, стоит ли
применять такого рода «раздражители» в большей степени при обучении студентов-переводчиков?
БММ: Мне кажется, что большинство проблем, с которыми мы сталкиваемся при обучении
переводчиков, особенно на продвинутых этапах, связаны с тем, что время наше ограничено, чтобы
смочь дать им всё, что надо. А такого рода упражнения начинать вводить уже поздновато. Как бы
мне хотелось, чтобы мои студенты хорошо играли в шахматы, чтобы занимались решением
изобретательских задач и головоломок для ускорения всех этих процессов! К сожалению, когда они
попадают к нам, уже поздновато начинать заниматься этими видами деятельности. Как бы мне
хотелось, чтобы все они, приходя к нам, уже умели дискутировать и отвечать быстро и
аргументировано, чтобы умели быстро и уверенно выражать своё мнение по разным проблемам и
вопросам! Но очень часто этого не происходит. А за год этому научить нельзя. Если все эти умения и
навыки не были заложены и развиты начальным и средним образованием ещё с детства, тогда
потребуется дополнительно ещё года 4 сверх программы. У большинства уже нет такого запаса
времени. Не знаю, за сколько лет вы готовите переводчиков, а у нас в распоряжении всего один год.
ПК:
У нас в Брадфорде тоже один год.
БММ: На самом-то деле это даже не год, а 9 месяцев!
ПК:
Как Вы объясните бытующее среди студентов-переводчиков мнение, что синхронный
перевод для них легче, чем последовательный?
БММ: Мне кажется, что особенно студенты-новички в синхронном переводе будут стараться как
можно чаще остаться барахтаться на поверхности – поскольку это не так утомительно,– а не нырять в
глубь значений и перекраивать структуру оригинала. И достаточно часто в синхроне – при
определённых языковых комбинациях – можно и выплыть. А вот при последовательном такое
вообще не проходит. Если ты не понял, что же было сказано, на глубинном уровне, а) ты не сможешь
сделать соответствующие сокращённые записи и б) даже если тебе удалось всё записать, тебе не
удастся «расшифровать» твои же записи, не удастся перефразировать, пересказать ту речь. Поэтому в
последовательном переводе то, что является «энергоёмким» – это то, что ты просто обязан
проанализировать «входящую» речь на очень глубоком уровне, а ведь время твоё не резиновое. В
синхроне новички будут пытаться плавать на поверхности как можно больше, и да, будут достаточно
часто думать, что у них получается, поскольку их понятие о качестве совсем иное, не как у
профессионалов. Новички вполне удовлетворяются калькированием, что в принципе является
прямой интерференцией языка Б в языке А. Они или этого не замечают, или думают: «Что ж, это всё,
что можно сделать, и это даже понятно на другом языке»… Мне кажется, что это одна из причин,
почему новички устают от последовательного больше, чем от синхрона.
ПК:
Можно ли объяснить это мнение ещё и тем, что долговременная память играет большую
роль при последовательном, чем при синхроне?
БММ: Я не слышала ни о каких исследованиях, которые подтверждали бы, что использование
долговременной или кратковременной памяти является более или менее «энергоёмким».
Долговременная память задействуется и в том, и в другом случае. Для синхрона требуется
подключение и долговременной памяти и долговременное использование оперативной памяти. Я
абсолютно ничего не знаю о том, что устаёшь больше или меньше в том или ином случае… Мне не
известны какие-либо исследования на такую тему.
ПК:
Можно ли тогда объяснить такое мнение тем, что студенты просто не в состоянии удержать
в своей памяти десятиминутный отрезок речи?..
БММ: Вот такое объяснение я прекрасно понимаю! Они не могут удержать его, потому что у
новичков сложности с кодированием. А вот кодирование – по настоящему интенсивный и
«трудоёмкий» вид деятельности. Ресурсо- и энергоёмкий. Задействуется и оперативная память,
потому что анализ проводится на всех уровнях, речь кодируется должным образом для передачи в
память, этот процесс потом повторяется с помощью или без помощи переводческой нотации
(сокращённых записей). Вот этот дополнительный навык – умение вести сокращённые записи – тоже
необходимо развить. Вот и получается, что у новичков ещё не выработаны самые разные навыки,
именно поэтому весь процесс в целом для них мучителен и труден.
При синхроне нет записей, студенты не задействуют активно долговременную память, что, к
сожалению, отражается и на результате их работы, поскольку новички не в состоянии удержать в
памяти правильный (нужный) отрезок речи. Прошло только пять минут с начала перевода, а они уже
не помнят, с чего начал оратор свою речь, и потом начинается страшная отсебятина.
Конечно, каждый переводчик старается работать как можно «экономнее», и новички – не
исключение. В первую очередь именно они хотят «сэкономить», поскольку у них нет ещё
достаточного количества наработанных дополнительных ресурсов, откуда они могли бы черпать…
ПК:
Имеется, в принципе, два пути, чтобы стать билингвом. Первый – традиционный –
естественный, когда второй язык приобретается естественным путём нахождения в языковой среде:
либо в семье, где родители являются носителями двух языков, либо в одноязычной семье, которая
проживает в стране второго языка и т.д. Это естественный путь: второй язык не изучается, он
«даётся», приобретается либо от родителей или родственников, либо в процессе нахождения в
языковой среде. Второй путь овладения вторым языком – искусственный – посредством его
изучения. Первый путь ещё называют «ранний билингвизм», второй – «поздний». Как Вы считаете,
имеют ли письменные переводчики «естественные» билингвы преимущества перед
«искусственными»? Считаете ли Вы, что билингвы с детства имеют какие-либо преимущества перед
«поздними» билингвами, когда речь идёт об устных переводчиках, в первую очередь о переводчикахсинхронистах?
БММ: Насколько я знаю из своего собственного опыта, билингвы первого типа, вы их называете
«естественными», во-первых, они билингвы с детства и, возможно, лишь с некоторым опытом
двуязычного обучения в школе. В определённой степени, это опять же мой личный опыт говорит,
они не являются наилучшими кандидатами ни в устные, ни в письменные переводчики. Почему это
так? Мне кажется, что такие «естественные» билингвы не владеют одним из языков в достаточной
степени, чтобы смочь выдержать то давление, которое на них оказывается во время синхронного
перевода. И хотя они способны мобилизовать языковые ресурсы на каждом из языков, это не совсем
то, что требуется при осуществлении синхрона: необходимо активно работать на одном языке и
одновременно пассивно на втором. У билингвов с детства высоко развита способность работать
активно на каждом из языков, но поочерёдно. Но для синхрона это не требуется! Априори почему-то
считается, что у билингвов владение языком более высокое, чем у монолингвов. Если же
проанализировать ситуацию с каждым языком по отдельности, в этом случае у билингвов сравнение
с монолингвами будет скорее всего в пользу последних. Мне кажется, что это становится ещё более
очевидным, когда фактор скорости начинает играть важную роль. Согласно моим наблюдениям, у
билингвов с детства при увеличении нагрузок существенно замедляется активизация языковых
ресурсов. Мне очень редко на моих учебных программах или на программах, которые я курировала,
доводилось иметь дело с билингвами с детства которые успешно справлялись бы с учебными
программами. Один свежий пример в Женеве, да, есть. Одна девушка достигла определённых
успехов, но в чём её особенность? В том, что в средней школе она проходила обучение на одном
языке, а в университете – на втором. В начальной же школе обучение проводилось на том языке, на
котором она получала высшее образование. Она впитала и усвоила лучшее от двух культур. И
данный пример иллюстрирует ситуацию, когда человек реально способен мобилизовать и активно, и
пассивно оба ресурса на очень высоком уровне. Необходимо узнать, как долго билингв проводил
время в каждой языковой среде, и каким образом и на каком уровне использовался каждый язык:
только ли в домашней обстановке и быту или ещё на более высоком уровне в школе. Вообще на этот
вопрос трудно дать однозначный ответ…
ПК:
Мой собственный преподавательский опыт подсказывает, что, с одной стороны, у билингвов
с детства нет никаких явных преимуществ, а с другой стороны, если вы попросите такого билингва
безо всякой предварительной тренировки осуществить устный перевод с одного языка на другой,
очень часто они не справляются с такой задачей. У них не развит навык переключения с языка на
язык, каждым языком они, как правило, владеют в совершенстве, но поочерёдно. Если же
переводчик изучал второй язык и владеет им в достаточной степени, сам путь овладения языком
через его изучение помогает стать в будущем – в определённой степени – толковым переводчиком…
БММ: Безусловно, это так. Что же происходит? Если вы изучаете второй язык, вы им овладеваете в
контексте первого и с опорой на первый, и, соответственно, между языками устанавливаются связи, в
то время как билингвы с детства далеко не обязательно овладевают обоими языками в рамках одного
контекста.
ПК:
Ещё один вопрос в этой связи. Советская школа перевода обучала переводу на неродной
язык и доказывала его состоятельность и допустимость, используя псевдо-лингвистические
аргументы. На самом же деле причин было несколько: советское политическое руководство доверяло
только своим, идеологически проверенным, переводчикам. Правильность и точность приносились в
жертву идеологии. На Западе, и в первую очередь в ЕС, перевод в основном осуществляется с
неродного языка на родной, с языка Б на А. Как вы относитесь к такого рода принципиальному
подходу? Можно ли (под)готовить профессиональных переводчиков с А на Б, и будут ли они
допущены к профессиональной работу на неродной язык?
БММ: Я думаю, всё зависит от степени владения языком Б. С другой стороны, и языки Б бывают
разные. Это первое, что можно сказать в ответ на ваш вопрос. Второе… До сих пор широко
распространено мнение, и AIIC – один из главных столпов его поддерживающих, что всё-таки лучше
работать на родной язык. Я с такой позицией согласна, когда речь идёт о высокой дипломатической
или политической сфере, или, по крайней мере, о выступлениях на общечеловеческие гуманитарные
темы… В таких случаях, естественно, лучше работать на родной язык, поскольку именно на родном
языке вы владеете всем спектром выразительных средств, и сколько бы вы ни работали над своими
языками Б, такого виртуозного владения ими вы скорее всего не достигните… Но что же на самом
деле требуется в сегодняшней Европе? Нечто иное. Совместно с Даницей Селезкович (Danica
Seleskovitch) и Марианной Ледерер (Marianne Lederer) мы только что закончили работу над докладом
для Совета Министров Европы. Нас попросили разработать схему работы с разными языками в
рамках Объединённой Европы. С 30 языков на 30! Как избежать в таком вот случае работы на язык
Б?! Кто будет осуществлять перевод с турецкого на русский или с латвийского на албанский?! Это
только одна сторона вопроса. Именно поэтому нам просто придётся смириться с практикой перевода
на язык Б, и учебные центры должны будут перестроиться соответственно и перестроить учебный
процесс. Хорошо, что мы заранее представляем себе и некоторые подводные камни при работе с А на
Б. Уже ведутся исследования по этой теме. Будут определённые трудности при переходе работы с
языка А на язык Б. Пока ситуация для нас нова, но со временем все привыкнут. С какого языка, на
какой переводить – это вопрос академический. На практике же это уже реальность сегодняшнего дня.
Это необходимо, неизбежно! По-иному уже и быть не может, и к этому надо приспосабливаться.
Наша ответственная задача, наша ответственность – это узнать как можно больше о переводе на язык
Б и готовить переводчиков соответствующим образом. С другой стороны, иногда бывает легче
работать с А на Б, например в технической области.
ПК:
Но до сих пор позиция AIIC остаётся неизменной: для традиционных языков работать только
с Б на А, допуская перевод с А на Б исключительно для «редких» языков. Рынок free-lance диктует
свои правила…
БММ: Естественно! Данная позиция AIIC – это уже притча во языцех. А свободный рынок диктует
абсолютно иные условия и предъявляет иные требования в любой стране.
ПК:
Как Вы думаете, помогает ли знание всех тех процессов, которые происходят в нашем мозгу,
в наших полушариях, работать лучше в качестве переводчика? Вот только один пример: если вы
начнёте думать о том, как работает ваше тело во время езды на велосипеде, то никакой езды и не
получится, вы обязательно потеряете равновесие и упадёте! Если вы начнёте дробить весь процесс
движения на составляющие его элементы, вы вообще не сможете двигаться!
БММ: Я с вами согласна. На самом деле вы не можете думать о том, что вы делаете
профессионально во время самого процесса делания. Но не в этом суть. На мой взгляд, студентам
исключительно полезно задуматься над тем, что и как они делают, поскольку без соответствующей
рефлексии, без соответствующего самоанализа они не смогут прогрессировать, и будет невозможно
установить диалог "учитель- ученик". Студентов надо научить осознанно относиться к
переводческому процессу, и я думаю, им на самом деле необходим хотя бы минимум сведений из
того, что мы уже знаем обо всех процессах. А ведь знаем-то мы не так уж и много. После стольких
лет мы знаем лишь небольшую долю того, что происходит в человеческом мозгу. Но минимальные
сведения об этих процессах всё же необходимы нашим студентам для предметного качественного
анализа их практической работы. Слишком мало сказать: «Это было хорошо, а вот это – плохо». Это
– оценочный подход, который не очень-то помогает в выработке новых стратегий или для
нахождения иных, лучших путей для решения конкретных проблем. Оценочный подход типа
«хорошо – плохо», насколько я представляю, не работает при обучении переводу. Необходимо
искать первопричину проблемы, «зреть в корень». Может быть, причина в студенческой
неподготовленности к занятию, а может и в том, что «я всё время думал/ла о том, как лучше
перевести данное конкретное слово, я зациклился/лась на нём, и вместо того, чтобы дать контексту
работать на меня и прослушать высказывание до конца и решить-таки проблему исходя из более
широкого контекста, я зациклился/лась на одном слове и упустил/ла всё остальное»… Вот о такой
рефлексии я говорю, а она невозможна, если у студента нет минимального понимания того, как
происходит процесс перевода. Это моя точка зрения. Мне не кажется, что обязательно надо быть
экспертом в теории перевода, чтобы стать переводчиком, но а) я убеждена, что у каждой профессии
есть свой определённый теоретический базис, и устный перевод двигается, пусть и медленно, в этом
направлении, и б) как член гильдии переводчиков я считаю, что каждый должен получить
определенные базисные сведения о профессии. Для студентов же это необходимо в основном для
того, чтобы иметь возможность объяснять самим себе, в чём были проблемы и как с ними бороться.
ПК:
Один из последних вопросов: какова должна быть, по Вашему мнению, доля письменного
перевода в подготовке переводчиков-синхронистов?
БММ: У нас в Женеве в последние годы мы принимаем всё меньше и меньше письменных
переводчиков на курсы по подготовке синхронистов, и всё чаще и чаще к нам на переводческие
курсы поступают уже сложившиеся специалисты – эксперты в своей области: юристы, экономисты
или, скажем, биологи, то есть люди, получившие отнюдь не лингвистическое образование, но с явной
способностью к языкам…Естественно, к нам поступает и значительное число выпускников
(языковых) факультетов иностранных языков. Лично я считаю, что для практикующего устного
переводчика время от времени полезно заниматься и письменным переводом, поскольку пока вы
сидите в кабинке, у вас практически нет времени задуматься над решением той или иной проблемы, с
которой вы только что столкнулись во время устного перевода. Конференция закончилась, или
начался перерыв: конечно, вам захочется передохнуть, вы не останетесь там, на своём рабочем месте,
и не задумаетесь над тем, как было бы лучше решить ту лингвистическую загвоздку… Худо-бедно,
но я выкрутилась, это был не лучший выход из положения, но кто захочет тратить своё время и
задним числом пытаться решить её… После драки, вы знаете… А вот при письменном переводе,
хотите – не хотите, а должны поступать именно так. Я уверена, что многие трудности, с которыми
мы сталкиваемся во время устного перевода, вполне могут быть преодолены при переводе
письменном, а найденное решение может быть использовано в кабинке. Так что я считаю, что это
полезное занятие, хотя бы для того, чтобы переводить более точно. Многие устные переводчикипрофессионалы с годами становятся менее требовательными к себе. Они считают, что всё это
пройдёт незамеченным, ведь жанр работы – устный. С другой стороны, многие мои – требовательные
к себе – коллеги выполняют определённые объёмы письменных переводов и считают, что это
помогает им держать себя в отличной форме, поскольку с годами требовательность к себе имеет
тенденцию к снижению…
ПК:
Вторая часть вопроса на эту же тему: устный и письменный перевод различны по жанру.
Если вы приглашаете профессионального письменного переводчика оценивать качество устного
перевода, то тот будет в своих оценках исходить из принципов, основанных на теории перевода,
письменного, естественно, которые сильно отличаются от тех требований, которые мы предъявляем к
качеству перевода устного. Считаете ли вы, что профессиональные письменные переводчики могут
адекватно оценить качество перевода устного?
БММ: Какова их функция? В качестве «клиента»?
ПК:
В качестве «клиента», но реально-то с позиций требований к качеству письменного
перевода…
БММ: …которые для устного перевода не очень-то и применимы… Именно поэтому я и считаю,
что это не очень хорошо. Если письменный переводчик выступает исключительно как «клиент», то
это полностью приемлемо, но если же он остаётся переводчиком и оценивает «продукт» с точки
зрения качества письменного перевода, то это плохо. В таком случае всегда будет конфликт между
ним и другими членами экзаменационной комиссии.
ПК:
Вам нравится последовательный перевод?
БММ: Да, нравится! И я много перевожу последовательно.
ПК:
Если бы Вам предложили на выбор: синхрон или последовательный перевод, какой из двух
Вы бы выбрали?
БММ: У меня нет особого предпочтения ни тому, ни другому. Но я не так часто соглашаюсь на
последовательный, хотя и делаю его чаще, чем мои коллеги. Всё потому что год, месяц, день – не
резиновый. Я люблю последовательный перевод, потому что мне по душе прямой контакт с
аудиторией, мне нравится выступать на публику, быть частью происходящего, видеть
непосредственную реакцию людей за столом <переговоров>… Меня не особенно интересует перевод
речей за ужином, на котором присутствует 500 или 600 человек. А вот переговоры или
дипломатические рауты – такого рода контракты у меня и бывают в Женеве. Это мне по душе.
ПК:
Изменилось ли за все эти годы Ваше отношение к последовательному переводу? Или оно
такое же, как, скажем, 15 лет назад? Какой перевод Вы предпочитали 15 лет назад?
БММ: Что я предпочитала 15 лет назад? Нет, мне всегда нравился последовательный. Мне нравится
работать в прямом непосредственном контакте с людьми, но мне не менее нравится и работа в
кабинке. Поэтому я считаю, что я нашла золотую середину. Я не соглашусь переводить
исключительно синхронно, или исключительно последовательно.
ПК:
И последнее. Это, скорее, даже не вопрос, а просьба. С каким напутственным словом Вы бы
обратились к ещё только начинающим переводчикам?
БММ: Любите свою профессию и боритесь за неё!
ПК:
Спасибо Вам большое.
БММ: Не за что.
Текст №4: Private Enterprise
In capitalist economies, a predominant proportion of productive capacity has belonged to companies, in the
sense of for-profit organizations. This include many forms of organizations that existed in earlier economic
systems, such as sole proprietorships and partnerships. Non-profit organizations existing in capitalism
include cooperatives, credit unions andcommunes.
More unique to capitalism is the form of organization called corporation, which can be both for-profit and
non-profit. This entity can act as a virtual person in many matters before the law. This gives some unique
advantages to the owners, such as limited liability of the owners and perpetual lifetime beyond that of
current owners.
A special form of corporation is a corporation owned by shareholders who can sell their shares in a market.
One can view shares as converting company ownership into a commodity - the ownership rights are divided
into units (the shares) for ease of trading in them. Such share trading first took place widely in Europe during
the 17th century and continued to develop and spread thereafter. When company ownership is spread among
many shareholders, the shareholders generally have votes in the exercise of authority over the company in
proportion to the size of their share of ownership.
To a large degree, authority over productive capacity in capitalism has resided with the owners of
companies. Within legal limits and the financial means available to them, the owners of each company can
decide how it will operate. In larger companies, authority is usually delegated in a hierarchical or
bureaucratic system of management.
Importantly, the owners receive some of the profits or proceeds generated by the company, sometimes in the
form of dividends, sometimes from selling their ownership at higher price than their initial cost. They may
also re-invest the profit in the company which may increase future profits and value of the company. They
may also liquidate the company, selling all of the equipment, land, and other assets, and split the proceeds
between them.
The price at which ownership of productive capacity sells is generally the maximum of either the net present
value of the expected future stream of profits or the value of the assets, net of any obligations. There is
therefore a financial incentive for owners to exercise their authority in ways that increase the productive
capacity of what they own. Various owners are motivated to various degrees by this incentive – some give
away a proportion of what they own, others seem very driven to increase their holdings. Nevertheless the
incentive is always there, and it is credited by many as being a key aspect behind the remarkably consistent
growth exhibited by capitalist economies. Meanwhile, some critics of capitalism claim that the incentive for
the owners is exaggerated and that it results in the owners receiving money that rightfully belongs to the
workers, while others point to the fact that the incentive only motivates owners to make a profit - something
which may not necessarily result in a positive impact on society. Others note that in order to get a profit in a
non-violent way, one must satisfy some need among other persons that they are willing to pay for. Also,
most people in practice prefer to work for and buy products from for-profit organizations rather than to buy
from or work for non-profit and communal production organizations which are legal in capitalist economies
and which anyone can start or join.
When starting a business, the initial owners or investors typically provide some money (the capital) which is
used by the business to buy or lease some means of production. For example, the enterprise may buy or lease
a piece of land and a building; it may buy machinery and hire workers (labor-power), or the capitalist may
provide the labor himself. The commodities produced by the workers become the property of the capitalist
("capitalist" in this context refers to a person who has capital, rather than a person who favors capitalism),
and are sold by the workers on behalf of the capitalist or by the capitalist himself. The money from sales also
becomes the property of the capitalist. The capitalist pays the workers a portion of this profit for their labor,
pays other overhead costs, and keeps the rest. This profit may be used in a variety of ways, it may be
consumed, or it may be used in pursuit of more profit such as by investing it in the development of new
products or technological innovations, or expanding the business into new geographic territories. If more
money is needed than the initial owners are willing or able to provide, the business may need to borrow a
limited amount of extra money with a promise to pay it back with interest. In effect, it may rent more capital.
Текст №5
На моей памяти был лишь один случай, когда Громыко и его собеседник, в данном случае
госсекретарь США Шульц, вышли из себя. Случилось это неделю спустя после того, как наши
военные на Дальнем Востоке сбили южнокорейский пассажирский авиалайнер. История достаточно
хорошо известна, так что останавливаться на деталях я не буду. Это был период, когда страсти
накалились до предела.
8 сентября 1983 года в Мадриде началась встреча министров иностранных дел государств —
участников Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе.
Приезду министров иностранных дел предшествовала довольно длительная работа экспертов, и,
конечно же, самыми сложными для Советского Союза оставались вопросы гуманитарного порядка,
или, как тогда говорили, вопросы «третьей корзины», то есть права человека, свобода выезда,
свобода слова и так далее.
Заранее было условлено, что наш министр и госсекретарь США, воспользовавшись оказией,
проведут отдельную двухстороннюю встречу. В порядке очередности (которая строго соблюдалась)
встреча должна была состояться у американцев, а именно в резиденции посла США в Мадриде.
После того как наши сбили южнокорейский пассажирский самолет, во всем мире, и особенно в
США, поднялась волна возмущения против «советской агрессии». Разумеется, это не предвещало
ничего хорошего и для предстоящей встречи двух министров. Но уже перед самой встречей, как по
команде, в американской печати появились сообщения, утверждавшие, что Шульц вообще откажется
обсуждать обычный круг вопросов с Громыко, если Советский Союз не принесет извинения за
сбитый самолет. Высказывались предположения, что встречи может и вовсе не быть, потому что
извинения вряд ли последуют. В лучшем случае она продлится пять — десять минут. Повторяю: эти
сообщения появились одновременно и в большом количестве, из чего можно было заключить, что
сведения исходили из одного и того же источника.
Когда мы прибыли в Мадрид, американцы передали нам просьбу Шульца о том, чтобы основной
встрече в полном составе предшествовала его беседа с глазу на глаз с Громыко. Практика таких бесед
всегда существовала, но наши после газетной шумихи восприняли данную просьбу как намек на то,
что именно во время этой беседы Шульц и поднимет вопрос об авиалайнере.
Громыко забеспокоился. Поручил мне встретиться с кем-нибудь из знакомых американских
дипломатов команды Шульца и сказать, что если госсекретарь в ходе беседы один на один планирует
поставить вопрос о самолете, то он, Громыко, согласия на нее не дает.
Я созвонился с американцами и отправился в гостиницу в центре Мадрида, где они разместились.
Том Саймонз, профессиональный американский дипломат, которого я хорошо знал, выслушал меня.
Затем появился заместитель госсекретаря Ричард Бэрт и от имени Шульца заверил, что во время
встречи с глазу на глаз вопрос о южнокорейском авиалайнере подниматься не будет.
Поехали в американское представительство. Как всегда, у входа — толпа журналистов, они
наперебой спрашивают Андрея Андреевича, верно ли, что встреча будет очень короткой. Он, не
отвечая, проходит в здание и сразу же уединяется с госсекретарем. Вопрос, который поднимает
Шульц, действительно не связан с авиалайнером, а относится к группе вопросов «третьей корзины».
Оказалось, что член нашей делегации на предшествующих переговорах в Мадриде, генерал КГБ
Сергей Кондрашов, занимавшийся гуманитарными вопросами, а также диссидентами и отказниками,
в конфиденциальном разговоре с одним американским дипломатом пообещал, что вскоре после
мадридской встречи на уровне министров группа отказников, за которых особенно ратовал Запад,
будет отпущена из СССР. Американцы знали о том, что Кондрашов работает в КГБ, и, очевидно, не
сомневались, что от него исходит самая достоверная информация по таким делам.
Текст №6
Infantry is an arm of close combat. It is the largest and basic arm. The main mission of Infantry in attack is
to close with the enemy and destroy or capture him; in defense-to hold its own positions, stop the enemy's
advance and throw him back by counterattack. The essential characteristics of Infantry are its ability to
maneuver and fight over any ground. Infantry fights by combining fire, maneuver and shock effect.
Organization Infantry consists of units. Infantry units are: a rifle squad, rifle platoon, rifle company,
mechanized infantry battalions, mechanized infantry brigade and mechanized division. The rifle squad is the
smallest unit. It includes a squad leader, a squad leader assistant, a gunner / operator, a driver, a machinegunner, a rifleman / operator, two riflemen, one rifleman / sniper. The rifle platoon consists of a headquarters
and three rifle squads. The platoon leader is a second lieutenant or first lieutenant. The rifle company has a
headquarters and three rifle platoons. The company is commanded by a captain. The mechanized infantry
battalion consists of a headquarters, a headquarters company, a fire support company and three rifle
companies. The battalion commander is a lieutenant-colonel. The mechanized division includes a division
base, 6 mechanized infantry battalions and 5 tank battalions. The division commander is a major-general The
division base includes a headquarters company, 3 brigade headquarters, an armored cavalry squadron, air
defense artillery battalion, a signal battalion, an engineer battalion, an army aviation battalion, a military
police company, a mass destruction weapon company, service support elements of the division and elements
of the artillery division.
The Air Force is an important fighting service required in all major operations. The Air Force is responsible
for organizing, training and equipping Air Force units for the conduct of air combat operations. The main
mission of the Air Force is to conduct tactical air operations in cooperation with ground forces. The Air
Force must provide air transport for the armed forces and carry out specialized missions, such as aerial
reconnaissance. The smallest Air Force organization is the flight, consisting of two or more planes. In
combat, a flight usually consists of four or more planes. A flight commander directs operations. Two or
more flights comprise a squadron, the smallest unit with both tactical and administrative functions. Each
squadron includes ground personnel to furnish ground services. The actual composition of a squadron
depends upon the type of a plane it operates and nature of its mission. It is tactically comparable to an
infantry battalion. It is capable to operate separately. A group consists of a headquarters and two or four
squadrons. All squadrons in a particular group fly the same type of a plane. Like squadrons, groups are
referred to by the plane type-heavy bomber group, fighter group, and so on. The tactical group is comparable
to an infantry regiment. Two or more groups constitute a wing, an organization concerned chiefly with
combat operations. The wing is capable of completely independent operations. Two or more wings are
grouped with auxiliary units to create an air division. An air division may be both operational and
administrative. Two or more divisions constitute an air force. The main mission of an air force is
bombardment, troop carrier or training operations. Two or more air forces form an air command. The air
command may be designed for a particular type of air operations.
The main disadvantage of the Infantry—its slow movement—was overcome by the extensive use of motor
transport for the carriage of troops, supplies and equipment. Infantry units are transported on trucks and
armored carriers. They are also transported by air to operate in the enemy's rear or to capture important
objectives. Small infantry units are often carried into battle on tanks. This technical equipment greatly
enhanced the fighting efficiency of the Infantry and enabled it to carry out its combat missions successfully.
Military aircraft are bombers, fighter-bombers, attack aircraft, fighters, observation aircraft, reconnaissance
aircraft, cargo aircraft, helicopters, tankers, etc. Bombers are designed for bombing enemy targets. They are
capable to use nuclear ammunition. Fighter-bombers and attack aircraft are designed to attack and destroy
enemy land and sea targets, using conventional or special weapons. They are used for close air support
missions and normally operate over battle areas near their ground forces. Their pilots must be able to find the
targets, ‘whatever the conditions. Having found them the attack aircraft destroy them. Fighters are designed
to intercept and destroy other aircraft and missiles. They are used for the protection of bombers (escort
fighters), for attack on enemy bombers (interceptors), or for combat with enemy fighters. They may also be
used against enemy aircraft on the ground. Having located an enemy airdrome fighters attack it with missiles
and machine-gun fire, destroying various military equipment. Observation aircraft are designed to observe
and report tactical information concerning composition and disposition of enemy forces, troops and supplies
in an active combat area. Cargo aircraft are designed for carrying cargo. Helicopters are designed for combat
support of ground forces and logistics missions. Tankers are designed for in-flight refueling of other aircraft.
Modern aircraft are armed with guns, rockets, guided missiles, torpedoes, sea mines, depth charges and air
bombs, which are classed as demolition, fragmentation, incendiary, atomic (A-bombs) and hydrogen (Hbombs) and special ammunition. Armament systems of most combat aircraft provide a means of dropping
bombs, firing rockets and launching guided missiles of various types. Airborne missiles are fired from
launchers which are usually suspended under the wings. Aircraft bombs are designed for release over enemy
targets to reduce and neutralize their war potential by destructive explosion, fire, nuclear reaction, war gases,
etc. They are used strategically to destroy installations, armament and personnel, and tactically to provide
direct support of land, sea and air forces engaged in offensive and defensive operations. Bombs are carried in
the aircraft's bomb bay or under the wing or fuselage. Aircraft rockets are classified as air-to-air, air-toground and general purpose. They vary in size from 2 to 9 feet in length and from 2 to 5 in diameter.
Текст №7
Где-то в мае 1941 года немецкие бомбардировки Англии прекратились. Тому было две причины. Вопервых, англичане мужественно и достойно защищались и по праву одержали победу в воздухе. А
во-вторых, готовясь к нападению на Советский Союз, немцы начали активно сосредотачивать свою
авиацию у наших западных границ.
Вскоре нас вернули в Лондон. Видимо, это было буквально накануне вторжения Гитлера в Советский
Союз, поскольку детская память, по-моему, сохранила живой голос Уинстона Черчилля, который
заявил по радио на второй или третий день после этого события о том, что он готов заключить союз
даже с дьяволом ради того, чтобы повергнуть нацистского зверя.
По возвращении в Лондон наша жизнь вернулась в нормальную колею. Хотя, насколько я помню,
отдельные налеты совершались. С середины 1944 года ситуация вновь осложнилась. У Германии
появилось новое оружие, так называемая летающая бомба, или ФАУ-1. Выражаясь сегодняшним
языком, это был прототип крылатой ракеты. Говорю об этом не понаслышке. Я ее видел своими
глазами: нечто похожее на укороченный самолет с кургузыми крыльями и короткой же черной
трубой поверх фюзеляжа. И вот однажды днем, когда я гулял в парке, эта штука появилась в небе
надо мной. Она летела на небольшой высоте, треща, как мотоцикл, а за ней стремительно гнался
английский истребитель «спитфайер».
Характерный стрекот реактивного двигателя особенно явственно слышался ночью. Но самое
страшное начиналось, когда он вдруг замолкал: это означало, что топливо кончилось и через какието мгновения ракета спикирует и взорвется.
Через несколько месяцев стало еще страшнее: на Лондон обрушились ФАУ-2. Это уже прототип
баллистических ракет. Их не было ни слышно, ни видно до момента взрыва. Значит, и тревогу не
могли объявлять.
Нас, детей, срочно эвакуировали в замечательный уголок неподалеку от курортного города Блэкпул
на берегу Ирландского моря. Местечко носило романтическое название «St. Anne’s on Sea» —
«Святая Анна на море». Для нас это было чудесное время, мы жили в бывших пансионатах,
купались, загорали, играли на пустынных песчаных пляжах.
Как раз в период нашего пребывания в «Святой Анне на море» произошел один весьма
знаменательный для меня случай. В доме, где располагалась наша школа, решили сделать какой-то
мелкий ремонт. Наняли небольшую местную строительную фирму. Ее владельцем оказался высокий
здоровенный англичанин, добрый улыбчивый человек, с которым я сразу подружился. Школьный
завхоз по-английски не говорил и как-то попросил меня помочь в общении с владельцем фирмы и
рабочими. Можно сказать, что это был мой первый опыт работы в качестве переводчика.
В это время Красная армия начала быстро продвигаться на запад, спасая тем самым Англию от
высадки немецкого десанта. До нападения немцев на Советский Союз наша страна считалась
союзницей Гитлера, агрессором, напавшим на Финляндию, поделившим Польшу. Словом, для
англичан мы были почти такими же злодеями, как нацисты. Но после того как Гитлер напал и на
Советский Союз, отношение англичан к нам резко изменилось. А после победы в Сталинграде на
советских людей стали смотреть как на героев-освободителей, нас, что называется, носили на руках.
Как-то дядя Джек, наш лондонский сосед, подарил мне свою каску и военный ремень времен Первой
мировой войны. На каске он изобразил звезду с серпом и молотом. А еще он сделал мне игрушечный
автомат из обрезка газовой трубы и ножки от стула, вместо барабана там была выкрашенная в
черный цвет жестяная коробка из-под конфет. Он даже снабдил автомат заводным механизмом,
чтобы тот трещал, «как настоящий». На одной из сохранившихся фотографий тех лет я запечатлен на
улице возле нашего дома «в полном обмундировании». Полагаю, что раньше в такой «форме» я и не
помыслил бы появиться на улице. Сталинградская битва действительно ощутимо изменила
отношение к нам англичан.
Текст №8
The girl was one of those pretty and charming young creatures who sometimes are born, as if by a slip of
fate, into a family of clerks. She had no dowry, no expectations, no way of being known, understood, loved,
married by any rich and distinguished man; so she let herself be married to a little clerk of the Ministry of
Public Instruction.
She dressed plainly because she could not dress well, but she was unhappy as if she had really fallen from a
higher station; since with women there is neither caste nor rank, for beauty, grace and charm take the place
of family and birth. Natural ingenuity, instinct for what is elegant, a supple mind are their sole hierarchy, and
often make of women of the people the equals of the very greatest ladies.
Mathilde suffered ceaselessly, feeling herself born to enjoy all delicacies and all luxuries. She was distressed
at the poverty of her dwelling, at the bareness of the walls, at the shabby chairs, the ugliness of the curtains.
All those things, of which another woman of her rank would never even have been conscious, tortured her
and made her angry. The sight of the little Breton peasant who did her humble housework aroused in her
despairing regrets and bewildering dreams. She thought of silent antechambers hung with Oriental tapestry,
illumined by tall bronze candelabra, and of two great footmen in knee breeches who sleep in the big
armchairs, made drowsy by the oppressive heat of the stove. She thought of long reception halls hung with
ancient silk, of the dainty cabinets containing priceless curiosities and of the little coquettish perfumed
reception rooms made for chatting at five o'clock with intimate friends, with men famous and sought after,
whom all women envy and whose attention they all desire.
When she sat down to dinner, before the round table covered with a tablecloth in use three days, opposite her
husband, who uncovered the soup tureen and declared with a delighted air, "Ah, the good soup! I don't know
anything better than that," she thought of dainty dinners, of shining silverware, of tapestry that peopled the
walls with ancient personages and with strange birds flying in the midst of a fairy forest; and she thought of
delicious dishes served on marvelous plates and of the whispered gallantries to which you listen with a
sphinxlike smile while you are eating the pink meat of a trout or the wings of a quail.
She had no gowns, no jewels, nothing. And she loved nothing but that. She felt made for that. She would
have liked so much to please, to be envied, to be charming, to be sought after.
She had a friend, a former schoolmate at the convent, who was rich, and whom she did not like to go to see
any more because she felt so sad when she came home. But one evening her husband reached home with a
triumphant air and holding a large envelope in his hand.
"There," said he, "there is something for you." She tore the paper quickly and drew out a printed card which
bore these words:
The Minister of Public Instruction and Madame Georges Ramponneau request the honor of M. and Madame
Loisel's company at the palace of the Ministry on Monday evening, January 18th.
Instead of being delighted, as her husband had hoped, she threw the invitation on the table crossly,
muttering:
"What do you wish me to do with that?"
"Why, my dear, I thought you would be glad. You never go out, and this is such a fine opportunity. I had
great trouble to get it. Everyone wants to go; it is very select, and they are not giving many invitations to
clerks. The whole official world will be there."
She looked at him with an irritated glance and said impatiently: "And what do you wish me to put on my
back?" He had not thought of that. He stammered: "Why, the gown you go to the theatre in. It looks very
well to me." He stopped, distracted, seeing that his wife was weeping. Two great tears ran slowly from the
corners of her eyes toward the corners of her mouth.
"What's the matter? What's the matter?" he answered.
By a violent effort she conquered her grief and replied in a calm voice, while she wiped her wet cheeks:
"Nothing. Only I have no gown, and, therefore, I can't go to this ball. Give your card to some colleague
whose wife is better equipped than I am."
He was in despair. He resumed: "Come, let us see, Mathilde. How much would it cost, a suitable gown,
which you could use on other occasions--something very simple?"
She reflected several seconds, making her calculations and wondering also what sum she could ask without
drawing on herself an immediate refusal and a frightened exclamation from the economical clerk.
Finally she replied hesitating: "I don't know exactly, but I think I could manage it with four hundred francs."
He grew a little pale, because he was laying aside just that amount to buy a gun and treat himself to a little
shooting next summer on the plain of Nanterre, with several friends who went to shoot larks there of a
Sunday.
But he said: "Very well. I will give you four hundred francs. And try to have a pretty gown."
The day of the ball drew near and Madame Loisel seemed sad, uneasy, and anxious. Her frock was ready,
however. Her husband said to her one evening: "What is the matter? Come, you have seemed very queer
these last three days."
And she answered: "It annoys me not to have a single piece of jewelry, not a single ornament, nothing to put
on. I shall look poverty-stricken. I would almost rather not go at all."
"You might wear natural flowers," said her husband. "They're very stylish at this time of year. For ten francs
you can get two or three magnificent roses."
She was not convinced. "No; there's nothing more humiliating than to look poor among other women who
are rich."
"How stupid you are!" her husband cried. "Go look up your friend, Madame Forestier, and ask her to lend
you some jewels. You're intimate enough with her to do that."
She uttered a cry of joy: "True! I never thought of it."
The next day she went to her friend and told her of her distress. Madame Forestier went to a wardrobe with a
mirror, took out a large jewel box, brought it back, opened it and said to Madame Loisel: "Choose, my dear."
She saw first some bracelets, then a pearl necklace, and then a Venetian gold cross set with precious stones,
of admirable workmanship. She tried on the ornaments before the mirror, hesitated and could not make up
her mind to part with them, to give them back. She kept asking: "Haven't you any more?" "Why, yes. Look
further; I don't know what you like."
Suddenly she discovered, in a black satin box, a superb diamond necklace, and her heart throbbed with an
immoderate desire. Her hands trembled as she took it. She fastened it round her throat, outside her highnecked waist, and was lost in ecstasy at her reflection in the mirror. Then she asked, hesitating, filled with
anxious doubt: "Will you lend me this, only this?" "Why, yes, certainly." She threw her arms round her
friend's neck, kissed her passionately, then fled with her treasure.
Текст №9
Ничто не предвещало тогда, что ответному визиту американского президента в СССР не суждено
состояться. Поездка Эйзенхауэра оказалась в одночасье отмененной в связи с полетом над нашей
территорией американского самолета-шпиона «U-2» 1 мая 1960 года. Отношения с США в очередной
раз испортились. По той же причине провалилось и Парижское совещание в верхах, на котором
должны были обсуждаться основные международные проблемы, а именно: разоружение, отношения
между Востоком и Западом, мирный договор с Германией и вопросы, связанные с прекращением
испытаний ядерного оружия. Хрущев все-таки поехал в Париж, и одно предварительное заседание
там состоялось 16 мая. Кроме Хрущева на нем присутствовали Эйзенхауэр, де Голль и Макмиллан.
Первым взял слово Хрущев и сразу же в решительных выражениях потребовал от Эйзенхауэра
недвусмысленного и безоговорочного осуждения практики разведывательных полетов над советской
территорией, а также извинения за такие полеты. Говорил резко, а в конце заявил, что без всех этих
действий с американской стороны он продолжать свое участие в совещании не намерен.
Все сидели за большим круглым столом. Рядом со мной находился госсекретарь США Кристиан
Гертер. Эйзенхауэр во время выступления Хрущева наклонился к Гертеру, и я услышал, как он
сказал: «Я не вижу причины, почему бы и нам не выступить с заявлением такого рода». На что
Гертер ответил: «Нет, нам не следует этого делать».
Американцы заявили, что программа разведывательных полетов выполнена и они их продолжать не
будут. Но осуждения практики таких полетов и прямых извинений не последовало. По сути дела, на
этом совещание закончилось. С тем мы и уехали из Парижа. Я, конечно, рассказал Никите
Сергеевичу о том, услышанном мной, коротком диалоге между Эйзенхауэром и его госсекретарем.
Никита Сергеевич слегка кивнул и нахмурился.
Начался новый виток холодного отчуждения.
Тем временем приближался сентябрь — начало работы сессии Генеральной Ассамблеи ООН. Как
всегда, у нас в МИДе искали тему для постановки на сессии нашего «главного вопроса», по которому
СССР выступит с очередной «исторической» инициативой. Было решено выдвинуть комплекс
предложений, направленных на окончательную ликвидацию колониализма во всех его формах и
проявлениях. В те годы в мире происходили существенные изменения: колонии обретали
независимость и становились полноправными членами ООН, развивалось Движение
неприсоединения. В том же пакете предложений появилась и довольно странная инициатива,
которая, по мнению ее авторов, должна была изменить саму структуру ООН. Не знаю, от кого
конкретно она исходила, скажу лишь, что Хрущеву эта идея очень понравилась. Суть инициативы
заключалась в том, что коль скоро весь мир делится на три группы стран — капиталистические,
социалистические и неприсоединившиеся, то и Секретариат ООН должен возглавлять не один
Генеральный секретарь, а три. На всех языках это предложение получило название «предложение о
“тройке”».
Текст №10
Berliners, gaunt from short rations and stress, had little to celebrate at Christmas in 1944. Much of the
capital of the Reich had been reduced to rubble by bombing raids. The Berlin talent for black jokes had
turned to gallows humour. The quip of that unfestive season was, ‘Be practical: give a coffin.’
The mood in Germany had changed exactly two years before. Rumours had begun to circulate just before
Christmas 1942 that General Paulus’s Sixth Army had been encircled on the Volga by the Red Army. The
Nazi regime found it hard to admit that the largest formation in the whole of the Wehrmacht was doomed to
annihilation in the ruins of Stalingrad and in the frozen steppe outside. To prepare the country for bad news,
Joseph Goebbels, the Reichsminister for Propaganda and Enlightenment, had announced a ‘German
Christmas’, which in National Socialist terms meant austerity and ideological determination, not candles and
pine wreathes and singing ‘Stille Nacht, Heilige Nacht’. By 1944, the traditional roast goose had become a
distant memory.
In streets where the façade of a house had collapsed, pictures could still be seen hanging on the walls of
what had been a sitting room or bedroom. The actress Hildegard Knef gazed at a piano left exposed on the
remnants of a floor. Nobody could get to it, and she wondered how long it would be before it tumbled down
to join the rubble below. Messages from families were scrawled on gutted buildings to tell a son returning
from the front that they were all right and staying elsewhere. Nazi Party notices warned, ‘Looters will be
punished with death!’
Air raids were so frequent, with the British by night and the Americans by day, that Berliners felt that they
spent more time in cellars and air-raid shelters than in their own beds. The lack of sleep contributed to the
strange mixture of suppressed hysteria and fatalism. Far fewer people seemed to worry about being
denounced to the Gestapo for defeatism, as the rash of jokes indicated. The ubiquitous initials LSR for
Luftschutzraum, or air-raid shelter, were said to stand for ‘Lernt schnell Russisc’: ‘Learn Russian quickly’.
Most Berliners had entirely dropped the ‘Heil Hitler!’ greeting. When Lothar Loewe, a Hitler Youth who
had been away from the city, used it on entering a shop, everyone turned and stared at him. It was the last
time he uttered the words when not on duty. Loewe found that the most common greeting had become ‘Bleib
übrig!’ – ‘Survive!’
The humour also reflected the grotesque, sometimes surreal, images of the time. The largest air-raid
construction in Berlin was the Zoo bunker, a vast ferro-concrete fortress of the totalitarian age, with flak
batteries on the roof and huge shelters below, into which crowds of Berliners packed when the sirens
sounded. The diarist Ursula von Kardorff described it as ‘like a stage-set for the prison scene in Fidelio’
Meanwhile, loving couples embraced on concrete spiral staircases as if taking part in a ‘travesty of a fancydress ball’.