И. А. Делазари (СПбГУ, С.-Петербург) Между Прустом и Сартром: Фолкнер “a propos” (Опубликовано в: Лики времени: Сб-к статей. М.: Юстицинформ; Филологический ф-т МГУ им. М.В. Ломоносова, 2009. С. 329-339.) (Delazari, Ivan. “Mezhdu Prustom i Sartrom: Folner a propos.” In Liki vremeni: sb-k statei. M.: Iustitsinform; Filologicheskii f-t MGU im. M. V. Lomonosova, 2009. S. 329-339. [Delazari, Ivan. “Between Proust and Sartre: Faulkner a propos” // Faces of Time: Collection of essays. Moscow: Justitsinform; Lomonosov MSU Faculty of Philology, 2009. P. 329-339.] Промежуток «между» Прустом и Сартром в истории французской литературы едва ли нуждается в альтернативном заполнении. Хронологически он плотно насыщен целой вереницей весьма значительных эстетических явлений, среди которых сюрреалисты и Селин, по всей вероятности, наиболее кричащие; концептуально между Прустом и Сартром могут «вставать» Ф. Мориак, А. Барбюс, Ж. Ромен, Л. Арагон, А. Жид, А. Мальро, Ж. Ануй и А. Камю1. И в том, и в другом случае национальная литературная традиция достаточно богата, чтобы счастливо обходиться без всякого импорта заокеанских классиков ХХ века. Поэтому историческим оправданием того обстоятельства, что Уильям Фолкнер вообще затесался в столь почтенную компанию, может служить лишь своего рода американская «подпитка», которую из перечисленных авторов осуществляли в 1930 – 1940е годы Мальро, Камю и сам Сартр, и вразумительное обоснование которой дает нам авторитет последнего. В конце 1930-х годов Ж.-П. Сартр пишет две статьи о Фолкнере, впоследствии включенные в сборник «Ситуации I». Более прославленная из статей, озаглавленная «О романе “Шум и ярость”. Категория времени у Фолкнера» (“A propos de Le Bruit et la Fureur: La tempotalité chez Faulkner”, 1939)2, вошла в золотой фонд фолкнероведения. В ней фолкнеровская «метафизика времени» обнаруживает фундаментальное сходство с прустовской, и обе отметаются в пользу сартровскохайдегерровской3. В эссе «Что такое литература?» (1947) Сартр пишет об «успехе Фолкнера, Хемингуэя и Дос Пассоса» как о «защитном рефлексе» французской литературы, которая, «опасаясь, что ее приемы письма и мифы больше не позволят ей соответствовать исторической ситуации, перенесла на собственную почву чужие методы…»4. Прустовское и не только наследие предшествующей национальной традиции опять-таки отметается, его место занимает знаменитая ангажированность «ситуации писателя в 1947 году». Методологически ход нижеследующих рассуждений определяется несколькими редукциями, досадными в рамках значительности заявленного предмета, но неизбежными в рамках доклада. Первая редукция касается Зарубежная литература ХХ в. / Под ред. Л. Г. Андреева. М., 2000. С. 117-139. Sartre J.-P. Situations I. Paris, 1947. P. 70 – 81. 3 Подр. об этом см.: Делазари И. А. Что такое «Шум и ярость?» Ж.-П. Сартр читает У. Фолкнера // Ж.-П. Сартр в настоящем времени. Автобиографизм в литературе, философии и политике. СПб., 2006. С. 230-238. 4 Сартр Ж.-П. Что такое литература? СПб., 2000. С. 210. 1 2 1 самого предмета. Многообещающее сопоставление Пруста, Фолкнера и Сартра, которое могло бы быть сфокусировано на той же метафизике времени трех авторов в онтологическом плане, или на проблеме вещи в их поэтике (например, на риторическом овеществлении времени с помощью «диегетических метафор», по Женетту5), или на положении героярассказчика «Поисков», «Шума и ярости» и «Тошноты» в повествовании, не может быть проделано в полном объеме и с учетом всех перечисленных аспектов, к коим возможности этого сопоставления, разумеется, отнюдь не сводятся. Из трех названных возможностей выбор6 делается в пользу третьей, нарратологической, и анализ будет не вполне сопоставительным. Несмотря на контрабандный статус Фолкнера в названии доклада, именно его тексты будут рассматриваться в первую очередь. Вторая редукция касается исследуемого материала. Из трех модальностей дискурса, выделяемых Женеттом, основное внимание будет уделяться «цитатному дискурсу»7 с «внутренней фокализацией», когда «наррация синхронна истории (внутренний монолог, дневник, переписка)», и «внутренняя фокализация на повествователе сводится к фокализации на герое»8. Иными словами, речь пойдет в основном о внутреннем монологе Квентина во второй части «Шума и ярости», который отвечает введенным ограничениям так же, как повествование Рокантена (дневник) и те фрагменты «Поисков», где дистанция между Марселем-повествователем и Марселемгероем стремится к минимуму, и фокализации «на повествователе» и «на герое» сливаются (главным образом, в романе «Обретенное время»). Выбор Квентина, а не Бенджи или Джейсона, продиктован отчасти редукцией того же Сартра, чей анализ «Шума и ярости» в его “A propos…” очень быстро превращается в анализ второй части романа, а отчасти – возможностью сопоставить Квентина из «Шума и ярости» с одноименным героемрассказчиком из романа «Авессалом, Авессалом!». Редукция «полимодальности» Пруста до всего лишь одного из описанных в «Повествовательном дискурсе» случаев объясняется тематической параллелью, которая обнаруживается между «Поисками» и «Тошнотой» и становится объектом третьей, и последней, редукции в настоящем докладе. Эта третья редукция связана с нарратологическими формулами: Поскольку любое повествование – будь оно столь пространно и сложно, как «Поиски утраченного времени», – есть некоторое языковое произведение, занятое изложением одного или нескольких событий, представляется вполне допустимым рассматривать его как риторическое развитие, сколь угодно грандиозное по масштабам, одной единственной глагольной формы, что в грамматике называется распространением глагола… «Одиссея» и «Поиски» суть не что иное, как риторическая амплификация высказываний типа «Одиссей возвращается на Итаку» или «Марсель становится писателем»9. Женетт Ж. Метонимия у Пруста // Женетт Ж. Фигуры. Т. 2. М., 1998. С. 36-58. Не менее сложный для автора доклада, чем тот, что стоял перед Женеттом в «Повествовательном дискурсе» (Женетт Ж. Фигуры. Т. 2. М., 1998. С. 61). 7 Женетт Ж. Повествовательный дискурс // Женетт Ж. Фигуры. Т. 2. М., 1998. С. 190. 8 Там же. С. 213. 9 Там же. С. 67-68. 5 6 2 По аналогии, которую Сартр, с учетом его антипрустовских настроений10, явно бы яростно отрицал, получаем следующую формулу «Тошноты»: «Рокантен становится писателем»; об эстетско-прустовском финале романа, об этом счастливом секретном лазе от существования к бытию, впоследствии Сартром забетонированном, написано в сартроведении достаточно, чтобы он не казался диким измышлением неспециалиста, несмотря на то, что философская и идеологическая доминанта романа явно не в этом: «Тошнота» все же не о том, как становятся писателями, а Сартр – не Пруст. То, что, по наблюдениям Сартра, Пруста можно «узнать» в Уильяме Фолкнере, к области третьей редукции кажется малоприменимым, поскольку формула второй части «Шума и ярости» имеет вид «Квентин совершает самоубийство». На справедливость такой формулы указывает и сам Сартр: Предстоящее самоубийство, которое отбрасывает густую тень на последний день Квентина, – не возможность, встающая перед человеком, Квентину ни на секунду даже не приходит в голову, что он мог бы и не покончить с собой. (…) Это самоубийство уже наличествует в настоящем, и все искусство Фолкнера нацелено на то, чтоб внушить нам, что монологи Квентина и его последняя прогулка есть уже самоубийство Квентина. В этом, по-моему, объяснение любопытного парадокса: Квентин думает о своем последнем дне в прошедшем времени, будто вспоминая.11 Сартр объясняет этот «любопытный парадокс», используя образ «обезглавленного» времени, времени без будущего, которое и составляет главное сходство Пруста и Фолкнера12. Однако, принимая во внимание сходство нарративных формул «Тошноты» и «В поисках утраченного времени», здесь налицо еще более любопытный парадокс: то ли Сартр не рассматривает намерение писать роман как «намерение», устремленное в то самое будущее, которое отсутствует у Фолкнера, и тогда будущего нет и в его собственном романе; то ли, в отличие от Фолкнера, у Пруста «будущее» и «свобода» все-таки есть. В любом случае, изменение во взглядах Ж.-П. Сартра в период с 1938 (год публикации «Тошноты») по 1939 (год публикации статьи о «Шуме и ярости») кажется весьма существенным. Если попытаться все же найти в логическом пространстве общее поле трех взаимопротиворечащих и одновременно взаимопересекающихся нарративных проектов, и привести формулы Марсель становится писателем Квентин совершает самоубийство Рокантен становится писателем «Мы освобождаемся от Пруста», – заявлял Сартр, повторяя, что всё «вовне», что все субъективные реакции суть способы открытия мира, что если мы любим, значит предмет любви содержит в себе достойные любви качества» (Андреев Л. Г. Экзистенциализм // Зарубежная литература ХХ в. /Под ред. Л.Г. Андреева. М., 2000. С. 140). Очевидно, что подытоженная таким образом сартровская позиция прямо противоположна позиции М. Мамардашвили, который с Прустом в данном случае «солидарен» (Мамардашвили М. К. Лекции о Прусте (психологическая топология пути). М., 1995). 11 Там же. С. 292. 12 «… большинство крупных современных писателей… каждый по-своему попытались изувечить время… Пруст и Фолкнер попросту отсекли ему голову, лишив будущего, то есть измерения деятельности и свободы». (Там же.) 10 3 к общему знаменателю, то «глагольной формой» в качестве основы для сближения, вероятно, может служить идея самоидентификации. Марсель/ Квентин/ Рокантен самоидентифицируется. Рассмотрим теперь некоторые стороны наррации Квентина, пытаясь определить его специфику как рассказчика. Внутренний монолог Квентина в «Шуме и ярости» характеризуется не только отсутствием прямого адресата в пределах диегезиса, но и программной установкой на это отсутствие. Марсель и Рокантен, пока не стали писателями, также обращаются исключительно к себе, к своему внутреннему «я», но при этом в процессе самоидентификации приходят к недвусмысленной готовности признавать потенциальных адресатов – своих будущих читателей (см. Пруст о «читателях самих себя»13 и Сартр о «людях, которые прочтут роман и скажут»14). Тот и другой проходят путь проб и ошибок, как и положено при внутренней фокализации на герое15: герой Пруста высказывает в первом томе мнения о литературном творчестве ровно обратные тому, что он говорит в последнем, когда время событий приближается к времени наррации; герой Сартра отвергает проект создания биографии Рольбона. Если попытаться найти параллель ситуации «безадресности» повествования Квентина в зоне автобиографизма – т.е. в одной из основных систем координат при анализе как «Поисков», так и «Тошноты»16, – то параллель обнаружится в фолкнеровском предисловии к «Шуму и ярости», где автор рассказывает, как при написании романа сбросил со счетов «всех издателей» и публику17. Такая корреляция между Квентином и Фолкнером выглядит произвольной в сравнении с автобиографическими измерениями романов Пруста и Сартра, но наводит на размышления. Процессу самоидентификации Квентина, его восприятию и его наррации в целом свойственна предельная саморефлексивность, обращенность сознания на себя – как в повествуемом прошлом, так и в повествовательном настоящем, а так же и в будущем (!): «А я взгляд опущу и увижу мои журчащие кости и над ними глубокую воду, как ветер, как ветровой покров; а через много лет и кости неразличимы станут на пустынном и чистом песке. Так что в день Страшного суда велят восстать из мертвых, и один только утюг всплывет»18. Это отстраненное и «остраняющее» видение себя как предмета несуществующего (или существующего только в наррации, которая не может при этом выплеснуться в будущее подобно собственному референту – мертвому Квентину, Пруст М. Обретенное время. М., 1999. С. 316. Сартр Ж.-П. Тошнота. Стена. Харьков, 1998. С. 216. 15 Женетт Ж. Повествовательный дискурс… С. 214. 16 Ср.: «Конечно, я был Рокантеном…» (Сартр Ж.-П. Слова // Сартр Ж.-П. Тошнота. Рассказы. Пьесы. Слова. М., 2003. С. 674); см. тж. сб-к: Ж.-П. Сартр в настоящем времени. Автобиографизм в литературе, философии и политике. СПб., 2006. 17 Предисловие Фолкнера к неосуществленному изданию романа «Шум и ярость» (1933) // Фолкнер У. Притча. СПб, 2002. С. 931-933. 18 Фолкнер У. Шум и ярость // Фолкнер У. Притча. СПб., 2002. С. 82-83. 13 14 4 поскольку субъект и объект наррации совпадают) увязывается с представлением нарратора о себе как о том, чего нет: самоидентификация Квентина стремится к небытию («Лежишь и думаешь: я был – я не был – не был кто – был не кто»19; примечательно, что это предложение представляет собой одно из воспоминаний героя о бессоннице в доме родителей. Ср.тж. «Четверть часа осталось. И тогда меня не будет. Успокоительнейшие слова. Успокоительнейшие. Non fui. Sum. Fui. Non sum»20). Это рассмотрение смерти как освобождения от времени через потерю себя вместо «обретения» и через несуществование вместо «бытия» представляет собой альтернативу как Прусту, так и Сартру. При этом освобождение связано еще и с тем, что в смерти кроется избавление от вещей, описанием распада которых на составные части изобилует внутренний монолог Квентина. Люди часто изображаются как вещи, сложенные «бессвязно» из отдельных элементов (см. метонимические описания внешности Шрива, с. 80, часовщика, с. 85, продавщицы хлеба, с. 122), точно так же навязчивы и их «голоса», звучащие в голове Квентина. Это голос отца и голоса прочих персонажей, вроде миссис Блэнд или миссис Компсон, которыми «говорит» сам с собой Квентин, будучи не в силах остановить эту внутреннюю речь, свое рассказывание. Сюда же относятся и прочие звуки (тиканье и бой часов, шаги Шрива), а также запахи (жимолость, бензин) и зрительные образы (лучи света, вариации на тему тени, вода), навязчиво повторяемые в наррации Квентина и неподконтрольные воле нарратора. Квентин – барабанная перепонка, нарратор-мембрана, улавливающая всё ниспосланное автором (а это, как никак, «шум и ярость», от которых перепонки лопаются). При этом об авторе Квентин, оставаясь в пределах фокализации, не догадывается21. В этих условиях наррация становится мучением для нарратора, и он мечтает ее прервать. Квентин в «Шуме и ярости» – это нарратор, оказывающийся жертвой собственной наррации. Понятно, что только стать писателем ему и не хватало… Вопреки представлению о врачующем потенциале рассказывания собственной истории, которое в романе озвучивает мистер Компсон («С момента, как это осознано нами, трагедия теряет остроту» 22), Квентин лишь страдает от тех субституций в системе персонажей, которые от него скрыты ничуть не больше, чем от внимательного ока врача-нарратолога, и казалось бы, должны вносить в мир его истории порядок и прустовское «чудо аналогии»23: Долтон Эймс – Джеральд – Герберт, мать – миссис Блэнд, Шрив – Споуд, Кэдди – итальянская девчушка-«сестренка», Квентин – Джулио… Там же. С. 160. Там же. С. 163. 21 1. Металепсис в «Шуме и ярости» запрещен. 2. Знаменитая статья Сартра о Мориаке датируется тем же годом, что и “A propos…”. 22 Фолкнер У. Шум и ярость… С. 114. 23 «…в ту минуту, когда я подсознательно понял вкус печенья, мысль о смерти оставила меня, поскольку существо, которым я тогда стал, было вневременным, и, следовательно, его не заботили превратности грядущего. Это существо являлось всегда вне реального действия, прямого наслаждения, всякий раз, когда чудо аналогии выталкивало меня из времени. Только это чудо было в силах помочь мне обрести былые дни, 19 20 5 Повествование второй части «Шума и ярости» завязывается в кольцо, последняя сцена дублирует первую, а само избавление – смерть Квентина – в ней невозможно так же, как у Пруста или у Сартра нельзя представить себе дополнительную сотню страниц, рассказывающих о том, как их герои написали и опубликовали свои первые романы. Для того чтобы смерть Квентина стала событием, нужна внутренняя фокализация на других героях или внешняя фокализация – чем Фолкнер и пользуется в остальных частях «Шума и ярости». Без них Квентин не умирает (вопреки мнению Сартра, что он уже мертв), а остается вращаться на орбите своей истории, как это происходит в романе «Авессалом, Авессалом!» Читатели Фолкнера разных профессий, включая профессию «фолкнеровед», не раз выражали недоумение перед тем фактом, что хотя повествовательное настоящее «Авессалома» почти совпадает по времени с действием второй части «Шума и ярости», Квентин в своих внутренних и произнесенных монологах (нарративная структура «Авессалома» смешанная, и женнетовское понятие «полимодальности» в другой ситуации пригодилось бы) ни разу не упоминает ни Кэдди, ни прочих обстоятельств, управляющих его рассказом в более раннем тексте. Это и другие расхождения между двумя романами в предельном выражении могли бы стать основанием для опровержения краеугольного со времен Каули постулата фолкнероведения о единстве художественного мира йокнапатофского цикла. В данном случае следует воздержаться от суждения по этому вопросу, поскольку тот же это Квентин или его тезка, роли не играет. Перед нами другой текст того же автора (а Сартр настаивал на том, что рассматривает именно Фолкнера с его метафизикой, а не Квентина с его), имеющий иную нарративную структуру. Но общая формула «Квентин самоидентифицируется» для «Авессалома» работает, а в более частной вместо «совершает самоубийство» следует поставить «рассказывает о Сатпене». – Говорят, вы едете в Гарвард учиться в колледже, – сказала мисс Колдфилд. – Поэтому вы едва ли когда-нибудь вернетесь сюда и станете провинциальным адвокатом в маленьком городке вроде Джефферсона – ведь северяне давно уже позаботились о том, чтобы на Юге молодому человеку нечего было делать. Поэтому вы, быть может, займетесь литературой, как многие нынешние благородные дамы и господа, и, быть может, в один прекрасный день вспомните и напишете об этом24. В конце «Авессалома» Квентин не садится писать роман, потому что он его уже рассказал. Место Квентина в повествовании «Авессалома» не предусмотрено моделью коммуникативных уровней В. Шмида25, или же оно беспрецедентно относится к нескольким уровням сразу. Конкретный автор (Уильям Фолкнер) – абстрактный автор (образ Уильяма Фолкнера, складывающийся у читателя в процессе чтения) – фиктивный нарратор (сторонний повествователь, описывающий Квентина и Ко со стороны – утраченное время, тогда как перед этим были совершенно бессильны и память, и интеллект» (Пруст М. Указ. соч. С. 170). Очевидно, что и выход героя здесь противоположен фолкнеровскому. 24 Фолкнер У. Авессалом, Авессалом! М., 1999. С.26. 25 Шмид В. Нарратология. М., 2003. С. 40. 6 первичный недиегетический, по классификации Шмида26 – персонаж… На четвертой ступени система дает сбой. Не потому, что Квентин – еще и рассказчик: такая позиция в нарратологии описана, это вторичный недиегетический (поскольку Квентин, как правило, не является участником повествуемых им событий) нарратор. Но тогда мы вынуждены воспринимать его наравне с другими вторичными нарраторами – диегетическими (Роза, мистер Компсон) и недиегетическими (Шрив), а это неверно. Во-первых, что Квентин слушает всех – все голоса, включая те, что долетают до него из третичной (дед отцу) и четверичной (Сатпен деду, глава 7) нарраций. Активность его восприятия обусловлена фундаментальностью его задачи: оправдать Юг и тем самым найти себя – южанина, но иного южанина, нежели Роза и другие призраки, южанина как не-южанина, – нужно именно ему, а не Шриву Маккеннону. За счет этого «первичная» наррация, обрамляющая рассказанное и услышанное Квентином, находится у Фолкнера в подчинении по отношению к истории Квентина – слушателярассказчика; в смысловом поле романа первичная наррация вторична. Во-вторых, и это типично фолкнеровская ситуация, вторичная наррация Квентина наделена всеми признаками фикциональности. Маркированная, в конечном счете, автором сотворенность повествуемого мира не является секретом и для Квентина, для него – в первую очередь. Демиургический компонент выносит Квентина-творца на вторую либо первую рамку в модели коммуникативных уровней: Квентин не только и не столько рассказчик, сколько автор истории Сатпена. Средством самоидентификации в конечном счете оказывается именно литература, как и прописал доктор Марсель Пруст. «Да, думал он, мы оба – это и есть мой отец. А может, мы с отцом – это Шрив и, может, нужны были мы с отцом, чтобы был Шрив, или мы со Шривом, чтобы был отец, или Томас Сатпен, чтобы были мы все»27. В оригинальном тексте романа «Авессалом, Авессалом!» здесь используется глагол make. Нужен Фолкнер, чтобы сделать Квентина Компсона, а Квентин Компсон сделает всех остальных. Ни Фолкнер, ни Сартр до конца заветам Пруста не следовали. Как непослушные, бунтующие дети. Но все же дети. 26 27 Там же. С. 83. Фолкнер У. Авессалом… С. 232. 7
